Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2017
Об
авторе | Алевтина Александровна Малыгина живет в городе Артемовский
Свердловской области. В «Знамени» публикуется впервые.
От сегодняшней молодежи то и дело слышишь, что сталинские
репрессии — это выдумки либералов, что все это сильно преувеличено, а на самом
деле если что-то и было, то было, наверное, справедливо. Зато индустриальное
государство построили на месте аграрного!
Очень обидно это слышать и очень трудно возражать, когда в
учебнике истории вот это самое «зато» оправдывает преступления власти. Поэтому
я лучше просто расскажу историю своей семьи.
Отец мой был женат на маме вторым браком. Первая жена не
дождалась его с войны. Ему тетка написала, что во Фролове, Сталинградской
области, откуда он ушел на фронт, во время оккупации его жена жила с немцем и
нажила двух девочек. Тем не менее отец собирался вернуться с войны именно на
родину… Не получилось.
О войне отец не любил говорить. Он воевал в Крыму, и
единственное, что рассказывал, — воевать было совершенно нечем! Ни оружия, ни
патронов. Его пленили на виноградниках под Феодосией, раненным в обе ноги. Ни
застрелиться, как требовал сталинский закон о пленных, ни отстреливаться ему
было нечем.
В плену он чуть не умер от дизентерии, спас его пленный
товарищ, медик по образованию, допущенный к медикаментам, он приносил отцу в
барак для доходяг какие-то лекарства.
Освободили их американцы. Накормили, обмундировали и
объяснили, что дома их ждут репрессии, поэтому можно поехать не домой, а в
Америку. Некоторые поехали.
Отец не поверил американцам. Он сразу для себя решил, что
поедет на родину, к семье.
Их погрузили под конвоем в закрытые вагоны. Отец думал, что
их везут по домам, там дадут документы… Через какое-то время он понял, что
никого нигде не высаживают, всех везут в одно место. Еще через некоторое время
понял, что его родина осталась далеко позади.
Привезли на Урал. В село Егоршино, теперь это город
Артемовский, в котором я живу. Поселили в заранее построенные бараки.
Зарегистрировали, документы не выдали, обязали отмечаться в спецкомендатуре.
Работать пришлось в шахтах. Три шахты там были: Кировская, Ключевская и Бурсунская. Их давно уже нет: Ключевская взорвалась,
Кировскую как загазованную закрыли, а Бурсунская
вроде выработалась… В войну на них работали женщины, а когда привезли
репрессированных, женщин вывели на поверхность. Суда над ними не было, статус
их был неясен — им просто не выдавали документы.
Проработал отец на Бурсунской шахте
десять лет без семнадцати дней. Эти семнадцать дней до стажа, дававшего раннюю
и льготную пенсию, отец недоработал, потому что заболел, и у него обнаружилось
профессиональное заболевание силикоз. После больничного ему дали третью группу
инвалидности и минимальную пенсию в размере чуть более тридцати рублей.
Когда я уже работала секретарем в суде, мы уничтожали архивы,
и я совершенно случайно обнаружила там отцовское дело. В середине 50-х отец
обратился в суд с иском к тресту «Егоршинуголь»,
чтобы ему дали возможность доработать эти семнадцать дней. Он приложил к делу
все свои грамоты за ударный труд… Не помогло. Отказали — по медицинским
показаниям. Дело я забрать домой не имела права, а грамоты забрала…
Отец до войны работал кузнецом. Документы ему после смерти
Сталина выдали, и он съездил во Фролов, где в войну сгорели все архивы, взять
справку о довоенном стаже. Справку ему выдали, потому что он нашел нужное
количество свидетелей, подтвердивших все, что он говорил. И только после этого ему зачли десятилетний
стаж тяжелого труда, и он стал получать пенсию в размере ста десяти рублей, и
еще десять на маму как на иждивенку.
Мама первый раз вышла замуж в Егоршино из соседнего села Паршино. В семье мужа с ними жили два его брата, сестра и
родители. Семья, занимавшаяся крестьянским трудом, была крепкой, живущей в
достатке. У них были даже разные лошади — выездные, для выхода в Екатеринбург
или в церковь, и рабочие, на которых пахали.
В 30-х годах начались репрессии. В сельсовет спускали план,
скольких надо раскулачить. Людей под конвоем вели по селу, соседи им сочувствовали
— бросали еду… Когда Гале, маминой первой дочке, моей старшей сестре, было года
четыре — она помнит тот день, — мамину семью тоже раскулачили.
Председатель сельсовета был их соседом. Накануне он пришел и
предупредил: завтра вас всех арестуют, вам надо скрыться. Но братья маминого
мужа, Павел и Евгений, не поверили в такое беззаконие: мы, мол, ни в чем не
виноваты, за что нас арестовывать? И остались дома. Поверили только, что
отнимут имущество, и послали маму с телегой скарба в Паршино,
чтобы перины и платки из мужниной семьи сохранила у своих родителей. Но
бдительные товарищи догнали мамину телегу и все у нее отобрали.
Мужчин арестовали всех, кого застали дома, — отца и двух
братьев маминого мужа. Дом, построенный своими руками, и все, что в нем было,
конфисковали. А женщин почему-то не тронули. Я потом, уже работая судьей,
пыталась разобраться, почему кого-то забирали полными семьями, а у кого-то —
только мужскую часть семьи. И поняла, что это было в разные годы. В самом
начале 30-х в наших краях забирали всех. С мужчинами обходились самым суровым
образом, а женщин отправляли на незаселенные земли. Сгружали на болоте или в
лесу — устраивайтесь, живите…
Мамин муж, Никандр, после визита председателя сбежал. Младшие
часто посообразительнее старших… Бежал он на близлежащие золотые прииски,
километров за тридцать. Через некоторое время он через кого-то передал маме,
где он. Она с Галей на руках к нему туда приехала и ужаснулась: грязь, большое
скопление народа в бараке вагонного типа, разгороженном тряпками, клопы и вши —
приехав домой, она сожгла всю одежду с себя и Гали… Ему она сказала: уезжай
отсюда, пока жив. Он перебрался, не знаю уж как, в Нижний Тагил, где строилось
множество заводов. Устроился на стройку металлургического завода. Через некоторое
время вызвал семью. К этому времени уже стало известно, что отец его умер в
Екатеринбургской тюрьме. Догадывались, что нет в живых и Павла с Евгением — от
них ни весточки никогда не пришло. Году в 1958 их жены получили свидетельства о
смерти, причиной были указаны какие-то заболевания. А когда вышел указ
Горбачева о реабилитации, уже их дочери получили новые свидетельства об их
смерти. Оба были расстреляны. У нас под Екатеринбургом есть места массовых
захоронений, там сейчас стоят памятники жертвам репрессий…
Женщины маминой семьи после ареста мужчин поселились в только
что отстроенном доме, в который часть большой семьи собиралась, но не успела
отселиться и который по странной случайности не был отобран. Мама пошла
работать в душевую на шахту, жена Евгения работала в шахтерской столовой, жена
Павла пошла рабочей в геологоразведку. Мамина свекровь приглядывала дома за
всеми детьми — у Павла с Евгением тоже было по дочке — и занималась огородом.
Скота у семьи больше не было. Перед самой войной только телку купили, так
привязывали к потолку половик, продевая ей под живот, — она с ног валилась от
голода. Самим есть нечего было, не то что скоту, — но крестьянин себя без скота
не мыслит…
Ольга, младшая сестра Никандра, Павла и Евгения, устроилась в
колхоз, на заготовку кормов для скота. Было ей что-то около двадцати лет. Она
свозила волокуши — заготовленное на лесных полянах сено — в одно место, где
волокуши складывались в зарод — огромный общий стог. И у ее лошади однажды
оказалась сбита холка — седлом или упряжью, непонятно. И обвинили ее во
вредительстве: поскольку она дочь врага народа, она вывела лошадь из строя
нарочно. Дали ей семь лет и отправили во Владивосток, на рыболовецкие сейнера,
чистить рыбу. Умер Сталин, и Ольгу раньше освободили — мать ее писала во все
концы… Перед войной она вышла замуж, мужа в 1941-м забрали по призыву, и
больше она его не видела — погиб. Сына она родила в 1942-м, поднимала одна.
В Нижнем Тагиле мама с Никандром и Галей пожили-пожили, да и
вернулись. Мать Никандра им написала: все стало спокойно, возвращайтесь, будем
жить все вместе, как раньше. Никандр устроился на Кировскую шахту, работал так,
что был удостоен звания стахановского рабочего. А перед самой войной в его
шахте случился обвал, и он погиб. Хоронили его с великой помпой: цветы, венки,
шахтеры с повязками, пионеры с салютом… После этого маму надоумили хлопотать о
возвращении семье бывшего стахановца отнятого дома. Ждать пришлось, пока
расселили живущих там людей… Но дом вернули.
Сельские женщины, имевшие огороды, продавали овощи
репрессированным. Так моя мама с моим отцом и познакомились, на том торговом
пятачке…
Я родилась в 1948-м, и после моего рождения родители вступили
в брак. Я росла патриоткой и энтузиасткой. Я свято верила, что мы будем жить
при коммунизме. Что мы все равны — мужчины и женщины должны жить одинаково. Я
мечтала скорее закончить учиться и поехать на стройку Саяно-Шушенской ГЭС —
молодежь туда усиленно зазывали… Мой пыл остудила Галина: «Ты у родителей
последняя, отец родной только тебе, тебе с ними и жить, и досматривать их». Это
была правда. И я не уехала…
Я была уверена, что революция была справедливой, что все, что
случилось, — так и должно было быть. Мама меня правдой не тревожила, когда я
училась в школе, — боялась… Пока я не начинала к ней приставать: «Мама, вас
ведь правильно раскулачили! С бедными надо было делиться — им ведь нечего было
кушать!». Мама отвечала: «А почему? Посмотри, вот они, эти люди. Вот они, рядом
живут, как и тогда жили. В моих платках ходят до сих пор. Что изменилось? Они
пьют и воруют, делают все что угодно, только бы не работать… Может, мне им
еще что-нибудь отдать?». Мама наглядно показывала мне, что я не права. И я это
однажды поняла. И потеряла комсомольский билет.
В горкоме настаивали, чтобы я его восстановила до двадцати
семи лет — я не стала писать. Я уже понимала чудовищную несправедливость всего
произошедшего с моей семьей.
Коммунистов у нас в семье не любили. Отец вслух произносил,
что эта партия преступников…
Когда я окончила школу, дочь Павла Нина работала секретарем
судебного заседания в Артемовском. У них расширили штат, и Нина позвала меня
вторым секретарем. На ГЭС меня не отпустили, и я пока не знала, чем буду
заниматься. Попробовала. Им понравился мой почерк и умение улавливать главное в
речи. Меня взяли. Зарплата была небольшая, но мне было невероятно интересно.
Жизненные сюжеты, все время новые! Выезды на показательные процессы в сельскую
местность — народ собирался, как на концерты… Считалось, что эти процессы —
людям в назидание, для наглядного изучения законов… В юности я это любила,
потом — нет — хорошо, что их в перестройку отменили…
В Свердловский юридический я поступила заочно в двадцать семь
лет, возраст уже некомсомольский, окончила. Я была юрисконсультом, когда в
Артемовском появилась ставка судьи. Меня вызвали срочно — не было другого
кандидата. И стала единственным судьей-некоммунистом.
В отделе кадров меня предупредили, что надо вступать в партию — практика
беспартийного судьи у нас недопустима. Я согласилась, но… откашивала.
Судей тогда выбирали, как сейчас депутатов. Кандидатом в своем избирательном
округе я была одна — везде висели плакаты с моей фотографией и биографией, в
газете это было опубликовано. А альтернативы не было — кого изберут, кроме
меня? Избрали.
Каждая моя рабочая неделя начиналась со звонка из отдела
кадров. По понедельникам мой телефон, как часы, издавал звон и в трубке
раздавался вопрос: «Как продвигаются ваши дела со вступлением в партию?». Я
отвечала: «Я стараюсь…», «Я хочу…», «Я стремлюсь…» Звонки однажды просто
прекратились.
Как они все потом выходили из партии, я бы не интересовалась.
Но в начале 90-х председатель Артемовского суда собрался на пенсию и
рекомендовал на свое место меня — именно потому, что я единственная не была
коммунисткой.
На должности председателя суда я рассматривала все категории
дел. В том числе уголовные дела несовершеннолетних и гражданские, связанные со
спорами по поводу воспитания детей.
Вышел указ Горбачева о реабилитации жертв политических
репрессий. Но там еще не было никаких подзаконных актов, которые бы выработали
механизм компенсаций, и не было практики рассмотрения этих дел. А люди-то
газеты читают… Они пошли, обрадованные, сплошным потоком. Я рассмотрела одно
дело по раскулачиванию — надо же нарабатывать судебную практику… Не знали даже,
кому иск предъявлять, — не государству же… Я обозначила ответчиком Артемовский горфинотдел Артемовского горсовета. И, хотя указы исходили
от верховной власти, представители горсовета тупо согласились. Мы высчитали
ущерб, перевели в новые цены… Денег получилось не так уж много, но главное —
выплатили! Ни исполком не пожаловался, ни прокурор не предъявил протеста на
решение суда — ведь решение тогдашних властей было законным! Прошли десять
дней, и решение вступило в силу. Это было мое первое дело как председателя
суда…
Потом закон обкатали, механизм взыскания обосновали, сумму
усреднили до пяти тысяч рублей, и достаточно стало только факта раскулачивания…