Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2016
Об
авторе | Геннадий Александрович Русаков — лауреат
национальной премии «Поэт», давний автор журнала. Предыдущая публикация в
«Знамени» — № 12, 2015.
* * *
Ловцы
теней, строители химер,
поверившие подлинности чуда,
я вместе с вами был в СССР
и до сих пор ещё иду оттуда.
Я был там свой — из самых небольших:
приучен к коллективной дисциплине,
к единству множеств, к сочетанью их —
достоинства, утраченные ныне.
Но главное — я там принадлежал
(хотя насчёт поэзии — упёртый),
ходил в упряжке и «носок держал»
при ровном наполнении аорты.
Не верил государственным речам,
гнусавил от хронической простуды.
И, Господи, как плакал по ночам,
покинут всеми — без Тебя, без Люды!
* * *
То
тело, в котором я нынче живу,
досталось мне прямо с рожденья —
подарок родителей, нынче б/у,
достойное всё ж снисхожденья.
Мне в нём очень многое произошло
(к чему эти скучные списки?).
Я с малых ногтей уважаю число,
но не ориентируюсь в риске:
был бит и с догона, и лез на рожон,
в ответ получал по сопатке.
Кому я теперь в этом теле нужон?
Оно в несомненном упадке.
И жалко его, и на что оно мне
в таком запустенье и сраме?
А в детстве — давно и не в этой стране —
оно очень нравилось маме…
* * *
Мне
семьдесят семь, я то сытый, то пьяный,
и прожил свой век непонятно зачем.
Но я для себя — и плевать на изъяны! —
остался по-прежнему лучшей из тем.
Причина проста — я всегда под рукою:
бери и набрасывай беглый портрет.
Притом современников не беспокою:
получится — ладно, а нет, так и нет.
Мне хочется счастья и тёплого лета —
хотя б одному, ну, а лучше вдвоём
вон с тем рахитичным кустом бересклета,
который мне виден в оконный проём,
с фазендой Василия через дорогу,
на той стороне, в направленьи к пруду,
куда к своему Русаковскому Богу
и я без особого страха уйду.
* * *
Пойду
подышать на природу,
чтоб сделать природе плезир:
в природе в такую погоду
богатый растительный мир.
Среди полевых насекомых —
одной из опор бытия —
я встречу друзей и знакомых,
гуляющих так же, как я.
Они отдыхают роями,
и все в них друг другу свои.
Я прежде дружил с муравьями,
но вечно в делах муравьи.
А мне бы кого-то попроще,
чтоб тоже ходил и дышал,
не претендовал на жилплощадь…
Дышал бы и жить не мешал.
* * *
Я
вас любил и оставляю тут.
Я оставляю вас стыду и страху,
стихам, которые о вас прочтут,
жалея, как недужащую птаху.
Я вас любил за ваш косящий взгляд.
За лживость и нелепую измену.
За то, что годы нас испепелят.
За Бронницы с Мытищами и Вену.
За то, что вы не будете со мной.
За всё, что горько и несправедиво.
За то, что сад наполнен тишиной
и небывало уродилась слива.
За то, что я всегда во всём неправ,
а это поле от покоса рыже.
За копошенье полоумных трав.
За то, что я вас больше не увижу.
* * *
Пауки
заснули на камнях
грозным сном строителей творенья.
Сколько солнца в этих поздних днях
и в лесах бесшумного горенья!
Всем ущербным зрением моим,
всей страдой четвёртого сезона
я сегодня доверяюсь им,
не ища для этого резона.
День и тих, и незамысловат.
Пауки с их ткачеством лукавым
спят на фоне обнажённых страт,
безразличны к близлежащим травам.
Пусть их спят. Кому они нужны.
Мир достроен и подписан к сдаче.
А размах проектной вышины
нам сгодится так или иначе.
* * *
Я
с утра влюблён во всех прохожих
из-за их таких весёлых глаз,
очень на вчерашние похожих,
только веселее в этот раз.
Небо светит отражённым светом.
Кубиками выложены дни.
Может быть, всё дело просто в этом —
меньше стало всякой суетни?
Выровнялось жизни отношенье.
Вынесли решенье доктора,
только не сказали про решенье,
а по мне, давно уже пора.
Что стесняться, дети Гиппократа?
День такой, что бабочки в груди —
в самой левой части аппарата,
где так бьётся, что не подходи…
* * *
У
всего появляется смысл.
Надо лишь дочитать эту книгу.
Это лето стрекоз-коромысл.
Это время, готовое к сдвигу.
Надо просто дожить до конца
cтыдных дат и поры перелома.
До пробега жука-плавунца.
До молчанья безхозного дома.
До продутого настежь двора
под российским беспомощным небом,
потому, что природе пора
расставаться со всем ширпотребом,
приготовясь уже не к игре,
а к татаро-монгольскому игу —
холодает, зима на дворе…
Надо всё ж дочитать эту книгу.
* * *
Я
собою вас не беспокою —
вы живите, как хотите жить:
время непонятное такое,
что нельзя на после отложить.
Как осточертели разговоры
и событий дурооборот!
Удеру на всякий случай в Горы —
там всегда спокойнее народ:
пьют, как все — с утра и без оглядки,
но своё, а не денатурат.
И не любят платные порядки
за необязательность затрат.
Пьют и мрут, причин не разбирая,
чтоб не колобродила душа.
Опохмела ждут у двери рая,
первачом на Господа дыша.
* * *
Судьба
всегда как будто в стороне.
Похоже, ей с другими интересней:
в них что-то есть, поскольку нет во мне.
А вот чего — не объяснит, хоть тресни!
Да ладно, обойдёмся, проживу.
Мне не впервой, я не прошусь в валеты.
В начале марта ворочусь в Москву,
налягу на пожарские котлеты,
достану эскимо на холоду,
схожу в кино, а после — к местной Лете,
где рослый Пётр в немыслимом году
несёт рулон на стрелку в Моссовете.
Где, боже мой, такие небеса,
с таким невероятным разворотом,
что прочие родные чудеса
проигрывают рядом с псевдофлотом,
а сам размер теснящейся реки
сопоставим и совпадает даже
с движением властительной руки,
воздетой над металло-такелажем.
* * *
…И
наступает время отреченья
от слов, от обещаний, от людей.
От мимолётной страстности влеченья
и от отцовских истовых идей.
Пора проверить прочность нашей веры,
столетье — на подогнанность частей.
Благословенны прежние химеры
в преддверии грядущих новостей,
перед приходом невозможных чисел
и возвращеньем непосильных лет,
когда от крови станет воздух кисел
и расцветёт багровым бересклет!
Когда февраль с прищуром косоглазым
оглянет перезрелые снега —
и
жизнь мою увидит вдруг и разом…
И всё, за что она мне дорога.
* * *
Вон
самолётик в небо лезет
и
за собою тянет хвост…
Ах, как душа о небе грезит,
чтоб ей подняться в полный рост!
Ей больше всех, конечно, надо.
Ей,
дуре, просто невтерпёж
взлететь над яблонями сада,
где длится яблокопадёж,
где жизнь ущербна и сезонна
в
случайном обществе людей,
где всем составом гарнизона
кроты зарылись от дождей.
Где я живу в лихие годы —
слегка
помятый, но живой…
Где кочки вынутой породы,
лежащей книзу головой.
* * *
Спят
пчёлы в ульях. Нынче скуден мёд:
не набралось его к исходу лета.
Такое каждый пасечник поймёт,
а пчёлы извиняются за это.
Я сам по духу — поздняя пчела.
И у меня взяток оскудевает.
Поэтому не ладятся дела
и всякое смятение бывает.
Уже сдаёт позиции Ока:
вторые сутки, как мелеют плёсы.
И одичала заросль ивняка.
Освирепели рыщущие осы.
Мир снова мал. Он дремлет на ходу,
не помнит дат и путает привычки.
И кто-то в дореликтовом саду
как будто чиркает в потёмках спички.