Цикл рассказов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2016
Об авторе | Елена Долгопят — постоянный автор «Знамени». Предыдушая
публикация — Три рассказа (2015, № 2).
1
В 1932 году радиоинженер Рябушкин
Иван Гаврилович соорудил для своей парализованной дочери Ирины кресло; о нем
была статья в «Красной Нови» за июнь-месяц, там же разместили
фотографию.
Кресло было похоже на машину с
ручным управлением. Даже одной рукой девочка могла ее завести, направить вперед
или назад, повернуть, остановить, предупредить о своем приближении сигналом,
поднять или опустить крышу. Сиденье обогревалось, могло подниматься и
опускаться, при необходимости в нем открывалось что-то вроде слива, и девочка
могла сходить в туалет прямо в машине, самостоятельно; кроме того, работал
мощный радиоприемник и передатчик. Так что отец более или менее спокойно
отпускал ребенка на прогулки, они переговаривались по радио.
Ира по большей части молчала, она
связывалась с отцом в случае крайней нужды, если, к примеру, кресло застревало
в колее или заезжало в болото или трактор вдруг преграждал дорогу, и тогда отец
спешил на выручку. Ира откликалась на его вопросы (односложно), но вопросы
должны были быть конкретными (где ты? когда будешь дома? будешь на обед омлет?
поедешь к морю, через неделю у меня отпуск?). К морю они тогда съездили, отец
на американской машине «Форд», а девочка на своем кресле, — отец его
усовершенствовал для длительного путешествия. Кресло раскладывалось и давало
возможность девочке спать лежа. Можно было вымыться, не выходя наружу. И тут же
обсохнуть в подогретом, насыщенном кислородом воздухе.
Здоровье девочки, как и
предсказывали врачи, ухудшалось, и отец изобретал все новые и новые
приспособления, позволявшие терявшей зрение и слух Ирочке видеть, слышать,
понимать, не чувствовать боль, передвигаться. Уметь даже больше, чем дано
обыкновенному здоровому человеку. Можно сказать, кресло-машина стало ее
серебряным панцирем (машина была гладкой, обтекаемой, как пуля, серебристого
цвета), и даже не панцирем, а плотью, из которой ей и выбираться не стало
нужды, настолько все оказалось в конце концов
предусмотрено. Машина сама производила пищу и воду, подавала очищенный воздух,
освобождалась от отходов, сама себя ремонтировала (что-то вроде регенерации).
Настал момент, когда отец уже и не
знал, а есть ли там, внутри машины, живая плоть; дочь ли отвечает ему тихим,
ровным голосом по радио. О чем она думает и думает ли, он не знал никогда. Он
помнил ее живое тело, но увидеть его вновь, раскрыть металлический панцирь и
посмотреть уже не представлялось возможным. Такое вмешательство означало бы
верную гибель девочки.
Отец был счастлив, насколько
возможно. Он мог умирать спокойно, — Ира уже не пропадет без него. (Она была поздним ребенком, нежданным. Мать
бросила ее трех месяцев от роду, сбежала в родительский дом в Москву; о ее
дальнейшей судьбе инженеру ничего не было известно.)
Иван Гаврилович жил со своей
дочерью на Урале, в доме при заводе; возле дома стоял сарай, в котором инженер
организовал свою мастерскую; ничем он в ней не был занят, кроме как усовершенствованием
кресла-машины, оно стало походить в конце концов на
инопланетный корабль, и, надо сказать, оно и вправду могло улететь в космос, и
улетало, и возвращалось, только никто уже не печатал об этом в газетах.
Инженер более всего любил
вспоминать из их с Ирочкой жизни поездку к морю в 1935 году. Ирочка на своей
машине ходила по дну, всплывала, подлетала к отцу, приземлялась рядом. Он
гладил серебряный округлый бок и смотрел на заходящее солнце. Море шумело.
Это существо (кем бы оно ни было,
девочкой Ирой или кем-то уже другим) не умирает, возможно, оно бессмертно, —
пока существует наша планета. Или наша Вселенная. Или дольше. Время покажет. А
можно сказать, вечность покажет.
Мы не доживем.
2
В 1990 году Ливанов Андрей
Яковлевич искал работу. Вакансии были, но собеседование он пройти не мог.
— У тебя голос тихий, — объясняла
ему жена Люба, — взгляд испуганный, глаза ты отводишь в разговоре, пальцами
пуговицу на пиджаке вертишь, сколько раз уже пришивала, до Парижа можно нитку
протянуть. Конечно, серьезные люди не настроены дело с тобой иметь.
— Но вот ты, — робко возражал
Андрей Яковлевич.
— Я к тебе привыкла, — сердито
обрывала жена. Она была на четвертом месяце, сидела дома с пятилетним сыном
Сережей и не представляла, как жить дальше.
— Пойду в дворники, — говорил
Андрей Яковлевич.
— Если возьмут, — отвечала Люба.
Пришивала ему пуговицу, кормила
картошкой (мать привозила из деревни) и уговаривала быть посмелее.
— Времена переменились, — говорила
Люба, — пора соответствовать.
Во вторник 25 сентября Андрей
Яковлевич провалил собеседование. Домой спешить не хотелось, он брел нога за
ногу. Девочка у метро сунула афишку:
АМЕРИКАНСКИЙ ТРЕНИНГ
УВЕРЕННОСТЬ
СИЛА
УСПЕХ
— Десять рублей сеанс. Прямо
сейчас, — сказала девочка, — здесь рядом.
Андрей Яковлевич прошел темными
заросшими дворами к угловому дому. На двери подъезда висела та же афишка.
Андрей Яковлевич потоптался, посмотрел на летящие сухие листья и вошел в
подъезд. У дверей в красный уголок сидела на табурете бабка в старом пальто с
лисьим воротником. Она забрала у Андрея Яковлевича десятку.
Занятие уже началось. Перед
сидящими на стульях людьми прохаживался высокий белозубый мужчина. Говорил он
по-русски гладко, но с акцентом.
— Страх улавливается мгновенно. В
животном мире…
Ведущий заметил Андрея Яковлевича и
широко улыбнулся. Андрей Яковлевич пробормотал:
— Здрасьте.
— Джон, — ведущий шагнул навстречу
и протянул ладонь.
Андрей Яковлевич пожал ее и тихо
произнес:
— Андрей.
— Прекрасно, — радостно сказал
ведущий. — Не будем тратить более слов. К делу.
На стене висел кодекс строителя коммунизма. На подоконнике глядящего в
сумрачный двор окна цвела герань.
Ведущий положил Андрею Яковлевичу
руку на плечо.
— Представьте себе, что вы в баре.
Знаете, что такое бар?
— Видел. — Бар Андрей Яковлевич
видел в кино.
— Этот стол — барная стойка. Этот
стул — стул у барной стойки. Вы сидите у барной стойки. Андрей?
— Да?
— Садитесь.
Андрей Яковлевич растерянно
посмотрел на стул и сел.
— Вы пьяны. У вас кончилось
спиртное. Вы требуете у бармена спиртное. Вам очень хочется еще выпить. Бармен
вас игнорирует. Николай.
Долговязый мужчина поднял руку.
— Идите сюда. Становитесь по другую
сторону стола. Вы — бармен. Не обращайте на него внимания. Андрей, требуйте у
него выпивку.
Андрей Яковлевич смотрел на
полированную столешницу, в ней отражался электрический свет.
— Андрей, — окликнул его ведущий. —
Требуйте.
— Кхм, —
едва слышно сказал Андрей.
— В баре музыка. Грохот. Кричите.
Вам нужно выпить.
Андрей молчал. Дотронулся до
пуговицы и опустил руку.
— Вы пьяны. Вы не знаете границ.
Вам…
Ведущий замолчал. Андрей сидел
сгорбившись. Николай топтался с другой стороны стола.
— Крикните, — попросил ведущий.
Андрей Яковлевич растерянно
улыбнулся.
— Ударьте по столу.
Андрей Яковлевич и руки не
приподнял.
— Джон! — крикнул кто-то. — Давайте
я.
— Этот бармен, — ведущий зашептал в
ухо Андрею Яковлевичу, — ваш враг, он виноват во всех ваших бедах. Залайте.
Андрей Яковлевич посмотрел
удивленно.
— Вот так. — И ведущий пролаял: — Ргав! Ргав! — Хлопнул в ладоши и
крикнул: — Все! Все лают!
Кто-то затявкал, как маленькая
скандальная собачонка. Кто-то хихикнул. Бармен Николай зарычал. Андрей
Яковлевич поднялся и тихо, ни на кого не глядя, пробрался к выходу. За дверь.
Бабка в пальто с лисьим воротником дремала на табурете в полутьме.
Подавленный, вернулся Андрей
Яковлевич домой. Люба не стала его расспрашивать. Есть он
отказался, сел в угол дивана и смотрел невидящими глазами в телевизор.
Сережа подошел с книжкой.
— Папа.
Андрей Яковлевич закрыл глаза.
Сережа взобрался на диван и
устроился рядом. Андрей Яковлевич слышал, как он перелистывает страницы. Сережа
вдруг рассмеялся. Толкнул ему под руку книгу.
— Папа, смотри.
Андрей Яковлевич открыл глаза,
отшвырнул книгу на пол и заорал на сына высоким визгливым голосом:
— Вон отсюда! Марш! — и забил
кулаком по деревянному подлокотнику.
Ребенок сполз на пол с дивана,
бросился бежать, поскользнулся, упал, зарыдал, Люба его подхватила и убежала с
ним на руках. Андрей Яковлевич опомнился, замолк. Посидел, вскочил, побежал из
комнаты.
Дверь в кухню была заперта, доносился
Сережин плач. Андрей Яковлевич хотел постучать, но не решился и опустился перед
дверью на колени.
К ночи они помирились. Андрей
Яковлевич просил прощения у сына и у жены, они просили прощения у него,
обнимались, Люба накапала валерьянки себе и Андрею Яковлевичу, Сережа тоже
просил валерьянки, но ему вместо валерьянки дали сгущенки. Умыли и уложили
спать.
Андрей Яковлевич смотрел на спящего
ребенка и думал, что жизнь тяжелая штука. Рука, которой бил он о деревянный
подлокотник, болела.
3
В 1983 году актер Иван Николаевич
Воробьев встретил своего сына. Мальчик поджидал его у служебного входа. Бледный
долговязый подросток.
Иван Николаевич знал, что он будет,
и не спешил, тянул время. Долго сидел в гримерке, курил, кипятил чайник, пил
сладкий черный чай, смотрел на часы и надеялся, что мальчику надоест ждать и он уйдет. Письмо от его матери Ольги пришло неделю
назад. В конверте АВИА.
«Здравствуй, Ваня, долго не
решалась тебе писать, но вот надумала. Ты, наверно, и не помнишь обо мне, но я
напомню, как я к тебе пришла в номер в Ярославле и осталась, хотя ты и говорил,
что лучше бы мне уйти. Гастроли закончились, вы уехали, я
много плакала по тебе, узнала, что беременна, испугалась, хотела прервать, но
мать отговорила, сказала, что поможет, все-таки мне было под тридцать.
Мальчик появился на свет 17 апреля 1970 года, я назвала его Сергеем, мы живем
дружно. Сергей спрашивал об отце, я ему врала, что был очень хороший человек,
из Ленинграда, я там с ним познакомилась на курсах повышения квалификации,
хотели жениться, но он умер, а родных нет, так как был сирота.
На тебя, Ваня, наш сын похож
глазами. В Москве он остановится у тетки, от тебя мне ничего не надо, но мне
кажется сейчас ошибкой, что ты не знаешь о сыне, во всех интервью говоришь, что
детей нет по болезни жены, а у тебя есть ребенок, это надо знать, а там как
хочешь. Он будет тебя ждать у служебного входа двадцать седьмого с девяти
вечера до десяти, я его попрошу передать тебе баночку грибов от Ляли, Ляля моя
подруга, а ты вроде как ее дальний родственник, так мы придумали с Лялей. Но
если тебе это все не нужно, ты иди в другую дверь, он подождет до десяти и
уйдет».
И вот Иван Николаевич сидел в
гримерке, смотрел на часы, глотал черный чай. «Возможно, это и не мой сын, —
так он думал. Не мог так не думать. — А если и мой? Не я его растил, не я
воспитывал. Чужой какой-то мальчишка, в любом случае. Зачем мне эта неловкость?
И я ему зачем? Прописка московская нужна?»
Нет, нет и нет, — так заключил Иван
Николаевич.
И десять уже показали часы, и
одиннадцать показали. Тогда только решил он покинуть гримерку. Прошел долгим
подвальным коридором, там горели дежурные лампы в металлических сетках.
Поднялся по узкой каменной лестнице в безлюдное фойе. С улицы в большое окно
светил фонарь, из полумрака смотрели лица актеров с фотографических карточек на
стене, и собственное лицо Ивана Николаевича смотрело, молодое, таинственное.
Он прошел к центральной двери,
постучал охраннику в каморку.
Выбрался на волю и закурил. Ему
нужно было на ту сторону, к метро, но он прошел мимо афиш и завернул за угол, к
служебному входу. И увидел долговязую фигуру. Приблизился и спросил:
— Сережа? — И почти тут же пожалел.
Отбросил зачем-то сигарету. Взял у
мальчика банку с грибами (в газетном свертке в авоське), сказал:
— Спасибо, не думал, что дождешься.
— Я решил, вас задержали.
— Угадал.
Он смотрел на Сергея, а Сергей
смотрел на него.
Иван Николаевич подумал, что
парень, наверно, знает правду (если это — правда) или догадывается, иначе бы не
ждал так долго, иначе бы не смотрел так внимательно. Иван Николаевич спросил,
далеко ли ему ехать.
— Вишняки.
— Голодный?
Ему вдруг захотелось, чрезвычайно,
страстно, мальчишке понравиться.
Иван Николаевич повел Сергея в
ресторан, где знакомы ему были все: и швейцар, и уборщицы, и официантки, и
повара, и директор. Прошли, разумеется, без очереди. Сергей смотрел во все
глаза на оркестр, на женщин за столиками. Стеснялся есть. Иван Николаевич его
рассмешил, расположил. Он был умелый актер, обаятельный, знал, как надо
смотреть, каким разговаривать тоном, историй занимательных помнил несметное
количество. Сергей открывался в ответ, рассказывал, как тонул в Волге, как
влюбился в учительницу, как тяжело дается учеба, как хочется уже вырасти и
зарабатывать побольше. После ресторана Иван Николаевич
поймал такси, отправил Сергея в Вишняки, а затем уже поехал к себе на Пресню.
Он был пуст, выпотрошен, как после
тяжелейшего трагического спектакля, в котором сыграл главную роль. С трудом
отворил тяжелую дверь подъезда, так слабы были руки. Дома рухнул на диван и уснул.
Через две недели пришло письмо от
Ольги, но он даже вскрывать его не стал, порвал, кинул в мусорку.
Более писем не приходило.
4
В 1980 году майор в отставке
Арсений Викторович Малышев скончался. Через месяц после похорон его взрослая
дочь Вера достала альбом с фотографиями. Она разглядывала не спеша снимки под
«тик и так» часов. Ветер за окном уносил тучу.
Вера сидела на кухне, позабыв о
вскипевшем чайнике, разглядывала снимки и поражалась, что отец нигде на себя не
похож. Во всяком случае она помнила его другим. Как бы
то ни было, Вера выбрала одну из фотографий, заправила в рамку под стекло и
повесила на стену в большой комнате. Здесь она вязала по вечерам и время от
времени посматривала на фото. Бубнил телевизор, светил из угла, Вера
откладывала вязание, уходила из комнаты, плакала, успокаивалась.
Со временем она стала забывать, как
выглядел отец, и тогда обращалась к фотографии и смотрела на нее. И ей
казалось, что благодаря фотографии она вспоминает отца.
Фотографический снимок был
оставшейся от него тенью.
5
8 октября 2015 года космонавт Игорь
Сергеевич Краснов совершил посадку на летательном аппарате «Витязь». Связь
работала нормально. Из управления полетом приказали не покидать аппарат
самостоятельно. Игорь Сергеевич оставался в кресле и смотрел на широкий
полукруг экрана, в нем отражалась окружающая аппарат местность.
Сумерки, снежные проплешины в поле,
движущиеся вдали огоньки.
Игорь Сергеевич смотрел на сухую
траву, слезы текли по его лицу.
«Витязь» отправился в полет 2 марта
1963 года, Игорь Сергеевич побывал за пределами Солнечной системы; его корабль
двигался на скорости, близкой к скорости света, полет длился полтора года, на
Земле прошло пятьдесят два. Анне, дочери Игоря Сергеевича, исполнилось
пятьдесят пять, и теперь она была старше него на двадцать семь лет.
Он не думал о дочери, когда смотрел
на земные сумерки, не о ней он плакал и не о себе, а бог знает о чем, — о том,
что вновь видит снег, о том, что скоро выйдет наружу, вдохнет холодный воздух и
спросит, что за огоньки там вдали. О дочери он не помнил в эти минуты. Вскоре
он увидел на экране вертолет. Прибыли встречающие.
Широкая публика ничего о его полете
не знала. Не сообщалось о старте, не сообщили о возвращении. Полет был тайной в
1963-м и остался тайной в 2015-м.
Игорь Сергеевич доложил о
выполненном задании, предоставил пробы грунта, химический анализ атмосферы,
фотоснимки планеты, для изучения которой и был направлен. Планета, вопреки
ожиданиям, оказалась непригодной для жизни.
После тщательного наблюдения в
закрытом госпитале Игоря Сергеевича отпустили в длительный отпуск. Ему,
разумеется, объяснили как можно более полно текущую жизнь. Технические
новшества молодой космонавт освоил мгновенно, новому же политическому и
экономическому мироустройству он оказался чужд. Он искренне ждал застать на
родине коммунизм.
Дочь Игоря Сергеевича по-прежнему
жила в городке во Владимирской области. Он купил в подарок конфет и сладкого
вина. Ехал на поезде. Билет взял в плацкартный вагон. Ему хотелось поглазеть на
людей, послушать разговоры. Иногда ему казалось, что ничего не изменилось за
полвека, все те же люди и те же виды из окна, что время то ли остановилось, то
ли пошло вспять. Через пять часов он вышел на станции, она показалась ему
маленькой, обветшалой. Такси брать не стал, отправился пешком. Не торопился.
Останавливался и смотрел, как дым идет из печной трубы. Как дети бегут через
ржавые рельсы. Вдыхал забытый воздух.
В доме, где жила дочь и где он жил
когда-то, тоже топилась печь, горел свет в окне. Он задержался у калитки, глядя
на разросшуюся яблоню. Повернул щеколду. Пошел к крыльцу. Выскочила собачонка,
облаяла. Он сказал «свои, свои» и потрепал ей
загривок. Дочь была дома. Он соврал, что его отец был другом ее отца.
— Он погиб при испытаниях. Я его не
помню, — сказала она.
— Совсем?
— Как на руках у него сижу. Смутно.
Он меня несет. Куда? Откуда?
Пили вино, пили чай с московскими
конфетами. Он расспрашивал о родственниках, о знакомых. Многие умерли.
После чая он слазил на крышу,
поправил телевизионную антенну. Заменил прогнившую доску на деревянной
ступеньке крыльца. Он обращался к Анне как человек, проживший гораздо больше
нее. И это никому из них не казалось странным. Она жаловалась на здоровье, он
сказал, что немедленно надо бросать пить кофе, тем более растворимый и на голодный
желудок. Сказал, что хочет поселиться здесь, в этом городе, снять квартиру.
— Работы я не боюсь, — говорил он.
— Никакой.
Он и в самом деле поселился в этом
городе. Устроился в компьютерной мастерской, женился, родил сына. Дочь навещал
каждую неделю. Лет через тридцать она сдала и он взял
ее к себе, в свой дом. Кормил с ложечки, водил гулять. Жена называла его: мой
блаженный.
6
В 1950 году техник Николай Иванович
Матюшко ушел из больницы. Жена Сима с дочерью Катей и
сыном Васей пришли его навестить, принесли моченой антоновки и пирогов с
картошкой. Товарищи по палате сказали, что он собрался с утра, до завтрака, и
ушел. На тумбочке оставил им письмецо в простом конверте.
Сима конверт разодрала, села на
край койки, губы поджала и прочитала послание. Дети стояли рядом и смотрели
растерянно.
— Хорошо, — сказала Сима и скомкала
листок. — Пойдемте, дети.
Она быстро шагала по коридору, они
бегом поспевали за ней. Сима подошла к медсестре, сидевшей за столом,
наклонилась над ней и спросила, где врач Галкина.
— У заведующей, — сказала
медсестра, — у них совещание.
Сима толкнула дверь, ворвалась в
комнату, оглядела изумленных врачей.
— Кто тут Галкина? — спросила
строго, по-учительски. — Руку поднимите.
Она бросилась к поднявшей руку
женщине, вцепилась ей в волосы, поволокла со стула, повалила на пол. Женщина
кричала и сучила ногами, пятилетний Вася плакал. Катя, ей было двенадцать,
утащила брата из освещенной комнаты в прохладный сумрачный коридор, обняла. Он
плакал, она гладила его по светлой голове.
Отец к ним не вернулся. Мать била
дома посуду, рвала фотографии, резала ножницами отцовское пальто, била сама
себя ножом. Катя бегала к соседям за помощью, мать бросалась перед ней на
колени, ползала за ней среди осколков. Вася начал заикаться.
Постепенно мать успокоилась.
Приходил друг отца Кирилл — за вещами. Мать спокойно, холодно отдала узел и
чемодан. Кирилл сунул Кате записку от отца, просьбу о прощении и свидании. Катя
записку порвала, втоптала в землю.
Отца она не простила, подарков от
него не принимала и даже через много лет не отворила ему двери, он постучал и
ушел. Жили они в одном городе, недалеко друг от друга, но так и не повидались,
не поговорили ни разу. И от наследства его Катя отказалась. Матери и врача
Галкиной на свете уже не было.
7
В 1995 году в мае-месяце по
привокзальной площади города N шел ребенок, тащил большой рюкзак, не школьный,
а взрослый, то есть даже для взрослого большой, а для маленького мальчика
восьми лет просто громадный, но мальчик шел, а за ним следовала тетка, тоже волокла
что-то. Им надо было спешить, и она крикнула мальчику:
— Ну что ты ногами скребешь,
пенсионер?!
И тут же ребенок пропал, как и
следовало ожидать. Он исчез, а тетка хватала руками воздух, как будто надеялась
поймать ставшего вдруг невидимым. Или несуществующим,
— кто знает.
Тетка и знать не знала об
опасности; она ехала с сыном в Нижний Новгород из Москвы, автобус сломался, и
все ломанули на станцию, а что за город, чем известен, никто и не знал. А
может, и знала тетка про город, но что тут сделаешь, когда автобус сломался.
Бежать, бежать, авось пронесет.
Трудно описывать события, о которых
сведенья никак не свести воедино, в стройную, непротиворечивую картину. И как я
ни стараюсь, все выходит нечетко. Единственное
несомненно: дети в этом городе не живут и не умирают, они исчезают, и город
стоит бездетный с 1975 года, и не сказать, что он бедствует, хотя для учителей
и для педиатров работы нет. Город чистый, тихий, столичные пенсионеры охотно
покупают здесь дома, особенно у реки. Внуки, правда, не приезжают. Разве что
после пятнадцати лет, когда опасность минует.
В ноябре 1997 года мальчик Ваня
двенадцати лет добрался до города N за бесплатно, на
перекладных. Сначала на московской электричке до Черустей, затем на местной
электричке до Вековки, и от Вековки
до N рабочим поездом. Прозвание поезда осталось от давних советских времен,
когда рабочие люди ездили из окрестных деревень в город на заводы. В девяносто
седьмом году заводы стояли, в цехах жили птицы, собаки и бродяги.
В советские времена в этом раннем
поезде сидели тесно, лузгали семечки, спали, из
открытых тамбуров валил дым. Ничего этого Ваня не застал, все переменилось,
поезд шел полупустой, кое-где выбиты были стекла, и в вагонах гулял ветер. Ване
повезло, он нашел вагон относительно теплый, забрался на вторую полку.
Сверху он видел женщину, она ела
отварной картофель с соленым огурцом; видел в окошко сумрачное небо, видел
разбитую платформу и сидящего на лавке мужчину. У Вани не было с собой ни
денег, ни еды, от запаха картошки кружилась голова. Ваня постарался забыться,
задремать. Проехать он не боялся, город N был для
рабочего поезда конечным пунктом.
Ваня проснулся, поезд стоял. За
окном Ваня увидел черной краской выкрашенный паровоз с красной звездой; паровоз
стоял на постаменте как памятник всем паровозам бывшего Советского Союза. Ваня
спрыгнул с верхней полки, потянулся и узким вагонным коридором направился к
выходу. Он спустился по железным ажурным ступеням на низкую платформу, повертел
головой, увидел свет в газетном киоске и побрел к киоску, старясь зачем-то не
наступать на трещины в асфальте. Было тихо, безветренно, диспетчер говорил, что
по третьему пути пройдет грузовой состав. И Ваня остановился и стал смотреть на
третий путь. И не так уж скоро, но появился в сумрачной дали огонь тепловоза —
прожектор, яркая звезда. Огонь приблизился, и поезд пошел мимо станции, вагоны
и цистерны, долгий поезд. Ване казалось, что он полчаса идет, что голова его
здесь, а хвост в Москве; идет, грохочет, вздымает ветер. Отгрохотал, и все
стихло, и ветер улегся.
Ваня постоял и пошел к вокзалу, к
древнему каменному зданию, обогнул его.
На привокзальной площади бабка
торговала черными семечками. Ваня подошел и попросил семечек за
так.
— Денег нету,
— сказал, — а пожевать хочется.
Бабка вытаращилась на него во все
глаза, она с семьдесят пятого года ни одного ребенка здесь в городе не видела,
ее собственные дети исчезли тогда, в семьдесят пятом, как и все дети в этом
городе, все, кому не исполнилось еще пятнадцати лет.
— А тебе
сколько лет, мальчик? — осторожно спросила бабка Ваню.
— Двенадцать.
— Зря ты здесь. — Она насыпала ему
семечек в карман. — Ты, может быть, не в курсе.
— Я в курсе.
И он отошел к автобусной остановке.
Старуха шла с бидоном.
— Семечки! — крикнула ей бабка. Но
старуха не повернула головы.
Старенький пазик
пришел, развернулся. Люди выходили и смотрели на мальчика. Удивленно,
растерянно, испуганно. Он лузгал семечки и сплевывал
шелуху на серый чистый асфальт. И никто ему не сказал: что ж ты мусоришь.
Боялись, что они скажут, и он исчезнет, а они будут виноваты. Именно так дети
исчезали: от сердитого слова или взгляда. Одного этого было достаточно —
взгляда. Недовольной интонации. По отношению к своему ребенку или к чужому. По
злобе или в сердцах.
Ваня вошел в освободившийся
автобус, сказал водителю, что денег у него нет, и спокойно уселся на первом
сиденье, чтобы лучше видеть дорогу. Автобус переждал положенное время и поехал.
Водитель Михаил боялся вымолвить
слово или слишком рвануть и тряхнуть автобус. Он косился на мальчика в зеркало
и молчал. Ваня ехал спокойно, ни о чем не спрашивал, глядел в окошко. Пассажиры
входили и выходили. Все они терялись при виде мальчика и старались держаться от
него подальше; по большей части молчали, а если переговаривались, то шепотом.
Медленное движение было Ване на руку, он успевал внимательно рассмотреть дома,
улицы, прохожих. Через сорок минут доехали до конечной, до так называемого
круга, там у старинного купеческого дома автобус
развернулся и стал.
Ваня не вышел, хотя дверь была
открыта все время долгой (пятнадцать минут) стоянки. Он прочел табличку на
доме:
ЗДЕСЬ С 1900 ПО 1978 ГОД
ЖИЛ
ПИСАТЕЛЬ
АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ЯКОВЛЕВ
(1900–1978)
В нижнем этаже дома светилось
окошко, и можно было разглядеть внутри столик, крошки на столешнице, чашку с
остатками темной жидкости, блестящую в электрическом свете ложку.
В автобус тем временем взобралась
громадная женщина, охнула, уставилась на мальчика, но, когда их глаза
встретились, поспешила отвернуться. Ваня посмотрел, как она устраивается на
сиденье, как вынимает из кармана платок и промокает потное лицо и шею.
Водитель стоял возле автобуса и
курил белую сигарету. Ваня посмотрел на его худые, с выступающими суставами
пальцы, на дым, на тлеющий огонек и вновь поглядел в светящееся окошко.
На столе ничего уже не было, ни чашки,
ни ложки, ни пятна, ни крошки.
Водитель докурил, окурок бросил
аккуратно в урну. Городок был бедный, но чистый. Асфальт потрескался,
искрошился от старости, но ямы и колдобины все были засыпаны и залатаны. Много
стояло, особенно у реки, вросших чуть не по самые окна одноэтажных домишек. Тополя вымахали, как небоскребы, в них проживали
серые вороны, они любили торчать на самых маковках, наблюдать город. В сильный
ветер вороны качались на верхних ветках. Страшно бывало, что старый тополь не
устоит, рухнет на мелкие дома. Огромные ветки иногда обламывались и рвали
провода.
Водитель забрался в кабину, закрыл
двери и покатил по маршруту в обратную сторону. У старинной (конец XIX века)
водонапорной башни Ваня сказал негромко:
— Останови.
Водитель еще немного проехал по
инерции и стал.
— Дверь, — сказал мальчик.
Водитель отворил дверь, и Ваня не
спеша вышел.
Это был самый центр города. Дома
здесь стояли по большей части бывшие купеческие,
каменные, с арками в заросшие дворы, но были дома и в пять этажей, построенные
уже в советское время, их тоже скоро будут считать стариной и
достопримечательностью.
Ваня прошел по неширокой главной
улице, она именовалась Московской, и завернул в магазин с весело освещенными
витринами. Возле кассы стояли и болтали женщины предпенсионного,
как говорится, возраста. Они увидели мальчика и растерянно смолкли. Ваня прошел
в зал. Это был маленький магазинчик, тесно заставленный стеллажами. Ваня взял
бутылку сладкой колы, тут же открыл и принялся пить. Продавщица везла тележку с
хлебом, увидела мальчика и замерла. Он спокойно допил колу и спросил:
— А что бы такое пожевать?
Продавщица молчала, он подошел,
потрогал хлеб в тележке.
— Свежий, — робко произнесла она,
как будто он был король.
— А пирожки с мясом есть?
— Есть, — обрадовалась она, — прямо
теплые.
И сама ему подала пирожок. Он съел
и протянул руку за вторым. Женщины наблюдали за этой сценой, они от кассы
проскользнули в зал и смотрели в просвет между стеллажами. Безмолвно, страшась
спугнуть, потому что живой ребенок из плоти и крови был в этом городе все равно что видение, призрак. Малейшая оплошность, и он
исчезнет. Никто этого не хотел, ни один человек в несчастном городе. Не то
чтобы все тут любили детей (которых не было), но никто не желал стать убийцей,
точнее, прослыть убийцей. По крайней мере поначалу.
Так что Ваня беспрепятственно съел три пирожка с мясом, взял с собой горсть
конфет (в карман с семечками затолкал) и вышел из магазина, ничего не заплатив.
Он прошел до площади (памятник
погибшим воинам, банк, почта), свернул в боковую улицу, увидел парикмахерскую,
зашел (и здесь при его появлении все смолкли, застыли, как в сказке об
остановленном времени).
Ваня оглядел небольшой зал. Два
кресла. В одном сидела тетка с мокрой головой, парикмахерша по имени Маргарита
только начала ее стричь, во втором сидела парикмахерша по имени Валентина,
смотрела журнал с картинками. Ваня заявил, что он хочет помыть голову и
постричься. Валентина сползла с сиденья и сказала едва слышно:
— Идем.
Валентина вымыла ему голову
душистым шампунем. Маргарита тем временем торопливо щелкала ножницами.
Валентина вытерла мальчику голову полотенцем и усадила его в кресло перед
зеркалом. Она выдвинула из комода ящик, достала ножницы, повернулась.
Ваня уснул в кресле. Валентина
тихо, беззвучно положила ножницы на столешницу.
Маргарита достригла клиентку. Фен
включить не решилась. Женщина и не просила, расплатилась торопливо и ушла. Всё
молча. Она ушла, Маргарита собрала щеткой волосы с пола. Забралась в свое
кресло. Валентина притулилась на диванчик для ожидающих
очереди. Молчали.
Заглядывали время от времени люди, им указывали на спящего в кресле
ребенка, и посетители тихо пятились к двери, пораженные страхом. Как будто бы там в кресле лежала мина и тикал в ней часовой механизм.
Его рассмотрели, пока он спал.
Худое лицо, синие тени под глазами, потрескавшиеся губы. Растянутый ворот
свитера. Обтрепанный край рукава. Неровно обкромсанные ногти. Замызганные кроссовки.
Четыре часа, до ранних сумерек,
проспал. Парикмахерши стерегли его покой.
Ваня повернул голову, проснулся,
приподнялся и увидел себя в зеркале. Он спросил чаю и выпил горячего из большой
белой кружки. Затем Валентина попрыскала ему на волосы водой и постригла.
Светлые пряди падали на синюю скользкую накидку, валились на пол.
— Че так тихо у вас?
Он спросил, и Маргарита выбралась
из кресла, включила Эм-ти—ви.
Так его и достригла Валя под музыку. Феном волосы обсушила, накидку сняла.
— Ну вот.
Он к зеркалу наклонился, взъерошил
волосы.
— Ты знаешь? Про наш город, —
решилась спросить Валентина.
— Чего? Знаю.
— Это правда
все.
— Да пусть. У тебя можно ночевать?
— Конечно. Пожалуйста.
— Пожалуйста. — Ваня рассмеялся.
Валентина молчала. Он спросил:
— Далеко живешь?
— У завода. У стрелочного. Там у
нас дом, огород. Кошечка.
— Отсюда далеко?
— Минут пятнадцать на автобусе.
— Нет, я в центре хочу.
Он посмотрел на вторую
парикмахершу, по имени Маргарита.
— Я у станции живу. В пятиэтажке.
Если направо идти от станции.
— Нет. Я здесь хочу. Чтобы чисто,
тепло, горячая вода, полный холодильник. Я посижу, телек позырю,
а вы поспрашивайте.
Валентина и Маргарита оставили его
в парикмахерской. С улицы видели его в освещенном зале (сидел в кресле с
ногами; близко подкатил кресло к экрану — отсветы на лице). Парикмахерши стояли
на улице и растерянно озирались.
— Ничего вроде, — Маргарита указала
на основательный кирпичный дом в четыре этажа пятидесятых годов постройки, дом
был недавно оштукатурен. — Там потолки под три метра. У меня там знакомый жил
раньше, уехал куда-то в заграницу, я ему адрес оставляла, ничего не написал.
Они вошли во двор дома. Женщина
выбивала половик. Валентина и Маргарита приблизились.
— Вы извините, — сказала Маргарита,
— к нам тут мальчик прибился.
Женщина выслушала про Ваню и
сказала, что у нее, конечно, можно, вот только навряд ли ему понравится,
холодильника полного нет как нет.
— Пенсия маленькая, за квартиру
заплачу и тяну на хлебе и воде, ну иногда яйцо сварю. Вкрутую.
Они стали думать втроем. И в конце концов женщина вспомнила про Филипповых. Пошли к
ним все вместе (женщина тащила половик, она сказала, что сама будет
разговаривать, иначе ничего не выйдет).
Квартира была на третьем этаже. На
звонок вышел мужчина лет шестидесяти в трениках и
футболке, аккуратно выбритый, пахнущий холодным одеколонным запахом.
— У вас, дядя Коля, мальчик будет
жить, — заявила женщина. — Потому что у вас три комнаты, и дети присылают
денег, и видео есть.
Филиппов выслушал про мальчика и
наотрез отказался.
— У меня, — сказал, — характер
взрывной. Я не могу на себя ответственность брать.
И так они ходили из квартиры в
квартиру и не могли ничего добиться, все жильцы в доме были бедные, или с
характером, или то и другое.
— Ладно, — сказала Валентина
Маргарите, — я знаю, что делать.
Они распрощались с женщиной и пошли
в парикмахерскую (а женщина отправилась наконец домой
со своим половиком). Маргарита спрашивала Валентину, что она придумала.
— Увидишь, — отвечала Валентина.
Они вошли в парикмахерскую. Ваня
сидел в кресле и смотрел телевизор, мультфильм про Чипа и Дейла.
— Номер квартиры пятьдесят пять, —
сказала мальчику Валентина. — Жильцы Филипповы, муж и жена, квартира отличная,
икра в холодильнике, любишь икру?
— Нет. — На самом деле Ваня икры не
пробовал.
— Видео есть. Фильмы всякие. Дети
привозят. Навещают стариков. Они сюда на старости лет приехали, потому что
квартиры дешевые в сравнении с Москвой и город тихий. Ну
сам посмотришь. Не понравится, есть еще семьдесят третья квартира, там молодая
довольно женщина проживает, старая дева, ей по наследству квартира досталась,
она шьет на заказ, у нее тоже видео есть, триллеры, говорит, любит смотреть.
Сам решай короче.
Ваня их рекомендации выслушал,
сказал, что досмотрит мультфильм, и досмотрел. Затем уже встал и отправился на
вечернюю улицу. И когда они перестали его видеть в окно, тогда только их
отпустило, и Маргарита даже расплакалась, а Валентина дала ей воды.
— Никуда не денутся, — сказала
Валентина про жильцов.
И была права. Никто не посмел
отказать ребенку в лицо. Он пожил неделю у Филипповых (икру не полюбил),
фильмов у них интересных для него не нашлось, так что он ходил смотреть
триллеры к портнихе Ксении, в конце концов к ней и
перебрался, несмотря на то, что квартира у Филипповых была шикарней и готовила
Нина Дмитриевна Филиппова совершенно потрясающе по книге о вкусной и здоровой
пище в тисненом переплете (продукты все с рынка). Но очень уж Филипповы были
молчаливы. Ваня прижился у портнихи Ксении, а к Филипповым заходил брать
пирожки да пирожные; запах по всему подъезду шел, когда Нина Дмитриевна пекла.
Пили с Ксенией чай, пирожными и пирожками закусывали. Ваня говорил: «Дольче вита» (фильм так называется; прокрутил у Филипповых на
большой скорости).
Смотрели они с Ксенией всего Хичкока. Смотрели про человека-муху и человека-слона, про
акул-убийц, про Бонни и Клайда. Фильм про мафию нищих
Ваня не полюбил. Он сам был нищим, ходил по вагонами и пел жалостливые песни.
— Деньги хозяева отбирали, —
говорил Ваня. — Били. Жрать давали, чтоб только ноги
таскал. Так что терять мне нечего.
Ксения верила и жалела. Ей не надо
было себя контролировать, она не могла на Ваню рассердиться, у нее он оказался
в полной безопасности.
Она очень боялась, когда он уходил
из дома, молилась о возвращении у бумажной иконки. Ему же ходить по городу было
и страшно, и весело. Он как будто попал в сказку, в которой стал королем, и все
жители города были его подданные. Они исполняли любую его прихоть (стоит
уточнить, что прихоти его были не особенно
обременительны для горожан: еда, кассета с фильмом, теплая куртка, порулить
машиной). Но они же в любую секунду могли стать его убийцами.
Ходили слухи, что исчезнувшие дети
попадают на прекрасный остров: вечное лето, синее море, бананы, финики. Ваня
считал своим прекрасным островом город. Он любил толкаться по утрам на рынке,
ходить на станцию и смотреть поезда, пить горячий чай в привокзальном кафе,
брать пиво в жестяной банке — на потом. Опасность обостряла наслаждение.
Как-то раз он сидел и пил пиво из
банки на открытой платформе (платформа стояла в тупике, колеса уже проржавели).
И вдруг увидел, как девочка выбирается из-под вагона (товарняк стоял, ждал
отправления). Она выбралась из-под вагона и побрела вдоль состава к станции,
Ваню не заметила. Он оставил недопитую банку, мягко спрыгнул с платформы и
пошел за девочкой. Она услышала шаги, обернулась, он крикнул сердито:
— Ты что здесь?
И она мгновенно исчезла.
Ваня постоял, как будто ждал, что
она появится вновь. Не дождался и побрел назад к платформе. Забрался на
деревянный настил, допил пиво. Девочку он запомнил на всю свою жизнь: лет
десяти, наверно, девочка, худенькая, с длинной русой челкой, пятно зеленки на
маленькой щеке.
Свидетелей происшествия не было
никого.
Ваня прожил у Ксении до самой зимы,
до морозов и снега. Как-то утром он отправился сесть на автобус, чтобы поехать
на другой конец города, к стрелочному, там в одном доме обещали ему дать
кассету с новым фильмом (что-то про инопланетян), на автобус сел, и до стрелочного доехал, и вышел из автобуса, и направился
дворами к нужному дому. Более его никто не видел. Ксения горевала,
расспрашивала, искала виновников Ваниного исчезновения. Но не нашла. Если и
были, не признались.