Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2016
Об авторе | Андрей Григорьевич Костин родился в 1968 году в подмосковной
Коломне. Закончил Суворовское училище и Военный
институт иностранных языков в Москве. Прослужил около года военным переводчиком
(французский и английский языки). Жил в Париже, изучая экономику и финансы.
Предыдущая публикация стихотворений в «Знамени» — № 7, 2002. Последние годы по
роду деятельности живет в основном в Италии, в Милане.
*
* *
По рязанской ветке
пригородный поезд
разбежится редко,
катит ненапорист.
С главного вокзала,
тупика и устья,
его тронут вяло
гусли-перепутья.
Он найдёт всё ту же
колею-излуку,
дрожь мазутной лужи
в такт глухого стука,
сиплый свист прибытий,
брёвна, стекловату
и карьер в корыте —
чёрного агата,
станции-паромы,
их касаний скрежет,
почести хромому
«скорому», что держит,
полустёртый отзвук
в буквах на фанере —
титры их и лозунг,
тех, кто хлынул в двери.
Тех, чей натиск слажен
до самозабвенья —
поголовье граждан,
смятых в ополченье.
Через тамбур, грудью,
им в проход набиться,
чтоб сойти в безлюдье
за чертой столицы.
И всё легче поезд
учащённым шагом
набирает скорость
по столбам, оврагам,
полем — в лес отволглый,
темнотой шахтёрской.
Ещё долго, долго
до «Белоозёрской».
*
* *
Пейзаж и ты, твой нежный возраст,
и я меж них, как порубежный, смежный,
как подбирающий ненужный хворост
кому-то в дом, лесник потешный.
И мы бредём к чужим карелам,
на берег, к высушенным сваям.
Там будет сеть с подгнившим, прелым,
солёным запахом — мы знаем.
Набраться воздуха, как нерпы.
Жить неприкаянно, доколе
вокруг пыхтят ещё, нелепы,
все эти викинги и тролли.
Ловить треску, сушить ли снасти —
ты резко против китобоев —
в какой-то общей нашей части
мы здесь всегда как будто, двое.
Одной суровостью природы
не укротить и наши нравы.
Но захандрят родные фьорды,
как сколок местности с дубравой.
Тогда — читать под вечер саги,
томить, на сизом небосклоне,
полярный диск, и звёзд зигзаги
вплетать в кружавчик аваллоний.
Перенастроить слух и поступь.
Твой стан, сыграй отбой, но плавно,
пристрастью моему, коросте,
веди на север Хлою с Дафной.
Дай послужить ещё, меж нами,
резервом редких экспедиций,
упряжкой лаек, бубенцами,
связным, как штатной единицей,
чтецом депеш, костром ночлега,
крылатой радостью Дедала,
почти доплыть по морю снега
за облака твои, в начало.
Воткнуть на подступах, как правду,
и наш флажок, чтоб реял строго.
И разойтись, как аргонавты,
дыханье предков им в подмогу.
Полоска света, скал и суши.
Крепки рыбацкие лачуги.
Гудят ветра ещё снаружи,
И отбивают sos фрамуги.
*
* *
Как приговор, бесстрастный голос гида:
«Теперь вокруг — арабские кварталы».
Текут хиджабы к площади вокзала.
Потупят взор на их пути кариатиды.
Речами иноверцев город бредит,
перебирает явки и пароли.
За кольцевой стоит аббатство в поле,
осенний день, как все другие, цедит.
*
* *
Союзники бомбили старый город,
а здесь была окраина, поля.
Паданский труженик, войной не тронут,
оценивал износ инвентаря.
Он обходил склады, запасы риса,
сортировал под зиму семена.
Ждал Рождества, когда снаружи мызу
парной туман окутает сполна.
*
* *
Горел очаг в жилище лангобарда.
Дремала мать, качая колыбель.
И ей казалось, всё это взаправду:
три странника снаружи и метель.
Они вошли уже, впустили стужу
и груз одежд из ледяной коры.
Запахло мокрым войлоком верблюжьим
и радостью в словах: «Ему дары».
*
* *
Разросшийся платан царапает окно.
За ним, вплотную, багровеет колокольня.
И с верхней бифоры, смущая
полотно,
торчит звонарь, наряженный фривольно.
Взрыхлили только что церковный огород.
Из тени вынесли лимонник в кадке.
Священник после службы каждый год
проверить должен саженцы на грядке.
*
* *
Предутреннюю дымку Монферрато
рассеет, медля, солнце октября.
Вот силуэт крестьянина-собрата
в дубовой роще ищет трюфеля.
Он в кепке и с чертами осетина,
бредёт задумчив, как не наяву.
Бежит поодаль тренированная псина
и, морща ноздри, ворошит листву.
*
* *
Альпийский небосвод над спящей фермой,
дыхнув безлюдьем и прохладной тишиной,
перерастает в лес трёхмерный —
еловый, смешанный, земной.
Сухая осень затянулась снова.
И лыжный тренер, глядя в календарь,
себя не видит в нём без снежного покрова,
и заклинания твердит, как пономарь.
*
* *
В тридцатые, под марши Муссолини,
архитектура расправляла плечи.
Гранит крошился среди пиний,
шлифуя оттиск человечий.
Музейный лоск на частной вилле —
как гость, по рангу, у Кампильо-Некки.
Прислуга снова не находит пыли
на лестнице, на этажах, в библиотеке.
*
* *
Из всех китайских швейных ателье
роднее то, что ближе к дому.
Табачный дым в стрекочущей игле
и две работницы в борьбе за глаукому.
Осмотрят вещь и выпишут квитки:
себе — иероглиф, а число — клиенту.
Отрезы тканей пёстрых от тоски
приветы шлют, как ссыльные, Ташкенту.
*
* *
Милан ушедший, где текла вода,
когда сплавляли мрамор для собора.
Скрипели баржи и торговые суда.
И люди жили, поднимаясь в гору.
Они лепили вычурных химер,
святых касались в узких нишах.
Остывший храм, как Гулливер,
рекламой греется на крышах.