Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
Об
авторе | Олег Клинг — доктор филологических наук,
профессор, зав. кафедрой теории литературы филологического факультета МГУ имени
М.В. Ломоносова, писатель.
В русской культуре сложилась традиция давать определения литературным
эпохам. Литературный XIX век — золотой. Конец XIX — начало XX в. — серебряный.
XX век и его литературу, имея в виду в первую очередь социалистический реализм,
принято именовать — железным. Ж. Нива в книге «Три русских века» (2015),
а до этого Омри Ронен
называли это «металлургической» хронологией. Правда, три этих века не
существуют, как, например, элементы в таблице Менделеева, по отдельности. Да и
в железной руде есть примеси золота, а в медной — серебра. Каждый из
металлургических литературных веков тоже наплывает друг на друга. В Серебряном
веке, если взять за его точку отсчета начало 1890-х годов, два десятилетия
продолжалось творчество одного из самых крупных представителей Золотого века Л.
Толстого. Чуть меньше — полтора десятилетия — жил в литературном Серебряном
веке другой крупнейший писатель века Золотого — А. Чехов. Кстати, по
свидетельству И. Бунина, Чехов утверждал: никакого модернизма, другими словами,
того, что позже назовут Серебряным веком, в русской культуре не было. Это он и
Л. Толстой утвердили в литературе роль короткого рассказа.
Век Серебряный не оборвался, а эволюционировал в эпоху
Железного века. Можно смело говорить о латентном существовании символизма и
акмеизма и после октября 1917 г. Смерть в 1921 году А. Блока и Н. Гумилева
подвела некую черту под Серебряным веком, но это было еще начало его конца, а
не сам финал. А одно из вершинных достижений Серебряного века, русский
футуризм, трансформировавшись в ЛЕФ, обрел после революции второе дыхание. Так
что и с Железным веком не столь все однозначно. Явно обозначаются два русла в
XX веке — доминирующий Железный, но не менее заметный Серебряный. Взять хотя бы
Андрея Белого, утверждавшего незадолго перед смертью в своей автобиографии, что
он был, остается и будет символистом. Смерть Белого в 1934 году — знак зримого
исхода Серебряного века. Но в 1920–1930-е годы писатель создал свои вершинные
произведения в стихах (поэмы «Христос Воскресе», «Первое свидание»), прозе
(«Котик Летаев», «Записки чудака», «Москва»,
«Маски»), мемуаристике. И здесь можно привести
огромный перечень имен представителей Серебряного века (некоторые из них: А.
Ахматова, Б. Пастернак, М. Цветаева, О. Мандельштам, М. Волошин, др.), к
которым можно отнести слова Ахматовой 1945 г.: «Меня, как реку, / суровая эпоха
повернула. / Мне подменили жизнь. В другое русло, / Мимо другого потекла она…».
Живя в железную эпоху и испытав на себе смертельную хватку
этого «века-волкодава» (Мандельштам), прозаики и поэты, пришедшие в литературу
в 1910-е годы, не остались в веке Серебряном (Ахматова прощалась с ним в первой
части «Поэмы без героя» под названием «Девятьсот тринадцатый год» и считала,
что настоящий, «не календарный — Настоящий Двадцатый Век» начался в 1914 году),
не сломились под веком Железным и обрели второе рождение. В творчестве
Ахматовой и Пастернака вызревал новый литературный век, которому нет еще
названия. То же самое можно сказать о И. Бунине и В. Набокове, вышедших из
Серебряного века и живших после революции в эмиграции. В их произведениях
происходило становление нового литературного века. Тоже пока еще — без лица и
названья. Сходство процессов в творческой эволюции крупнейших писателей на
родине и за ее пределами делает необходимым понять, что´ же это был за
новый литературный век. Под пером зрелых Ахматовой и Пастернака, Бунина и
Набокова рождались произведения, вобравшие в себя, но не повторяющие ни канон
Золотого века, ни канон Серебряного. Да было бы и странно для больших
художников писать под Золотой век! Они стали конгениальными Золотому веку,
порой превзошли его.
Названными именами здесь не ограничиться. Писатели других
поколений — М. Булгаков, Б. Пильняк, А. Платонов, В. Гроссман
(«Жизнь и судьба»), А. Солженицын, В. Шаламов, И. Бродский, др. — сыграли
решающую роль в рождении нового литературного века. Особняком здесь стоят
фигуры Е.И. Замятина, печатавшегося еще в горьковском «Знании», а в начале
1920-х годов создавшего выдающийся роман «Мы», и Ю. Домбровского, родившегося в
1909 г. (тогда закрылся символистский журнал «Весы») и опубликовавшего в 1978
году за границей «Факультет ненужных вещей».
Вопреки господствующему соцреализму в недрах Железного века и
во второй половине XX века происходило дальнейшее развитие новой литературной
эпохи. На генеалогическом его древе много ветвей: поэты-шестидесятники,
писатели-деревенщики, представители так называемой военной прозы, городской.
Нельзя не упомянуть Ч. Айтматова, Ф. Искандера, В. Аксенова, наконец, Б.
Окуджаву. Окуджава воспел русский Золотой век, вобрал в себя и переплавил в
своем творчестве Серебряный век, но пошел дальше своей поэтической дорогой.
Огромна роль в становлении нового литературного века тамиздата
и самиздата. Все это кардинально меняло культурную панораму. И читатели это
понимали. У каждого из нас была своя литературная картина, совершенно не
совпадавшая с той, какая была прописана в учебниках. У многих был свой,
персонифицированный литературный век. Ту литературу, что вписывалась в канон
Железного века, вдумчивые читатели без всякого сожаления отдавали им,
ревностным хранителям широко разлившейся, но мелкой, без течения реки
соцреализма, произведений на злобу дня, а настоящее, порой крупинками,
выискивали безошибочно.
Почти каждый большой писатель XX века был своеобразным
мостом, соединяющим три века русской литературы, из которых вырос благодаря их
усилиям новый — четвертый. В этом отношении характерна роль Ю. Домбровского.
Первое издание на родине «Факультета ненужных вещей» Домбровского в «Новом
мире» (1988) вместе с публикацией в том же 1988 году и том же «Новом мире»
«Доктора Живаго» Пастернака, а до этого (1987) появление в журнале «Октябрь»
«Реквиема» Ахматовой стало началом перемен в литературной жизни СССР. Наступал
очередной, новый, не календарный литературный век… Но какой?!
Есть соблазн назвать этот новый литературный век платиновым.
Он был рожден в недрах Железного века. У него были и мощная предыстория в трех
литературных веках и ни на что не похожее продолжение в чрезвычайно уникальную
эпоху рубежа XX–XXI веков — начиная с горбачевской «гласности», перестройки.
Конечно, он был подготовлен хрущевской «оттепелью», брежневским «застоем»,
когда были ослаблены некоторые идеологические «гайки», но для литературы и
тесно связанного с ней литературоведения это был чрезвычайно значимый период,
который, уж точно, не повторится никогда. То был последний по времени взлет
беспрецедентного интереса, не будет преувеличением сказать, народа к литературе
и заодно к литературоведению. Не только художественные произведения, но и труды
филологов были востребованы, издавались значительными тиражами. Вполне
возможно, что с дистанции времени (не сейчас, а позже) подводное течение другой
литературы в эпоху Железного века и сам конец XX — начало XXI века в России
назовут платиновым.
Хочется подчеркнуть, что это не однозначное утверждение, а
предположение. В любом случае эпоху последнего рубежа веков предстоит как-то
именовать. Можно ли назвать имена писателей этой эпохи, которые если не
превзошли, то стоят по своим художественным достижениям в одном ряду с творцами
Золотого или Серебряного века? Это дискуссионный вопрос. И ответы на него могут
быть разные. Кто-то скажет определенно: «Нет». А кто-то такие имена назовет. В
первую очередь здесь просто нельзя не вспомнить И. Бродского. Да, с 1972 года
поэт жил в Америке, становление и расцвет его творчества пришлись на другой
литературный век — Железный. Бродский, правда, был его оппозицией и связан с
традициями Золотого и Серебряного веков. Он был мостом между всеми этими
эпохами. Но творческая зрелость Бродского, его мировая слава пришлись на конец
XX — начало XXI в. Книга «Урания» — одна из вершин его творчества — вышла в
1987 г. В том же 1987 г., когда в СССР уже шла перестройка, Бродский получил
Нобелевскую премию. Конечно, это было признание другой литературы, не
советской, в изгнании. И все же Нобелевскую премию получил русский поэт, с
именем которого связаны перемены в культурной и общественной жизни России.
После Нобелевской премии, в 1990-е годы, выйдут три книги стихов Бродского
(«Примечания папоротника», «Каппадокия», «В окрестностях Атлантиды»), а уже
после смерти поэта четвертая и последняя — «Пейзаж с наводнением». В 1980–1990
годы Бродский напишет несколько книг эссеистики — это высочайшего образца проза
поэта, которая получила мировое признание. И это новая грань наследия
Бродского. Она раскрылась в конце XX века, Платинового. Как раз триумфальное
возвращение в русскую культуру имени Бродского в начале перестройки стало одним
из важнейших факторов формирования новой культурной эпохи.
А излет Платинового века совпал с присуждением в декабре 2015
года Нобелевской премии Светлане Алексиевич, живущей, как и Бродский когда-то,
в изгнании. Кто-то может возразить: а при чем здесь белорусская писательница и
Платиновый век в русской культуре?! Да при том, что написанные на русском языке
книги Алексиевич — важнейшая составная часть эволюции русской литературы рубежа
XX–XXI веков. Журнальный вариант ее первой книги — «У войны не женское лицо» —
вышел в 1984 г., а последняя книга — «Время секонд хэнд» — совсем недавно, в 2013 г. Если 1985–1986 годы
считать одной из вех в становлении новой литературной эпохи, а некое завершение
ее видеть в текущем времени, то творчество Алексиевич целиком приходится на
него.
Не будем и пытаться назвать другие имена. Как только
произнесешь какое-либо из них, оно будто съеживается. Столь близко
приставленный окуляр к современности не позволяет увидеть истинного масштаба
творческой личности. К тому же в эпоху персонализма у каждого читателя свой
счет. Но раз нет однозначных имен, почему рубеж XX–XXI веков предлагается
называть Платиновым?!
Дело не в именах. А в уникальности самой социокультурной
ситуации XX–XXI в. В особенности сейчас, когда многое изменилось в нашей
культурной и общественной жизни и будто пошло по кругу, вырисовывается
неповторимость и значительность последнего рубежа столетий. Правда, возникает
вопрос: а почему этот век, хотя и опрокинутый в эпоху Ахматовой и Пастернака,
Платиновый? В России за всю ее историю не было такой ситуации, когда литература
и тесно связанное с ней литературоведение обрели бы после отмены цензуры такую
свободу: были открыты идеологические шлюзы, и мощно хлынули потоки задержанной,
потаенной — ее еще называют «пропущенной» — литературы, там- и самиздата,
наконец, новейшей литературы 1980–1990-х годов, еще не до конца оцененной по
своей художественной значимости. И это касается опять же не только литературы,
но и литературоведения. Начался диалог отечественного литературоведения с
западным. Веха здесь — выход под редакцией Г.К. Косикова
книги: Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. Буквально за
несколько лет русское литературоведение ассимилировало понятийный аппарат
постструктурализма и других новейших школ: «дискурс», «интертекст»,
«архетип», «актор» и другие термины обрели «русский»
контекст. Не менее впечатляющие явления: стремительное возрождение
отечественного неофрейдизма (правда, нашумевшая статья живущего ныне на Западе
И.П. Смирнова «Кастрационный комплекс у Пушкина»
появилась в зарубежном издании), взлет неомифологической
школы во главе с Е.М. Мелетинским, становление и,
казалось, победа (но мнимая) в русской литературе и отечественном
литературоведении постмодернизма.
«Вернулись» литературоведы и критики русского Серебряного
века, ученые-филологи, репрессированные в сталинские годы, представители
русского зарубежья. То была счастливая эпоха, во многом противоречивая (взять,
к примеру, судьбы народов, их культур на постсоветском пространстве), но
благодатная для словесности и науки о ней. Пишущий и читающий существовали
почти в идиллической связке: публикация в журнале с миллионным тиражом — и
наутро автор становится знаменитым. Идиллия, как правило, обречена на печальный
исход, но это — конец литературоцентричности в России
— произошло потом. Тогда же литература и литературоведение совершили невиданный
доселе скачок в своем развитии.
По-иному бытовало литературоведение в конце XX — начале XXI
века. Это время особое: литературоведческая мысль уже пережила существенное
обновление, наступила пора спокойного ее течения. Мы на пороге нового статуса
науки о слове (и самой литературы) в условиях, когда сосуществуют, и довольно
мирно, самые разные школы. При этом у каждой из них свой круг авторов и свой
круг читателей. Может быть, мы возвращаемся, но на новом витке, к
синтетическому литературоведению, когда в диалоге разных школ и направлений
произойдет очередное познание неисчерпаемой сущности текста. Таковым по своей
природе оно было у больших ученых XX века. Первая же попытка приближения к
синтетическому литературоведению принадлежит русским символистам
(В. Брюсов, Вяч. Иванов, особенно ярко это
проявилось у Андрея Белого).
Правда, существует точка зрения, что именно Серебряный век в
литературе надо переименовать в Платиновый. Дескать, литература конца XIX —
начала XX века по своему уровню даже выше русской культуры XIX века. Но это
спорно, потому что оценочно, то есть субъективно. Уместнее сопоставить понятие платиновый
век в литературе с серебряным. Два этих литературных века тесно
связаны другу с другом. К тому же, когда испанцы привезли с территории нынешней
Колумбии платину — тогда незнакомую в Европе, ее то путали с серебром, то по
сравнению с серебром называли уничижительно «легким серебром», «серебряшкой». Платину стали подделывать фальшивомонетчики
под золото. Ее использовали алхимики. В итоге ее даже запретили в Испании. И только
со временем были открыты ее поразительные свойства, и платина стала ценнее
золота1. Ее еще называют белым золотом: ювелирные изделия из платины
на современном рынке дороже золотых.
Вся эта коннотация выявляет некоторые важные черты не только
Платинового, но и Серебряного века. В Платиновый век предлагают переименовать
Серебряный век (русскую литературу конца XIX — начала XX века), Серебряный
путают с Золотым. Но в понятии «Платиновый век» есть связь с Серебряным. Не
только потому, что это два рубежа веков, которые характеризуются коренным
переломом в культуре. Но и потому, что в литературе конца XX — начала XXI века
важен был диалог с Серебряным веком. Это проявилось и в возврате многих имен из
той эпохи, и в исключительном интересе к наследию Серебряного века. Серебряный
век в те годы стал модой, оказавшейся недолговечной. Важно, однако, и другое:
1960–1970-е годы в СССР шли под знаком диалога с 1920-ми годами. 1980–1990-е и
даже первые годы XXI века — под знаком диалога с Серебряным веком.
Общее — ощущение кризиса жизни во всех сферах. Так было в
дореволюционную эпоху и во время крушения империи, так было в эпоху развала
СССР. Казалось, это относится и к культуре. В конце XIX в. Макс Нордау писал о вырождении как главной примете этого
времени. В конце XX века таких русских нордау было
множество. Были объявлены поминки по советской литературе как чему-то
отжившему, безвозвратному прошлому. Под знаком кризиса в литературе, крушения
привычных ценностей проходил конец XX в. Но литература и Серебряного
века и начала XXI-го не укладывается в определение — кризис. Эти две
эпохи по-разному в своем конкретном воплощении, но сходно по результату
обозначили новые взлеты в культуре, существенное ее обновление. Литературная томограмма начала XX века и начала XXI века во многом
изменилась.
Почему все же с дистанции времени подводное литературное
течение в XX веке, конец XX — начало XXI века в России назовут платиновым?
В том числе и потому, что точно так же, как не сразу поняли значение платины
как металла, не сразу мы понимаем и поймем значение Платинового века в
литературе. И само словосочетание «Серебряный век» и осознание значимости того
явления, которое обозначает «Серебряный век», произошло после его конца. На
наших глазах сходное происходит с концом XX — началом XXI века. Меняющиеся
реалии общественной и культурной жизни 2010-х годов, особенно наших дней,
прочерчивают некий водораздел, который все больше и больше отделяет нас от
социокультурной ситуации конца XX — начала XXI века. Платиновый век как
исчезающий или исчезнувший уже вырисовывается в своей ностальгической
притягательности. Мы его еще не оплакиваем, так как он латентно существует и в
современной литературе, но осознаем его некую обособленность.
Не стало того многослойного разнонаправленного во времени и
пространстве литературного пласта, какой существовал в конце XX века. В те годы
номера толстых журналов открывались шедеврами из запрещенной литературы,
которые уже упоминались в данной статье, — «Доктор Живаго» Б. Пастернака в
«Новом мире», «Жизнь и судьба» В. Гроссмана в журнале
«Октябрь», др. Знаковым произведением для всего поколения перестройки стал
роман А.Н. Рыбакова «Дети Арбата» в журнале «Дружба народов». Рядом с классикой
в журналах печатались произведения писателей нового поколения. Сейчас, как
полагают критики, нет в литературе ярких фигур. Это, конечно, спорный тезис.
Но и в эпоху взрывов, когда происходит резкое обновление
культуры, и в предшествующие им эпохи стагнации и кризисов литература — хотим
мы того или не хотим — поверх, может быть, и сознательной, допустим, установки
общества (авторов и читателей) на своего рода культурную амнезию,
обладает целым рядом защитных механизмов, которые позволяют не только
сохранить, но и передать следующему поколению культурную память.
И речь идет не только о том, что литература в свете давней
теории подражания, восходящей к античности, отражает (или запечатлевает) реалии
действительности (от Аристотеля до наших дней значимы платоновские диалоги).
Высвечивается другой ракурс проблемы культурной памяти: художественный текст — самопорождающаяся структура, самовоспроизводящееся явление,
которое, при всей изменчивости, обновлении, сохраняет и передает основные
принципы построения текста, в том числе память о прошлом, включая и
литературное прошлое.
Важно помнить бахтинскую концепцию
«памяти жанра», которую можно распространить на другие стороны художественного
текста. Это очень прочная основа создаваемой нами совместно теории
культурной памяти текста. Перед нами стоит задача вычленить механизмы сохранения
и передачи культурной памяти в тексте.
В последние годы в научный обиход вошло понятие «культурный
геном» (А. Кончаловский). В связи с ним ставится вопрос об изучении
культурной эволюции. По мнению сторонников этой гипотезы, в настоящее время
культурная эволюция стала главной движущей силой происходящих изменений в
человеке. Она заняла место, принадлежавшее прежде биологической эволюции.
Потому важно исследовать способы функционирования культуры, ее распространения,
которое происходит путем не столько генетического наследования, сколько
горизонтального переноса идей2.
Казалось бы, тезис о доминировании в наши дни культурной
эволюции вступает в противоречие с ее реальным состоянием в нашу эпоху, с
местом, которое занимает культура в современной жизни. Неслучайно в ходу еще
одно понятие — «культурный апокалипсис», — и даже современная культура
рассматривается как культура апокалипсиса, пришедшая на смену эпохе
постмодерна.
Эти две антиномии — «культурная эволюция» и «культура
апокалипсиса» (замечу, помимо других, созданных по такой же модели: «культура»/«антикультура») — сталкиваются, и порой весьма
драматично, в размышлениях о состоянии
современного человека. Однако такое происходит в истории культуры не
впервые. Относительно недавний пример — более столетней давности: то, что мы
сейчас называем, и по праву, чуть ли не с придыханием — Серебряный
век, русское Возрождение начала XX века — современниками этого
явления воспринималось как вырождение.
Пример из наших дней: многие еще осознают постмодернизм как кризисное
явление, а те, кто пугает нас культурой апокалипсиса, видят заслугу все
еще по инерции ругаемого постмодернизма в сохранении, создании своеобразного
гигантского хранилища культуры из цитат, мотивов, аллюзий и т.д. Получается,
что как только явление культуры из разряда современности переходит в прошлое,
пусть и недавнее, оно воспринимается с ностальгическим чувством и осознается
как точка отсчета дальнейшего упадка, кризиса в культуре.
Это ярко проявилось в современной литературе, точнее, в нашем
отношении к ней. Один из клишированных тезисов: даже в России (где «поэт», как
известно, всегда «больше, чем поэт»), не говоря о всем мире, закончилась эпоха литературоцентричности. Теперь она, литература,
переместилась на периферию духовного сознания. Из литературы ушел пророческий
дар, поэт теперь далеко не пророк.
Но нельзя ли здесь усмотреть и другое, в масштабе большого
времени, весьма не новое, извечное: конфликт
«осмеянного» (М.Ю. Лермонтов), непонятого пророка со своим временем?
На каждом витке литературного развития меняется лик писателя,
и пророка в том числе. Только мы готовы пасть на колени перед
гением пушкинского типа, а перед нами совсем другой — неузнанный и непривычный:
чеховский, солженицынский и т.п. Это прекрасно
осознавал в начале XX века А. Белый. Он писал, что писатель начала XX века не
похож на писателя века XIX: никакого величия, пафоса, несколько сниженный
образ. Но в своих книгах это все тот же пророк. Только неразгаданный, каким был
и сам Андрей Белый. Так, после выхода книги Белого «Золото в лазури» один из
критиков утверждал, что коллекция московских дураков пополнилась еще одним
экземпляром. А теперь мы видим у Белого немало всякого рода пророчеств — вплоть
до создания атомной бомбы.
Но если мы снова будем искать в современных писателях пророка, как
прежде сказали бы, а-ля Белый, то явно ошибемся. Проще объявить, что
пророческая функция русской, да и всей мировой литературы исчерпана и что
литература больше не в чести. Но литература все же будет существовать. И
неважно, что не будет у серьезных книг, литературных журналов прежних тиражей.
У литературы останется ее главная функция — хранителя культурного кода
прошлого.
Пусть исчезнут (предположим в приступе мизантропии) не только
все гении, но даже и большие таланты, останутся «мастеровые», хорошие
«середнячки», — литература создала целый арсенал средств, который и в очередную
эпоху промежутка (этот тыняновский промежуток
особо осознавал в конце XX века Ю.М. Лотман как стадии до и после взрыва)
не позволит оборваться преемственности, культурной памяти.
И в этом была огромная заслуга века, который со временем,
быть может, назовут Платиновым, подразумевая под этим мощный поток свободной от
ангажированности литературы века двадцатого, который особо преломился в русской
культуре конца XX — начала XXI века.
1 См.: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%BB%D0%B0%D1%82%D0%
B8%D0%BD%D0%B0
2
http://biofile.ru/his/13007.html