Анна Матвеева. Завидное чувство Веры Стениной
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2016
Анна
Матвеева.
Завидное чувство Веры Стениной. — М.: АСТ: Редакция
Елены Шубиной, 2015.
В
этой истории нет ничего благостного и натужно-позитивного, но она оставляет
рождественское послевкусие. Хотя ее действие (вернее, действие сквозного
сюжета, на который «нанизан» этот большой роман) приходится не на Новый год и
не на Святки, а на другой зимний праздник. В День всех влюбленных героиня едет
и никак не может доехать в Кольцово, где плачет девушка Евгения, дочь ее
ближайшей подруги. Все это время она вспоминает свою жизнь, неразрывно
связанную с жизнью Юли Калининой. Наверное, день 14
февраля выбран не совсем случайно. Потому что книга эта прежде всего о любви —
о том, какие разные формы и обличия она принимает, о ее парадоксах и обманках,
о боли, к которой никто никогда не готов, и о счастье, которое только и может
избавить от демонов. О том, что может быть дороже любви и на чем еще строятся
прочные отношения между мужчиной и женщиной. И о том, что далеко не всегда
любовь в самом праздничном смысле становится главным содержанием жизни. Но
хороший конец без такой любви (или обещания ее) все-таки по-прежнему
невозможен.
Юля посвящает жизнь борьбе за женское
счастье и, проходя сквозь иллюзии, разочарования и рискованные эксперименты, в
общем, добивается его. Очевидным смыслом жизни Веры становится материнство, и
она осуществляет его едва ли не за двоих, за себя и за подругу. Две, как сейчас
любят говорить, популярные жизненные стратегии, и у каждой обнаруживается свой
изъян: и на счастье Юли есть темные пятна, и Вера оказывается, пожалуй, лучшей
крестной матерью Евгении, чем родной матерью своей собственной Ларе. Эти две
женщины настолько разные, что их дружбе находится только одно объяснение:
судьба. Но эта необъяснимая дружба оказывается подлинной «несущей стеной»,
способной выдержать любые нагрузки. Хотя это тоже далеко не идеальные, не
дистиллированные отношения — и, скорее всего, они не были бы такими крепкими и
живыми, если бы в них не содержались посторонние примеси.
Всю жизнь Вера завидует красавице
Юльке, ее длинным ногам, моцартовской легкости и успеху у мужчин. Позже
завидует уму и дарованиям ее дочери, а в конце концов еще и внезапно
прорезавшемуся у Юли таланту художника. Вера держит свою «летучую мышь»
взаперти, борется с ней, пытается осмыслить и обезопасить. Зависть исчезает,
когда Вера счастлива, но возвращается опять и опять на место вечного
собеседника и своеобразного «спарринг-партнера», неприятного и все-таки для
чего-то необходимого. Может быть, этот маленький злобный зверек даже играет
свою созидательную роль в пожизненной дружбе двух героинь: любые отношения
поддерживаются интересом, а что такое зависть, если не высшая форма интереса? К
слову, и Юле этот «популярный грешок» знаком. Однажды она не передаст Вере ее
портрет работы знаменитого художника, и это будет иметь самые разнообразные и
неожиданные последствия.
Вера — не просто профессиональный
искусствовед, она живет в искусстве и чувствует себя в нем свободно, как дома.
Для своих мысленных выставок (бегство в Египет и беременность, женщины с
книгой, женщины в головных уборах) она отбирает экспонаты из всех мыслимых
хранилищ и источников, от музейных коллекций до старинных часословов. «Завидное
чувство восприятия», — замечает один из ее педагогов, и это он не о зависти
девушки к другой девушке. Вера живет и лечится искусством, весь окружающий мир
она видит сквозь призму искусства. Если зима, то это «Грабарь за окном!
Брейгель! Константин Васильев!» Если август — «Маковский. Венецианов. Шишкин».
Серега, первая любовь и брат Юльки, похож на молодого человека с картины
Боттичелли. Паша Сарматов начинает ей по-настоящему нравиться после того, как
она замечает его сходство с автопортретом любимого Дюрера. Своей толстушке Ларе
Вера объясняет, что есть разные типы красоты, и в мире Рубенса она — бесспорная
красавица. Правда, на себя этой преображающей мудрости Вере уже не хватает.
«Это я, Господи!» — изумленно восклицает она, впервые увидев портрет, на
котором Вадим Ф. запечатлел ее в цвету, в лучшую ее пору. Но волшебный портрет
слишком недолго пробудет со своей хозяйкой и, наверное, не успеет ей рассказать
(а Вера не успеет поверить), как она умеет сиять и быть счастливой.
В романе Анны Матвеевой метафора
обретает буквальное, остроумное воплощение. Вера Стенина
чувствует картины на физиологическом уровне, чувствует их запахи, слышит звуки,
ощущает холод и жар, исходящие от них. Музейные портреты то и дело заговаривают
с ней, отвечают на ее вопросы, выбалтывают свои секреты, даже пытаются вступить
в телесный контакт. В Лувре Екатерина Скавронская
рассказывает Вере свою историю, неизвестный старичок игриво хлопает пониже
спины, а нежный эрмитажный юноша Караваджо прямо к лицу протягивает лопнувший
инжир. В «пейзажи Станислава Жуковского, где все плыло и таяло, цвело и
жужжало», Вера погружается, «как в букет — или в озерную чистую воду, с головой».
Она даже здоровается с самой собой в румяной юности на портрете модного
художника. И разговаривает с Юлькой на ее автопортрете. Она безошибочно
распознает оригиналы, отделяет зерна от плевел, ведь подделки молчат, не сияют
и не согревают.
Это чудо живых картин воспринимается
без тени недоверия или напряжения — оно понятно и естественно, в него веришь
легко и сразу. Может быть, потому, что слишком велика наша потребность в этом
чуде? Слишком не хватает нам самим этого инстинктивного понимания, где именно
все по-настоящему? Мы привычно живем среди копий и реплик, имитаций и
стилизаций, — и все они имеют право на существование, все претендуют на место в
культуре. Иногда кажется, что только в традиционной живописи конфликт
первоисточника и вариаций на его тему еще имеет смысл и однозначное разрешение.
Только здесь еще важно, подлинник или подделка перед вами, Вермеер или не
Вермеер. И только примерами из этой сферы мы можем проиллюстрировать ту
нехитрую мысль, что это все-таки необходимо — уметь понять, где настоящее, а
где нет. Но умение это сегодня — такая редкость, что
оно и впрямь сродни магии.
Книга Анны Матвеевой заканчивается
поздним вечером, на исходе длинного Дня всех влюбленных. Ее уставшие герои
возвращаются домой, ничего не празднуя и не заметив, конечно, что все
разрозненные события этих суток незаметно сложились в еще одно простое и
понятное чудо — возвращение к нормальному ходу вещей. Это правильно, что в
самую горькую минуту рядом с Евгенией оказывается все-таки родная мать, а
нелюбимому отчиму дается шанс проявить неожиданное и тем более впечатляющее
благородство. Правильно (хотя тоже неожиданно), что Евгения поступает именно
так, а не иначе. Правильно, что в конце этого дня Вера вспоминает про свою мать
и решает наутро поехать к ней. И что она, кажется, готова поверить не только в
то, что ее полюбят, но и в то, что сама она способна полюбить. Способна
расслышать то самое подлинное сквозь чужие странности и смешные привычки. И как
правильно и чудесно, что в этой истории, которая заканчивается на такой светлой
ноте, еще ничто не завершено. И мы можем только гадать, кому из двух младших
подруг, дочерей Юли и Веры, достался настоящий писательский дар: Евгении,
умнице и красавице, эссе которой получают высшие баллы в Сорбонне, или
забавно-практичной, бестолковой Ларе, которая так неподражаемо играет словами и
такие причудливые конструкции из них складывает. Или обеим? Талант — чудо, пути
которого нам неизвестны.
Сарматов, уезжая из России, пишет
Вере, что не может представить ее «где-то, кроме Екатеринбурга — и поэтому не
зовет ее с собой». Улыбнемся вслед за героиней, но и задумаемся над
«екатеринбургским аргументом». Вера Стенина — не
только лучший эксперт по культурным ценностям в городе, где с избытком таланта
и энергетики, но есть проблемы с хорошим вкусом. Она еще и неуловимо похожа на
Свердловск-Екатеринбург: мрачноватым остроумием и умением хранить свои секреты,
трезвостью, надежностью и даром распознавать настоящее. Этот город тоже про
себя завидует более красивым и удачливым столицам, и у него есть свои демоны и
пустоты, но он никогда не сможет обмануть тех, кто ему верит. Вера живет там,
где она действительно нужна. Но может быть, и ей самой жизнь в этом городе дает
нечто большее, чем сознание своей востребованности и единственности? В наших
суровых краях искусство, умение пропускать мир сквозь его волшебный фильтр,
видеть красоту и наслаждаться ею — не приятная забава, а насущная необходимость
и условие выживания. Может быть, именно в таких местах, как наш город, мы
особенно остро, на уровне души и крови, чувствуем потребность в подлинном и
понимаем, как никто, что искусство — это чудо, и что жизнь — это чудо.