Игорь Виноградов и шестидесятники
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
С Игорем Ивановичем я познакомилась в
стенах Московского университета. Я была студенткой третьего курса русского
отделения филологического факультета МГУ, моим научным руководителем был
Владимир Николаевич Турбин. Прицельно занимаясь в семинаре Лермонтовым, мы
внимательно следили и за современной словесностью — благо Владимир Николаевич
вел именную литкритическую рубрику «Комментирует
Турбин» в журнале «Молодая гвардия», обозревая по своему выбору события в мире
литературы, кино, театра, выставок — от Параджанова и Абуладзе до Поламишева и Товстоногова.
И конечно же, читали «Новый мир».
Мимо имени Игоря Виноградова я не
проходила — читала все, что он печатал.
И — сам, и — то, что печаталось под
его редактурой: прозу, критику в «Новом мире» эпохи Александра Твардовского.
Но не только вел: он являлся одним из
идеологов журнала — наряду с Владимиром Лакшиным и Юрием Буртиным.
Безусловно, Твардовский задавал тон и
нес ответственность. Они, критики, вместе с редактором формировали то, что
раньше называлось словом направление.
И студенческая молодежь не то чтобы
знала, но чувствовала важнейшую в те времена, раскрепощающую роль журнала, — во
многом определявшуюся именно критикой.
Поэтому когда на факультете прошел слух о том, что Виноградов будет
у «вечерников» вести спецкурс по творчеству Достоевского, а потом слух обрел
реальную форму, я туда немедленно записалась.
У виноградовского
спецкурса была совсем иная, чем у Турбина, задача, а именно: ввести в существо
философии Достоевского, представить и раскрыть Достоевского как мыслителя.
Здесь я впервые услышала имена Николая Бердяева, Льва Шестова,
Василия Розанова. Впервые узнала о существовании совсем других, в отличие от
допущенных в МГУ, течений и направлений в русской философии. Благодаря
Виноградову начала понимать, что русская философия в XIX веке представлена
русской литературой. И прежде всего — Достоевским, источником последующих
явлений.
Именно Виноградов, и никто иной, повлиял
на выбор темы для моей будущей кандидатской работы — «Творчество Достоевского в
современном литературоведении США».
Потом наступила другая жизнь: «Новый
мир» Твардовского был уничтожен. Редколлегию разогнали. Американцев, в том
числе достоевистов, допускалось только ругать.
Потом…
1.
После статей, вошедших в последний
прижизненный сборник — «Духовные искания русской литературы», 2005 — Игорь
Виноградов ставил как существенные для себя и для читателя три даты: например,
статья «Философский роман Лермонтова», впервые опубликованная в «Новом мире» в
1964 году (№ 11), обозначена в книге датами 1964, что понятно, но еще и 1986,
2005.
Текст прочитывался им заново перед
включением в новый сборник, и заново перерабатывался. Что-то убиралось, что-то
добавлялось, — но оставались, конечно, несущие, как стены в доме, капитальные
авторские мысли («Я стал разрабатывать эту тему уже в 60-е года…» — из
предисловия).
Вот одна из них: «Что ж, истина —
вещь дорогая. За нее платят иной раз и жизнью. И чтобы добыть ее, иной раз
нужны усилия многих поколений. Одной жизни может и не хватить». Многих
поколений. Виноградов, конечно, имел в виду и свое поколение. Он сам находился
и внутри «мейнстрима», главного течения мысли в этом
поколении, поколении шестидесятников, — и преодолел его гравитацию.
Проходить по живому следу мысли и
духа — в случае классиков — необычайно поучительная задача. Исполнение этой
задачи можно увидеть в статьях Игоря Виноградова о Лермонтове и особенно о
Достоевском. Но не менее увлекательно попробовать пройти по следу мысли и духа и самого автора, читая сквозной смысловой сюжет
преодоления стереотипов шестидесятничества. Обаяния
общих, разделенных поколением идей, разочарования, дистанцированности,
поисков индивидуального миростроительства.
Сюжет, наполненный «живой
актуальностью этой проблематики и для меня самого — как живого человека своего
времени, представителя своего поколения».
Потому что искал хотя и в одиночку,
но не один.
Недавно я услышала на «Дожде»
замечательное по точности самоопределение Аллы Демидовой, тоже — «человека
поколения» и тоже — абсолютной индивидуальности. Когда кто-то из
журналистов-интервьюеров спросил ее об одиночестве, она мягко, но
поправила: не одиночество, а уединение.
Виноградов в своем уединении
занялся очень серьезным коллективным делом — журналом «Континент»…
Что же это за поколение?
Игорь Виноградов принадлежит к
поколению романтиков во времена оттепели, реалистов в Перестройку (пишу по-виноградовски, Игорь Иванович в книге пишет это слово с
прописной буквы). Перестройку, давшую им второй шанс для реализации тех идей и
замыслов, которые не удалось осуществить в ранние 60-е. К тому поколению,
которое испытало, по формуле Юрия Карякина, тоже одного из шестидесятников, перемену
убеждений: в случае Виноградова — от социальной демократии к религиозной
философии, к христианскому гуманизму («какое значение в процессе нашего
духовного становления имело для многих из нас, выросших в атмосфере так
называемого научного атеизма, приобщение к опыту русской мысли,
осваивавшей “проклятые” вопросы человеческого бытия»). От эпохи Хрущева, когда
Игорь Виноградов стал членом редколлегии «Нового мира», — к эпохе Горбачева,
когда он стал активным автором «Московских новостей», а потом опять членом
редколлегии «Нового мира», залыгинского; а потом взял
на себя перебазировавшийся из Парижа, теперь уже московский «Континент».
Три группы можно, условно, конечно —
различить в этом поколении.
Старшие, или ранние, шестидесятники — рождения 1929-го/начала
30-х: Юрий Афанасьев, Фазиль Искандер, Егор Яковлев, Лев Аннинский, Юрий
Карякин, Юрий Буртин, тот же Игорь Виноградов. Социализм с человеческим лицом,
освобождение от сталинизма, выбор эстетики социальной — вот характеристики
поколения, осуществившего исторический поворот к независимости в искусстве,
литературе, социальных науках, философии. От Евгения Евтушенко, Булата
Окуджавы, Андрея Вознесенского до Эльдара Рязанова и Георгия Данелия —
разнообразно это поколение «старших» шестидесятников. Это — о легальных. А были
и полу-, и нелегальные: Андрей Синявский, Юлий Даниэль, Александр Асаркан…
Средние — рождения 1936–1940 годов: Василий Аксенов, Анатолий
Гладилин, Игорь Дедков, Владимир Маканин, Олег Чухонцев, Александр Кушнер…
И, наконец, поздние, младшие,
дети войны, 1941–1945 годов.
Рождение всех упало на кризисные
годы: «великий перелом», 1937-й, война.
Старшие пережили все три кризиса.
Они были комсомольцами-энтузиастами;
их воспитывали под постоянно звучащую черную тарелку радио, путем
идеологического погружения. Игорь Виноградов был сыном партийного функционера
высокого уровня. Лев Аннинский вспоминает свое детство «сталинца»,
свои школьные сочинения о Сталине: аналогичные воспоминания можно найти у всех.
Александр Тимофеевский писал о «Последних романтиках»
(так называлась его статья в журнале «Искусство кино», 1989, № 5): «Шестидесятничество выполнило социальный заказ времени,
модернизировав одряхлевшую сталинскую утопию: она осталась социалистической по
содержанию, став нравственной по форме». Придется возразить этой хлесткой
характеристике Тимофеевского — нравственной она не
стала. Но попытка сделать ее такой у шестидесятников была, спасибо им за это.
Алла Латынина
«кредо детей ХХ съезда» выразила в формуле: «Антисталинизм,
вера в социализм, в революционные идеалы».
Опять придется возразить: так, да не
так; вера в революционные идеалы уже к середине 70-х у многих сменилась верой в
человека, революционные идеалы переродились в гуманистические, стали
общечеловеческими.
А у Виноградова сменились верой в
Бога.
Внутренняя драма переживалась многими
из поколения. В духовных судьбах шестидесятников были свои этапы: комсомол
(начало 50-х), ломка и прозрение (конец 50-х, оттепель); уход в почву (70-е);
обретение фундамента (Достоевский, Герцен, Чаадаев)…
Первый период у Виноградова-критика —
гражданская литературно-критическая публицистика (конец 50-х): статьи «Точка
опоры», «Оптимистическая трагедия», «О современном герое». Время начала 60-х —
переход к литературно-нравственной проблематике («По поводу одной… “вечной”
темы», «Об “уставных” словах и человечности»). Скрупулезно, детально
рассматривает этические вопросы.
Путь был сокровенный.
У Игоря Виноградова этот путь шел
через русскую религиозную философию и Солженицына. Через Достоевского этот путь
шел открыто — нельзя было обозначать свои вехи через «Доктора Живаго», «Чевенгур», запретно — через Домбровского и Шаламова.
Вергилием тех, кто шел через
литературную критику и литературоведение к метафизике, к философии, оставался
все-таки Достоевский: недаром жесткую статью 1989 года, где главным героем был
Юрий Карякин, я назвала «Шестидесятники: как они проходили Достоевского».
Столкнувшись со мной в коридоре ЦДЛ, Карякин сказал: я три часа хотел тебя убить. А
сейчас — поговорить…
Актуализируя Чернышевского,
шестидесятники стремились вернуть обществу правду — она, правда, стала для них,
следуя позднейшему высказыванию, «и целью, и богом, и средством». Утописты
апеллировали к «хорошему Ленину» против «плохого Сталина».
Особую роль в перемене мысли
шестидесятников сыграла публикация романа «Мастер и Маргарита» с его мистикой,
фантастикой, евангельскими темами, уводившими в другой, гораздо более сложный
мир. Даже не просто публикация, а реакция на публикацию. Ведь в «Новом
мире» роман Булгакова не взяли — он появился в «чужом» журнале, журнале «Москва»
(все решили личные контакты — в отделе прозы «Москвы» работала Евгения Ласкина, бывшая жена К. Симонова; роман появился благодаря
его поддержке — он был председателем Комиссии по наследию М.А. Булгакова). В
«Новом мире» взяли «Театральный роман», статьи о «МиМ»
написали и Лакшин, и Виноградов (только статья Виноградова «Завещание мастера»
была напечатана в «Вопросах литературы»).
2.
О чем — о ком — и как размышлял и
писал в «Новом мире» его сотрудник (и идеолог) Игорь Виноградов?
Для новомирской критики 60-х
определяющим был тезис Добролюбова и его же метод реальной критики:
«Относиться к произведению художника так же, как к явлению действительной
жизни».
Через Добролюбова, Чернышевского,
Писарева критика «Нового мира» подсоединялась к отечественной традиции
идеологического сопротивления. И — выходила за пределы корпоративного
литературного обслуживания, характерного для других изданий. Критика — после
долгих лет принудительного — и, увы, добровольного литературного сервилизма —
перешла в «Новом мире» к миссии: судить, ориентируясь на понимающего
(умеющего декодировать текст, читать между строк) читателя: такая критика
осуществляла прямую с ним коммуникацию. Не выходя за пределы советского,
опираясь на ценности гуманизма, новомирская критика говорила о свободе и
независимости, о социально-экономических проблемах в обществе и государстве. Не
только о словесности.
Путь искания у Виноградова шел от
Добролюбова к Достоевскому. От социальной реальности — к метафизическим,
неразрешимым, проклятым вопросам. (Позже он выразится о Добролюбове так:
преследовал «пропагандистски-публицистические цели».)
Напомню, что Достоевский яростно и
ярко полемизировал с этим тезисом — в знаменитой статье «Г-н —бов и вопрос об искусстве».
Важнейшим в 60-е стал процесс
осмысления перспектив страны, осознание положения России на «общечеловеческой»
карте. Интерес к этой проблематике шестидесятников-новомирцев
был особенно глубок (в отличие от шестидесятников, группировавшихся вокруг
журнала «Юность» с их игровой литературной установкой на отсутствие — и даже
разоблачение всякого пафоса. Особую роль сыграл принципиальный новомирский дух народолюбия, заданный Твардовским1. И как к этой
проблематике подходил критик, историк литературы Игорь Виноградов? Классика,
русская классика предоставляла широкие возможности — для объяснения с читателем
(и для разъяснения самому себе), только язык был избран особый — эзопов. И
здесь разящая цитата брала свое.
Белинский и Герцен принадлежали к
«богам», главным революционным демократам. На цитату из Герцена или Белинского
вряд ли покусится цензор. И вот какие крамольные мысли обнаруживал Виноградов
при помощи инкрустации в начало статьи герценовских
слов: «Всюду, насколько хватало глаз (это о николаевской России, но совсем не
только о ней, — начало статьи «Философский роман Лермонтова» — Н.И.),
медленно текла “глубокая и грязная река цивилизованной России, с ее
аристократами, бюрократами, офицерами, жандармами, великими князьями и
императорами, — бесформенная и безгласная масса низости, раболепства,
жестокости и зависти, увлекающая и поглощающая все…”». И дальше Виноградов
добавляет свои слова: «Эту повседневную реальность можно было презирать, но с
нею трудно было не считаться. Она напоминала о себе настойчиво и ежечасно, она
вставала глухой мертвой стеной на пути лучших стремлений и благороднейших
помыслов — для мысли, которая пыталась пробиться сквозь нее, чтобы отыскать
пути реального общественного действия, рассчитывающего остаться верным идеалам
истины, добра и справедливости, она таила множество самых опасных ловушек и
безнадежных тупиков». Страсть, даже ярость, — отнюдь не литературоведческие! С
этого исторического момента классика становится трибуной для четко сформулированной
мысли — для Игоря Виноградова и Аркадия Белинкова,
Андрея Синявского и Юрия Карякина. (Добавлю: Фазиля Искандера, Юрия Любимова и
Юрия Трифонова.)
А почему вдруг — Печорин?
Не потому ли, что роль своего
поколения виделась в грустной параллели с судьбой поколения лишних людей? (И
именно поэтому Виноградов «разбавит» эту статью осторожным оптимизмом — в
1986-м?)
В предисловии к итоговой книге
«Духовные искания русской литературы» Виноградов напишет о «вызовах открытого
сознания». Он сам стал разрабатывать эту тему уже в 60-х, продолжил (воспрял духом!) с Перестройкой — и в 1987 г. собрал свои
эссе и статьи в книгу «По живому следу».
Сквозной смысловой сюжет: духовный
опыт человека, пересматривающего убеждения.
3.
Игорь Виноградов вырос в атмосфере
«научного атеизма». Приобщение к «проклятым вопросам» русской мысли шло через
«Философский роман Лермонтова» (1964), «Завещание мастера» (1968). А спустя
десятилетие — через «Мытарства веры на путях разума» (1978).
Открытие Бога шло в присутствии
Сатаны («Завещание Мастера»): такова и сама нравственная тема булгаковского романа. «Булгаков не был, конечно, человеком
христианского миросозерцания…» — замечает Виноградов, нащупывая свой путь
осторожно, в потемках: Иешуа — образ «человека,
наделенного необычными способностями, но удивительно реального», который, «судя
по всему, возглавляет ведомство добра в булгаковской
вселенной».)
Его второй период: выбор в условиях
несвободы. Уже не «реальная критика», а начало философских штудий,
и новый угол зрения: свободный суверенный человек противопоставлен
спекулятивной гражданственности.
Личность в критической ситуации
исследуется Виноградовым в статье «Экзистенциализм перед судом истории».
Этическое противостояние, гуманистическая природа человека, эволюционирующая
личность — все это обеспечило отход от марксистской эстетики и «нравственного
кодекса коммунизма», отказ от материалистического восприятия мира и проложило
дорогу к опыту русских религиозных мыслителей начала ХХ века.
Движение к христианской политике
(уже во время Перестройки) было обозначено в статьях «Безумная русская идея»
(МН, 1989, 11 июля), «Мир без нужных вещей» (МН, 1988). Виноградов ищет и
проводит параллель и с собственной мировоззренческой эволюцией: «Струве, Франк,
Федотов и другие прошли через прямое участие в социал-демократическом
движении». Это ведь и ответ на упреки: а как же вы, Игорь Иванович, при
вашем-то вольнодумии, были членом партии коммунистов, а до того — комсомольским
лидером на филфаке МГУ? Вот Аннинский об этом всегда помнил, поскольку вы ему
выговор по комсомольской линии влепили, — и в Варшаве во время конференции,
посвященной шестидесятникам, я была свидетелем, — открыто, публично выясняли
отношения.
Но вернемся к Достоевскому и его роли
в «шестидесятнической» перемене убеждений.
«В заключение (книги «Духовные
искания русской литературы». — Н.И.) мне остается только еще раз
согласиться с Бердяевым, который не побоялся сказать: “Достоевский и есть та
величайшая ценность, которой оправдает русский народ свое бытие в мире, на что
может указать он на Страшном суде народов”. Конечно, — прибавляет от себя
Виноградов, — «очень тяжко думать (хотя чем дальше,
тем больше приходится) что народ наш только Достоевским или Толстым и способен
оправдать свое присутствие в мире. Но то, что и при самой печальной
исторической судьбе такое оправдание у него все же есть, для меня тоже
очевидно».
«Красота зла» — один из ранних его «континентовских» этюдов, 1993 года, неслучайно помещенный
еще в первой части заключительной книги — «Бытие» — и поставленный перед
эффектной статьей о «Мастере и Маргарите» (1968 года).
Надо вообще заметить, что при
составлении книги Виноградов нарушал последовательность рождения текстов и
хронологию их создания — ему важнее было мысль выразить, мотивировать ее
развитие для читателя, чем зафиксировать объективную последовательность
появления на свет (публикации) текста.
«Красота зла» стоит именно перед
романом Булгакова — потому что и сам Достоевский Булгакову предшествовал своим
«подпольным человеком». Тема человеческой свободы, обсуждение и выявление ее
экзистенциальной сущности, как и тема «идеала содомского», тема искусительной красоты зла, побеждаемой идеалом Мадонны, —
важнейшее у Достоевского. И Аркадий из «Подростка», и Ипполит в своей исповеди
в «Идиоте», и «игрок» Алексей Иванович… Свидригайлов, Лиза Хохлакова
— даже Алеша Карамазов рассуждает об этом, и Мите Карамазову Достоевский отдает
формулу «Тут Дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Именно в
1993-м, критическом для судьбы демократии (и свободы) году, Виноградов сочиняет
статью о свободе, о том, как она способна искусить человека: «Это мир, где
всюду веет воздухом человеческой свободы, где все пропитано сладким,
мучительным, прекрасным и страшным соком ее творчества».
Этому миру теперь будет посвящена деятельность
Игоря Виноградова в журнале «Континент».
И журнал «Континент» под
редакторством Виноградова (человека журнального дела) в течение двух
десятилетий продолжил уже не единичный путь мировоззренческого становления,
объединяя на своих страницах актуальную политическую мысль, религиозную
философию, свободную литературную мысль (в ее, замечу, скорее консервативном
эстетическом варианте). По статьям в «Континенте» можно проследить, как
«любимые мысли», в том числе художественные, Игоря Виноградова через его
редакционную политику определяли лицо и ход журнала.
«Континент» — любимое и итоговое
общественное и литературное дело Игоря Виноградова. Двадцать лет жизни, и каких
лет — 1992–2011 — отданы Виноградовым этому делу, и в эти годы вместилась не
одна эпоха, в том числе литературная. После эйфории Перестройки, после
«Огонька» и «Московских новостей» 90-е пережиты как полет/спуск в неведомое, но
изучаемое изнутри.
Виноградов оставался внутренне
человеком «горбачевской» эпохи, и недаром бывал у Горбачева в его Фонде,
выступая на «круглых столах» по вопросам общественных перемен не только как
эксперт, но и как участник событий. И неслучайно в заключительном
четырехтомнике-дайджесте «Континента» том первый отдан главной для Виноградова
теме — «Современная Россия. 1985–2011».
Виноградовский «Континент» журнал с тенденцией, поставил резкий, нелицеприятный
диагноз власти.
Политически «Континент» был
демократическим.
Эстетически, по литературным вкусам,
— весьма консервативным.
Постмодернистские авторы и их тексты
ни при какой погоде не могли появиться в «Континенте», — хотя свободно находили
себе место и в «Знамени», и в «Новом мире», и в «Октябре». «Другая», артхаусная литература здесь не приветствовалась, — шла
борьба с массовой литературой за серьезную, глубокую, основательно реалистическую.
Отдавалось предпочтение произведениям с социальной проблематикой, с высокой
духовной или религиозной задачей. Виноградов в «Континенте» словно бы скрещивал
«Новый мир» с религиозной философией. Плоды не всегда были съедобны, журналы с
тенденцией уходили в прошлое, — но об этом в другой раз.
В конце жизни Игорь Иванович посчитал
миссию журнала выполненной. По специальным, заключительным четырем
томам-дайджестам видно, как с привлечением разных авторов, от Андрея Зубова до
Андрея Илларионова, осуществлялась главная задача издания — освобождать
сознание общества.
Задача утопическая.
И романтическая.
Может, бывших шестидесятников не бывает?
1 Там, в «Юности», — Валентин Петрович
Катаев с его цинизмом и мовизмом, а тут Твардовский —
определяющее для него — «Народная вещь!» (слова А. Берзер
при передаче рукописи «Одного дня Ивана Денисовича» главному редактору).