Ars Poetica. Искусство поэзии. Стихи вильнюсских поэтов в переводах Виталия Асовского
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2016
Ars Poetica. Искусство поэзии. Стихи вильнюсских поэтов в переводах Виталия Асовского. — Вильнюс: Zarzecze, 2015.
Небольшая
книжка (сто страниц) включает в себя стихотворения семнадцати поэтов. Определенное
недоумение вызывает уже подзаголовок — «стихи вильнюсских поэтов»: принцип
отбора поэтов по их проживанию (или временному пребыванию?) в столице Литвы
никак не концептуализирован и не обоснован. В этом
смысле книге критически не хватает предисловия переводчика, которое, как
структурно-содержательный компонент издания, в данном случае просто
напрашивается. Еще более удивляет абсолютное отсутствие биографических сведений
о переводимых авторах (и, в частности, об их отношении к Вильнюсу). Притом что
из включенных в книгу поэтов (принципы отбора авторов и стихотворений также не
прояснены) широко известны лишь Чеслав Милош и Томас Венцлова.
Сведения даны лишь о самом переводчике, и умещаются они в полторы строки:
«Виталий Асовский (1952) — поэт, драматург,
переводчик. Живет в Вильнюсе». Отсутствие подразумеваемых в изданиях подобного
рода элементов позволяет сделать вывод о непрофессионализме авторского и
издательского подхода. Продвигаться по книге приходится «на ощупь».
Еще один сюрприз ждет читателя в
оглавлении. Оказывается, переводы выполены не только
с литовского (8 поэтов), но с польского (4), английского (1), белорусского (1),
присутствует даже «вторичный перевод с идиш» (1). Такой языковой разброс
позволяет еще раз посожалеть об отсутствии предисловия,
комментариев — вообще справочного аппарата. Сноски в книге есть, но они
однобоки и недостаточны: «Урожденный Ян Дуборог —
поэма Л. Сырокомли» (кто такой Л. Сырокомля?),
«К. Контрим — участник восстания 1831 года» (какого восстания?).
О состоятельности самих переводов,
не зная языка (языков) оригинала, судить трудно. Однако
кажется, что известная фраза «читать поэзию в переводе все равно, что целовать
женщину через чадру» в данном случае правомерна. То тут то
там возникает интуитивное подозрение, что оригинал не воплощен в должной мере
ни в содержательном, ни в эмоциональном плане. Старательность
переводчика чувствуется, но ощущения «соперничества», о котором говорил Василий
Жуковский («Переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник») практически
не возникает.
Поэты и стихотворения, включенные в
книгу, довольно разношерстны по своему эстетическому уровню, но преимущественно
это лирика философско-религиозного плана. Основная тональность книги —
тональность прозрачного философического высказывания, свободного размышления,
особенно заметная в стихотворениях Й. Мачюкявичюса: «Все
так ясно на свете. Даже плакать охота, / Что судьбу осуждать не могу я за
что-то». На прямом высказывании держатся и стихи Т. Сапач:
«В любимом доме песен не поют, / а все заводят жалобу свою / — про смерть и
хлеб, и вновь — про смерть и голод»; К. Иллаковича:
«Я Бога слабости не знаю, / Я знаю только Бога силы»,
«Бог, который есть везде, есть там, где меня нету», «Черным закрасить зеленые
ветви время не властно» и др. Предметное, вещное в стихах отступает перед
вечным, перед таинственностью бытия. Много в стихотворениях прямого
аллегоризма и традиционного лиризма: «как много света в имени твоем», «так в
имени твоем и теплота и свет» (Ю. Келерас).
Постоянны элегические и ностальгические мотивы. В целом явственна отсылка к
традиции позднего Пастернака с его «неслыханной простотой»: неслучайно одному
из завершающих книгу стихотворений Б. Марцинкявичюте
«Свеча» предпослан эпиграф из Пастернака: «…свеча горела на столе, свеча горела…».
Однако степень серьезности, с
которой авторы обращаются к экзистенциальной и духовной проблематике, различна.
Так, в «Псалмах» А. Мишкинса религиозное содержание
лишь прикрывает довольно слабую публицистику, абстрактное изображение «Литвы
распятий, скорбной Литвы», «Литвы святой», которая «предстает в
страдании конкретном» (довольно странный оборот): «Кто ж человеку верный
путь укажет? / Кто истину поведает ему?», «Кто бесов усмирить поможет нам?».
Стихи переполнены избыточным пафосом, банальностями (так, Христос изображен как
«символ муки крестной, / Который воскресеньем смерть попрал»),
призванными передать чувства апокалиптизма и энтропийности, святость мученичества, но напоминающими
типовую графоманию: «Стал человек ничтожной подлой тварью
/ В душе он искру божью погасил». Тем страннее соседство беспомощных
строк Мишкинса с шедеврами нобелевского лауреата
Чеслава Милоша, который уравнивается с остальными авторами книги в статусе
«вильнюсского поэта». Милош представлен в книге циклом «Город без имени» и
несколькими стихотворениями, отличающимися особой милошевской
образно-языковой цитоплазмой, художественной пластикой, которую Асовскому, кажется, не без потерь, но удалось передать: «В
неподвижном свете шевелю губами, даже радуясь, / пожалуй, что не нахожу
подходящего слова». Милошу принадлежит и
заглавное стихотворение книги, с блестящей иронией и глубиной передающее
априорное сомнение в благостности поэзии. Но милошевское
ироническое заземление прекрасно сработало бы и без контраста с пафосом Мишкинса, их соседство кажется нарочитым. Стихи Милоша, его
рефлексия над ремеслом и даром зачаровывают особым сверхчутким
поэтическим зрением и эмоцией, очищенной до своего инварианта и при этом не
теряющей магнетической индивидуальности: «Утащил меня за собою в бездну /
белый кит этого мира. // И теперь я не знаю, что доподлинно было». Стихи другого «классика» — Томаса Венцловы — интересны попытками «страх
уплотнить до смысла», преодолеть стихом «ужас и темноту телесную»,
заглянуть в «просвет между словом и вещью», почувствовать «вслепую
прильнувшую к времени вечность», уловить «непрошенное будущее — ряд
минувших и вернувшихся предметов», любовным вниманием к потаенным движениям
реальности в ее «объеме, форме, матерьяле»: «и
самый первый лист на мостовой, / Как герб на латах рыцарских
отточен». В стихах Венцловы слышны отголоски русской поэзии — Бродского, с
которым его связывала дружба, Мандельштама: «Гордись, что ты бездомен и на
воле. Благословляя зимний воздух пей. / Вдыхай блаженно тьму
и честность соли, / Как беженец в посудине своей»
(Ср. мандельштамовское: «В
роскошной бедности, в могучей нищете / Живи спокоен и
утешен…»).
Логично предположить обращение
собственно к образу Вильнюса, специфике его хронотопа.
Однако особого вильнюсского колорита на страницах книги не так много: крупицы
литовской мистики и готики рассыпаны по стихам, но лейтмотивом книги не
становятся. Непосредственно Вильнюсу посвящен одноименный стихотворный цикл Моше Кульбака, отличающийся
довольно плотной и интересной гео— и этнопоэтикой: «Женщины —
сдоба, мужчины — тверды как деревья…», «Суровы твои евреи среди узких суровых
улиц…», «Ты — темный талисман, вправленный в Литву, / И жизнь едва теплится на
зыбком фундаменте…». Город у Кульбака живет своей
таинственной фантасмагорической жизнью в причудливых изломах пространства и
времени, мерцает волшебной и пугающей дымкой, является живым существом, с
которым в финале цикла отождествляет себя поэт: «Я — серость! Я —
почерневший огонь! Я — город!». В схожих координатах описан город и в
«Вильнюсском ноктюрне» Б. Марцинкявичюте: «мы
ступали сквозь сырость катящимся лицам навстречу», «мы ушли заблудиться в
ночных колдовских лабиринтах», «магический пенистый воздух».
Поэзия В. Рудокаса
полна оптимизма и отличается мелодичностью, песенностью.
Большая часть стихов посвящена грузинским поэтам и Грузии, «где пядь земли
истории полна» видно, что это особое для поэта место, но комментариев по
этой теме объединения культур тоже не следует.
В целом книга производит странное,
двойственное впечатление, ей явно не хватает внутренней цельности,
переводческой замотивированности, необходимой контекстуальности, что приводит к аморфности и дискретности
внутреннего наполнения. Особенно это заметно в сравнении с более удачными в
плане профессионализма изданиями: так, например, на память приходит двуязычный
(кстати, оригиналов стихотворений тоже не хватает, чтобы почувствовать
мелодику, «вкус» оригинала) сборник литовского поэта Гинтараса
Патацкаса в переводах Анны Герасимовой. Или недавно
вышедший сборник избранных стихотворений Томаса Венцловы «Искатель камней» в
переводах В. Гандельсмана1.
Ради интереса сравним переводы
последней строфы известного стихотворения Венцловы «Улица Пестеля», выполненные
Асовским и Гандельсманом,
выделив курсивом значимые различия.
Асовский:
Бренны
и люди и звуки,
Но
суть ремесла все та же —
Обменивать
век на строфы,
Страх
уплотнять до смысла.
Только
трепещет голос —
Голос
понять не может,
Сколько
сокрыто правды
В его одиноком блеске.
Гандельсман:
Звук
уходит с толпою,
но
ремесло неизменно —
время
на строфы разменивать,
страх
сколачивать в смысл.
Трепещут
ли пыль да голос,
которому
знать не дано,
сколько
вбирает истины
его
одинокий блеск.
Оставив за незнанием языка
оригинала вопрос о соответствии ему перевода, нельзя, однако, не
констатировать, что гандельсмановский перевод
очевидно более художественно состоятелен: виртуознее в словоупотреблении,
плотнее, объемнее. На контрасте с вариантом Гандельсмана
в переводе Асовского даже интуитивно ощутима
некоторая переводческая небрежность — такое ощущение присутствует на протяжении
чтения всей книги, вызывая подспудный читательский дискомфорт. От автора, давно
занимающегося переводами, не одно десятилетие живущего в Вильнюсе, погруженного
в языковую среду, наконец, от поэта, который, по словам литовского критика Ромаса Даугирдаса, «отталкиваясь
от скупой эмпирической детали… без экзальтации
достигает метафизического уровня»1 — поневоле ждешь большего. Тем не
менее книга открывает несколько новых поэтических
имен, так или иначе знакомит русского читателя с вильнюсской поэзией, так что
присуждение В. Асовскому в 2015 году за его стихи о
Вильнюсе и переводы премии мэра Вильнюса можно, наверное, счесть заслуженным.
1
См. рецензию И. Абеля на эту книгу («Знамя», 2015, № 3).