Из телефонной лирики
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
Об авторе | Александр Кабаков — постоянный автор «Знамени». Предыдущая
публикация — «Под снос. Рассказ пьющего человека» (2015, № 12).
Жил-был старый человек мужского пола,
то есть старик.
Ему было уже столько лет, сколько
было Сталину, когда тот умер или погиб, тайно убитый товарищами.
Мы тут Сталина приплели неизвестно
зачем, вернее, вот зачем: без него теперь ничего не обходится, ни телевизионные
передачи, кроме тех, которые про еду, ни… ну, собственно, опять же телепередачи
и, пожалуй, Интернет. А кроме телевизора и Интернета, как известно, ничего нет
в мире. Так что без Сталина не обойдешься, вот мы и решили в первых строках от
него отделаться. А дальше никакого Сталина не будет.
Да, старик.
Собственно, мы однажды уже писали про
старика. Точнее, не однажды, а по крайней мере дважды. Даже черт его знает
сколько раз. Но из этого не
следует, что больше про старика писать не следует…
Вот язык! Ну что с ним делать? Не следует, что не следует. Тут в двух строках два раза одно слово вылезает, не говоря
уж о повторении корней, а классик издевательски требует, чтобы в пределах страницы
ни-ни. Да наплевать на его требования! И впредь сколько потребуется, столько и
будем повторять.
Итак, жил-был старик, то есть
пенсионер.
Как же он умудрялся жить в таком
незавидном качестве?
Ну, во-первых, будучи пенсионером, он получал пенсию. Вот
все говорят, что на пенсию жить невозможно, и старик то же самое говорит, но на
самом деле возможно, вот старик и жил.
Больше выделять курсивом повторы не
будем, что хотели сказать, то уже сказали.
Получал пенсию, да.
Пенсия была довольно большая, потому
что старик много лет до того, как стал пенсионером, работал довольно большим
начальником и получал довольно большую же зарплату. В общем, пенсия была
побольше, чем у многих зарплата, так что ее вполне хватало на сосиски баварские
белорусские и картошку в обед, помидор с огурцом к этому обеду и бутылку водки
«Ужасная классическая» ноль семь на три дня, для несильно пьющего как раз
хватает. А других потребностей, для удовлетворения которых требуются деньги, у
него и не было.
В общем, неплохо жил этот человек.
Если не придавать значения
бессоннице, которая его мучила много лет, пожалуй, лет двадцать или даже
больше, так что попробовал бы он не придавать ей значения. Тут не то что
значение придашь, а просто умом двинешься, если ночь за ночью не спишь,
ворочаешься под неприятным светом прикроватной лампы, которую когда-то сам и
повесил так, что светила она прямо в глаза, да все руки не доходили перевесить.
И свет ее пробивался сквозь закрытые веки, приобретая неприятный кровавый
оттенок… С вечера, в одиннадцать-двенадцать, засыпал быстро, будто в обморок
падал, а часов около трех ночи просыпался — и все, хоть глаз коли.
Вообще три ночи — время важное. Как
раз многие самоубийцы начинают осуществлять свое намерение. Уже не сидят,
обхватив голову ладонями и уперев локти в колени, так что на ляжках остаются
красноватые вмятины, не размышляют о прекращении личного физического
существования и о бессмертии метафизическом, а занимаются делом. Тащат из кухни
шаткую табуретку, снимают с крюка и ставят к стене чешскую, еще советских
времен люстру, с третьего раза вяжут более или менее скользящий узел, натирают
его крошащимся мылом… И, повисев секунд десять, рушатся на пол вместе с крюком
и здоровенным куском потолочной штукатурки. Легкое сотрясение мозга от
штукатурки и жуткий кровоподтек на шее, под нижней челюстью.
Это все в три ночи.
А наш герой в это время встает и
начинает одеваться.
…он одевается тихо, осторожно
становясь на скрипучий пол (вокруг него все скрипит, шатается, рвется и
ломается, поскольку все такое же старое, как он сам)…
…боясь потерять равновесие, когда с
трудом продевает ногу в штанину…
…опасаясь что-нибудь задеть и уронить
(например, пульт от телевизора, который все же задевает и роняет)…
…он почти не дышит, будто, если его
одевание обнаружит кто-нибудь из домочадцев, наступит конец света.
Между тем все в доме крепко спят.
Чтобы он не слишком гордился своей бессонницей, все жильцы дома тоже жалуются
на бессонницу
и даже иногда встают с постелей,
зажигают под потолком нелепый в
ночное время яркий свет,
включают, приглушив, телевизоры
и смотрят ночные странные передачи,
но быстро устают, свет гасят,
телевизоры выключают
и ложатся снова в постели.
Они знают по многолетнему опыту, что
оденется он тепло, по погоде и по ночной температуре,
и как бы ни оделся, далеко не уйдет
и не потеряется,
и под утро вернется, замерзший,
несмотря на одежду, усталый, но довольный тем, что вернулся, а не упал на
шоссе, сбитый с ног вихрем, несшимся за гигантским полуприцепом, называемым в
народе фурой.
Опять о смерти.
А что поделаешь? Возраст, который
одна трудящаяся женщина назвала непреклонным, плюс дополнительное плохое
настроение неизвестно отчего, плюс общее ощущение эпохи упадка, плюс смерть-то
не выдумка, вот она, только руку протяни, вернее, только протяни ноги — и умер.
В общем, жил-был старик-пенсионер.
По ночам, часа, значит, в три он
одевался и обувался для прогулки, без щелчка (хотя, как уже сказано, в доме
все спокойно спали, привыкнув к его ночной активности) отпирал замок, почти без
скрипа (почти, потому что все вокруг него, как уже сказано, скрипело) открывал
дверь веранды и выходил за ворота.
Из чего можно понять, что жил-был он
на даче.
На зимней даче, уточним мы.
Пыльная дачная улица с ошметками
прямо в пыль когда-то положенного асфальта светилась под темным, в булавочных
проколах звезд небом. Впрочем, можно было предположить, что светилась пыль,
поднявшаяся под ночным ветром с земли в небо.
Он шел по обочине.
Время от времени под фонарем у ворот
какой-нибудь дачи из наиболее благоустроенных он останавливался и принимался
рыться в допотопном кнопочном мобильном телефоне. Носил телефон он в кармане
брюк, потому что как-то узнал, что носить мобильник близко к сердцу вредно. На
скабрезное замечание приятеля относительно вреда телефонного излучения для
органов, расположенных вблизи брючных карманов, скабрезно же отвечал, что вреда
этим органам бояться уже поздно. Вообще шутки относительно полового здоровья и
даже самой смерти в его компании были популярны — несмотря на то что шутки эти
становились все менее шутками буквально день ото дня. Но они шутили и на
похоронах…
Остановившись, он пытался выполнить
какую-то операцию на телефоне, но даже издали было видно, что операция эта не
удается. Мир стал в последние двадцать-тридцать лет чужим и даже неприязненным
тем из нас, для кого это последнее тридцатилетие составляет только половину, а
то и всего треть жизни. Зажигание не зажигается, а кнопку, которая зажигает, с
тем же успехом можно искать в другом автомобиле… Приемник настраивается сам, но
неизвестно, на какую волну… Компьютер, совмещающий в себе пишущую машинку,
справочную библиотеку, все словари всех языков и все агентства всех новостей,
имеет клавиатуру, отличающуюся от клавишей «ундервуда»
в очевидно худшую сторону, — кнопки малы мужским пальцам и расшатываются за
полгода… Мотороллеры, вернувшиеся на улицы спустя полвека и все еще уступающие
оригиналам… Повторения, не усвоившие учения…
Наконец ночной путник получал из
плоской черной коробочки то, чего хотел, гасил в ней голубой огонек, прятал
ставшую невидимой коробочку в карман (брюк, конечно, брюк), говорил в
пространство неразборчивую фразу и, резко свернув налево, в улицу, еще более
темную, чем та, по которой мы с ним шли вместе, пропадал.
Опять, хочешь или не хочешь,
обратишься к сложностям родного русского языка.
«Пропал» в смысле опустился, махнул
на себя рукой, перестал думать о вечной жизни, что наступит после временной,
отдался, попросту говоря, на волю волн дауншифтинга…
Словом, чую с гибельным восторгом — пр-р-ропадаю, пррропадаюу…
Или «пропал» в смысле удалился,
скрылся из глаз, ушел навсегда…
Русский — свободно.
…Утром начались вялые, но всеобщие
поиски.
Вот шум:
кто видел последним не говорите так
последний надо крайний направо пошел или налево в его возрасте налево не ходят
ты все шутишь а что ж плакать еще рано телефон вне
доступа выключил или батарея села вроде все-таки налево повернул там где дача
этого академика гребаного там фонарь так вот под фонарем он разобрал адрес и
пошел по адресу анекдот знаешь тебя на хер послали а ты куда пошел в партком
Вот такой был шум.
Но и на дачу академика гребаного
никто ночью не заходил.
Сгинул старик. Не двусмысленное
«пропал», а именно сгинул. В городе и области десятки стариков пропадают
ежедневно. И старух. Выйдут — и с концами. Ничего не помнят, телефоном толково
пользоваться не умеют…
А вот интересно — в рамках борьбы с
родным языком: как будет несовершенная форма от этого глагола? Сгинывает? Сгинает? Сгинает — можно, но это другой глагол…
В общем сгинул.
Но это он только для нас,
наблюдателей, сгинул. А сам свернул и дальше пошел под звездами и облаками,
серые пятна которых на черном небе казались упомянутой пылью, поднявшейся с
земли.
Телефон в его кармане зажужжал, звякнул,
карман изнутри осветился голубым, и женский голос почти детского тембра сказал:
«Теперь иди прямо, не сворачивай никуда и
придешь, куда надо, я тебя жду». И карман погас.
А он и без этого указания никуда не
сворачивал и сворачивать не собирался.
Он шел и шел, пересекая область с
северо-запада на юго-восток.
Он вышел на шоссе и шагал по обочине
встречной полосы — это, как известно, самый безопасный способ идти по шоссе,
иначе того и гляди какая-нибудь фура (см. выше) собьет. Впрочем, и так идти
было неприятно, поскольку летящие навстречу фары слепили, а когда очередные
проносились, наступала совершенно непроницаемая чернота.
Он прошел насквозь большой, вполне по-столичному застроенный город, который вообще-то был не
более чем райцентром, но выглядел совершенным мегаполисом и по окраинам, как
положено порядочному мегаполису, был оцеплен прерывистыми скоплениями так
называемых коттеджей. Каждый из них в отдельности походил на кукольный терем,
стоявший во времена его детства в витрине магазина «Детский мир», а вместе они
выглядели ландшафтом из крашеного папье-маше, по которому в другой витрине того
же магазина петляла игрушечная железная дорога.
Миновав районный мегаполис,
многоэтажные дома которого почему-то тревожно светились окнами в такое не то
позднее, не то раннее время, а малоэтажные, огороженные заборами из дорогого
желтого кирпича, осторожно темнели в темноте, миновав все это, он вошел в лес.
Конечно, не совсем настоящий лес, потому что, не говоря уж о высоковольтке,
которая шагала сквозь этот так называемый лес, шла сквозь него и асфальтовая
дорога, продолжение шоссе. Однако в лесу все же было темней, чем в открытом
поле, шевелились затаившиеся по сторонам кусты и молодые деревья, легкий шум,
похожий на бормотанье, окружал со всех сторон… Конечно, не должен был бы
мужчина бояться лесной нечисти… Но боялся, что поделаешь.
Потом пошли индустриальные
конгломераты. Даже ночью было видно, что это просто чрезвычайно грязные свалки
и руины кирпичных бараков, вот и вся индустрия. Устроить такое люди могли только
специально, но над воротами, пробитыми в заборе из бетонных плит, вздувалось и
опадало узкое и длинное полотнище с белыми буквами «Встретим год качества»,
значит, когда-то здесь предполагалась иная форма жизни.
И здесь было страшно, может, еще
страшней, чем в лесу.
Так он и шел от одного ночного
видения к другому, среди воздушных теней и звездных мерцаний… И никогда не
доходил до цели. Да и то сказать — разве пройдешь за полночи восемьдесят три
километра? Это он по карте высчитал… Да еще вернуться надо успеть до рассвета.
Он останавливался, доставал телефон и
объяснял, почему и сегодня не придет — силы не те. Если бы шел быстро, то успел
бы, но быстро идти уже не получается. Есть такое выражение — «песок сыплется»,
вот он теперь начинает понимать, что оно значит: будто действительно с каждым
шагом из него что-то высыпается, именно как песок из детского кулачка,
песочница, лопатка, ведерко, куличики… Извини, не получается.
И он возвращался
домой, и домашние делали вид, что не заметили его отсутствия, даже если он сам
признавался, что за полночи прошел не то восемьдесят, не то и все сто
километров, никто этой его очевидной, но маленькой лжи не придавал значения.
Тяжело старику, никак он не смирится со своей немощью…
Когда он не вернулся, паника началась
сразу, еще на рассвете. То есть сначала паника была сдержанная, паника, но без
истерики, а потом разошлось…
Выше приведен сопровождавший эту
панику шум.
А, между тем, ничего ужасного не
произошло. Сгинул старик вот как: просто исчез и все. Вот стоял в начинавшей
светлеть тьме, а вот уже исчез — и нету. Стоял, негромко разговаривал по
телефону: «Сегодня я точно
приду, мне уже немного осталось, к утру приду, на этот раз обязательно приду», — и растворился, пустое место осталось на этом месте.
Точнее, на этом месте на обочине
лежал телефон, старомодный кнопочный телефон, он светился голубым светом, и
женский голос детского тембра повторял: «Алле,
не слышно тебя, не слышно!».
Но никому, конечно, в голову не
пришло искать этот телефон на обочине дороги, пересекающей область с
северо-запада на юго-восток. Там восемьдесят три километра по карте.
И как его было там искать?
Май
2016, Павловская Слобода