Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
Об
авторе | Светлана Васильевна Кекова родилась в
1951 году на Сахалине в семье военнослужащего. В детстве и юности жила в
Тамбове. Окончила филологический факультет Саратовского государственного
университета (1973). Публиковалась в самиздатских журналах Ленинграда («Часы»,
«Обводный канал») и Саратова («Контрапункт»). Автор более десяти книг
стихотворений и трёх литературоведческих книг. Много печаталась в «Знамени»:
«Короткие письма» (№ 4, 1997); «Халкидонские лилии» (№ 7, 1998); «Иней
Рождества», (№ 1, 2000); «Солдатская трава» (№ 8, 2000); «По новым чертежам» (№
11, 2001); «Цветная Триодь» (№ 4, 2001); «Сад неприкаянный» (№ 5, 2002);
«Созвездие спящих детей» (№ 7, 2003); «Тени летящих птиц» (№ 8, 2004); «Больное
золото» (№ 10, 2005); «Музыка Рождества» (№ 4, 2015). Живет в Саратове.
Поэт
1.
Узник,
забытый всеми,
не ждёт свиданья,
но превращает время
в предмет страданья.
В
клетке, читая сонник,
томится пленник.
Вновь зацветают донник
и подмаренник,
густо-зелёный
шпорник,
чабрец, душица…
Знаешь ли ты, затворник,
на что решиться?
Тело
твоё, как воду,
прольют на сушу,
выпустят на свободу
живую душу.
Будешь
не заключённым —
царём, эмиром,
будешь в костюме чёрном
парить над миром.
Ты
— не последний грешник,
не богохульник —
скажешь: созрел орешник,
зацвёл багульник…
2.
Жизнь
освобождается от груза,
выучив страдания азы,
и опять летит к поэту муза
в виде легкокрылой стрекозы.
Ивы
спят, загадочны, как инки,
как ацтеки, дремлют тополя…
Сядет стрекоза на лист кувшинки —
и возьмёт кукушка ноту «ля».
Хор
лягушек, чтобы не фальшивить,
остудил в воде ненужный пыл.
Не спугни сегодня музу — ты ведь
стрекозу, как и меня, забыл.
* * *
Что
ж ты пригорюнился,
дурачок?
Ты поймай мелодию
на крючок,
ты
её, голубушку,
зацепи,
а потом держи её
на цепи.
На
цепи мелодия
не страшна, —
ведь у покупателя
пуста мошна:
он,
поэт и праведник,
стал левшой
с непонятной музыкой
за душой…
Ты
забудь о прошлом,
спокойно спи,
Но держи мелодию
на цепи —
пусть
она, как солнце,
идёт в зенит,
но при этом цепью
своей звенит!
* * *
На
просеках влажных, на светлых опушках
сидели в своих разноцветных избушках
стрекозы
и бабочки, пчёлы, шмели…
В их крохотных домиках розы цвели.
Топились
в избушках голландские печки,
на окнах стояли прозрачные свечки,
на солнечных стенах висели сачки,
в которых сидели и пели сверчки.
Берёзы
как белые храмы стояли,
играл богомол на огромном рояле,
и там, где рождался таинственный мрак,
его разноцветный топорщился фрак.
* * *
Анатолию Борисовичу Сучкову
Ласточка
щебечет: «Где мой суженый?», —
и зовёт его что было сил.
На пригорке храм стоит разрушенный,
в нём живёт Архангел Михаил.
Ходят
молча мимо храма жители
с детским чувством страха и вины.
Знаю я, что и мои родители
в этом храме были крещены.
Здесь
венчались и встречали праздники,
отпевали родичей, как встарь,
а сегодня воробьи-проказники
залетают с улицы в алтарь.
Но
в пространстве, где светло и ветрено,
вдруг возник Нерукотворный Лик,
а между Богдановкой и Жедрино
чудотворный стал журчать родник.
Да
и мы — уставшие, как водится,
видим в небе как бы сквозь туман
Рождество Пречистой Богородицы
и Её Введение во храм.
* * *
Елене
Кувшинниковой
1.
Хлеб
с моей руки клюёт синица,
в речке просыпается налим,
а в аду Иуде снова снится
Вход Господень в Иерусалим.
Есть
ли миг меж действием и словом
или нет таинственных преград
между Воскресением Христовым
и Его сошествием во ад?
2.
В
волнах Волги рыб мелькают спинки,
в гнёздах птицы вывели птенцов,
а народ вдыхает в Крытом рынке
запах сыра, мяса, огурцов.
И
солдатик с пачкою «Казбека»
овощной обходит молча ряд,
чтоб купить у старого узбека
символ воскресения — гранат.
* * *
Я
хочу рассказать, как один аксакал
По вселенной ходил, человека искал.
Он
по миру скитался с большим фонарём.
Для живущих он был и слугой, и царём.
Для
усопших он воду живую носил —
поливал огород, выбиваясь из сил.
Мы
не знаем теперь — был хорош или плох
тот Эзоп, Демокрит, Гераклит, Архилох,
или
нет — Диоген. Он сегодня, как встарь,
тихо в бочке сидит, обнимая фонарь.
В
твёрдой памяти старец и в здравом уме.
И фонарь его вечный мерцает во тьме.
* * *
Татьяне Кан
1.
В
этой жизни, яростной и жалкой,
всё мы плачем и чего-то ждём…
Пахнет ночь сиренью и фиалкой,
пахнет липа мёдом и дождём.
Будущее
— в дымке и тумане,
прошлое тяжёлый груз влачит.
Но с небес, как прежде, — слышишь, Таня? —
музыка
нездешняя звучит.
Шмель
в бутоне, словно брошь в шкатулке,
опьянённый музыкой, уснул,
и каштаны в Мирном переулке
тоже слышат некий тайный гул.
Что
ей нужно, музыке нездешней?
Душу мучит, сердце бередит,
а в траве меж вишней и черешней
бабочка-капустница сидит.
2.
Кто-то
чистит на кухне картофель,
кто-то плавленый режет сырок…
Жизнь прекрасна, как пушкинский профиль,
проступивший сквозь марево строк.
В
том, что прожито, в том, что забыто,
музыкальная скрыта струя:
даже в мелких подробностях быта
отражается суть бытия —
детство,
радость, зажившая рана,
тополь в мантии, белый как лунь,
Моцарт, Пушкин, Онегин, Татьяна,
удивительный месяц июнь.
Сон в
Лазареву субботу
Смерти
просты законы.
Взгляд у неё безгневный.
Смотрит на нас с иконы
Лазарь Четверодневный.
Сердце
больное ноет:
нет ему в мире места…
Мама тарелки моет,
бабушка месит тесто.
Ставим
на стол бутылки:
в сером пальто из драпа
в дом из бессрочной ссылки
нынче вернулся папа.
Руки
и ноги целы,
снова он вместе с нами,
только повито тело
белыми пеленами.
Он
головой качает,
спрашивает: не ждали?
Бабушка отвечает:
— Где же твои медали?
Видишь,
как покосился,
высох и сполз к оврагу
дом твой, пока ты бился
за Сталинград и Прагу?
—
Смерть — не моя забота,
Есть от неё спасенье —
Лазарева суббота,
Вербное воскресенье…
* * *
У
шиповника колючки —
как железные крючки…
Доживём мы до получки,
купим в дом половички,
домотканые,
рябые,
как ручей, бегущий с гор…
Под обои голубые
их положим в коридор.
Там
часы гоняют стрелки,
из пространства лепят шар —
так, что звякают тарелки
и бушует самовар.
Так
проходят дни и годы.
Жизнь — мгновений череда.
В платье, вышедшем из моды,
стала я как часть природы —
сныть, полынь и лебеда.
Но
пока не ставлю точки:
смотрит око, дышит грудь…
Может
быть, мои листочки
прочитает кто-нибудь?
Саратов