А.Э. Мильчин. Человек книги • Яков Гордин. Пушкин. Бродский. Империя и судьба • Анатолий Копейкин. Сухой док
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2016
А.Э. Мильчин. Человек книги. Записки главного редактора / В.А. Мильчина.
Вместо предисловия. — М.: Новое литературное обозрение, 2016.
В «Указателе имен» моего нет. Да я и не был, кажется, представлен Аркадию
Эммануиловичу, начав сотрудничество с издательством «Книга» незадолго до того,
как он был от него отставлен. Жила уже только легенда, «знакомая каждому, кто
имеет отношение к издательскому делу». Жили разговоры: ну, при Мильчине такая глупость не прошла бы. Или: нет, кроме Мильчина, этого никто больше сделать не сможет…
И по сей день так: говорят «Книга»
— подразумевают «Мильчин». Говорят о классическом
литературном редактировании — подразумевают его же. Его пример и его опыт.
Самого Аркадия Эммануиловича эти
патетические аттестации наверняка бы смутили. Ведь если что в
объемистом фолианте и повторяется едва не в каждой главе, то это самооценки
вроде: «все же я человек хотя и не совсем рядовой, но только в некоем
специальном издательском кругу, а для широкого читателя не могу быть
интересен», «язык и стиль моих писаний — всего лишь язык и стиль грамотного
интеллигентного человека, не более того», «я всегда ощущал себя в
компании человеком очень скучным, не знающим, о чем говорить с окружающими, и
загорающимся только от разговоров о работе».
О работе и речь — страстная, когда Мильчин обнаруживает бездну поэзии даже в таком рутинном,
казалось бы, деле, как корректура или составление таблиц, неожиданно лиричная,
когда в повествовании возникают живые образы таких же, как и он, библиоманов, и
очень-очень добросовестная, до перфекционизма
обстоятельная в деталях.
К одним страницам этой книги я уже
успел дважды или трижды вернуться, другие, грешен, пока пролистнул. Пометив,
впрочем, в памяти, куда обращусь, когда этого потребуют интересы работы, уже
моей, собственной.
Эта книга так ведь и адресована —
до востребования. И теми, кто будет исследовать историю книжной культуры
двадцатого века. И теми, кто сейчас, в столетии уже двадцать первом, с
сердечной болью видит стремительное вытеснение традиционной редактуры из
издательской практики, ее замещение либо рерайтерством,
либо продюсированием.
«Наблюдать умиранье ремесел — все равно что себя хоронить»…
Вот и хороним — вместе с
традиционной литературной критикой, поскольку и редактирование Аркадий
Эммануилович определял как «особый вид критической деятельности».
Вот и прощаемся — не всегда находя
в себе силы к сопротивлению.
Спасибо Вере Мильчиной
— составленный ею том не только литературный памятник, не только напоминание об
еще одной Атлантиде, уходящей под высокотехнологичные воды, но и моральная
поддержка всем, кто в книге по-прежнему видит crиme de la
crиme, вершину вершин мировой цивилизации.
Яков Гордин. Пушкин. Бродский. Империя и судьба: в 2 т. / Предисловие С. Лурье. —
М.: Время, 2016.
Об этом двухтомнике — не двумя бы
словами. Но если все-таки попробовать, то получится вот что: умный человек
рассказывает умным читателям, отчего в нашей богоспасаемой стране
раз за разом проваливались благородные начинания умнейших мужей России — хоть осьмнадцатого века, хоть нынешнего. И отчего так выходит,
что во фразе «души прекрасные порывы» слово «души» раз за разом прочитывается
не как существительное в родительном падеже, а как глагол в повелительном
наклонении.
Им всем — и Пушкину, сквозному
герою всего двухтомника, и просвещенным бюрократам, а их в нашей истории тоже
хватало, и беспечным поэтам, и полководцам, замирявшим Кавказ и Варшаву, — всем
выпало в империи родиться. С душой и талантом, как сказано сами знаете кем. И с
надеждой на то, что понятия империи и свободы, гражданского благополучия и
бранной славы все-таки возможно совместить в неразъемном единстве.
Теперь-то мы уверены, что нет, что
невозможно. И Яков Гордин с нами не спорит. Он вообще
почти ни с кем не спорит в статьях и очерках, составивших это издание. Но снова
и снова окликает отечественную историю, задает неудобные вопросы — и нам,
сегодняшним носителям либерального сознания, и нашим вечным спутникам, кого — в
диапазоне от Пушкина до Бродского — можно, как определил русский философ
Георгий Федотов, называть «певцами империи и свободы».
Здесь — в искусстве корректно, но
настойчиво задавать неудобные вопросы и всякую дежурную истину не принимать без
перепроверки — автору двухтомника многое дали десятилетия деятельной дружбы и с
поэтом Иосифом Бродским, и с романистом Юрием Давыдовым, и с просветителем
Натаном Эйдельманом. Каждый из них — процитирую сказанное об Эйдельмане —
«говорил с историей так же расположенно, открыто и
бурно, как разговаривал с друзьями». И каждый из них мог бы сказать о себе
известными грибоедовскими словами: «Я как живу, так и
пишу — свободно и свободно».
Бесценных мемуарных свидетельств во
втором томе, где эпиграфом можно было бы поставить de
visu (по виденному, глазами
очевидца), так же много, как архивных документов в томе первом, историческом.
Но и те и другие для Якова Гордина не самоцель, а
инструменты, способ понять логику поведения своих великих предшественников и
современников. Ведь, по его глубокому убеждению, никто из них, как Бродский,
«не совершал случайных поступков». Каждый «принимал в «делании» своей биографии
самое непосредственное и вполне осознанное участие», выстраивая собственную,
глубоко личную, «авторизованную» стратегию.
И это, наряду со
всесторонним изучением вопроса о том, совместимы ли империя и свобода, вторая
центральная тема гординской книги. Умный читатель, а
к другим тут и не обращаются, получает редкую возможность во всей полноте
объема понять исторически значимые варианты чужих — великих! — стратегий.
Чтобы выбрать свою, собственную. И
тоже осознанную.
Анатолий Копейкин. Сухой
док. Трактат / Предисловие В. Суворова, послесловие Н. Горбаневской. — Париж —
Сан-Франциско: Издание Бориса Грибановского, 2015.
«Любой человек, который считает себя
творческим, по-моему, обязан прочитать философский труд Анатолия Копейкина», —
написал в предисловии знаменитый своими бестселлерами Виктор Суворов.
И явно погорячился. В разряд
обязательного чтения эта книга войдет вряд ли. Хотя бы потому, что и написана
она не для всех. А только для тех, кто и сам питает слабость к домашнему
философствованию, то есть, как и Анатолий Копейкин,
имеет «счастливый талант без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка,
с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре и возбуждать улыбку дам
огнем нежданных эпиграмм».
Таким людям с таким собеседником
будет, безусловно, не скучно. Немножко об искусстве, вскользь о джентльменских
правилах обращения с прекрасным полом, и автор то состязается образованностью с
дипломированными философами, то позволяет себе «отвлечься мыслями совсем уж
пустяковыми». Нет в этом мире ничего, что не было бы достойно глубокомысленного
внимания — ведь tractatus, напомню, это и есть
«подвергнутый рассмотрению». И начинает казаться, что в неутомительно
коротких главках недлинной книги сказано, хоть по полслова, обо всем на свете.
Но нет, не обо всем. Автор
буквально запрещает себе высказываться о политике и вообще
о злобе дня. Это раз. А два — не впускает читателя в обстоятельства своей биографии,
личной жизни, поэтому только из сердечной статьи Натальи Горбаневской мы
узнаем, что этот «уроженец деревни Третьяково Клинского района Московской
области, по образованию и призванию искусствовед» давно уже живет в Париже,
работал в «Русской мысли», ну и т.п.
Почему же, спрашивается, Анатолий
Копейкин не дает волю сюжетам, которые, безусловно,
сделали бы его книгу более занимательной? А нипочему.
И центральной, на мой взгляд, в трактате становится главка «О пренебрежении».
«Одним из несомненных признаков
ума, — сказано там, — является благожелательно-досужий интерес ко всему на
свете». Но: «Умный человек имеет у себя на вооружении и такой действенный
инструмент сдерживания мира, как пренебрежение, игнорирование», и вводится этот
инструмент «в действие тогда, когда нас лишают свободы выбора и что-то
навязывают. А нам, предположим, неохота».
Неохота — и вся недолга!
Так что я легко пойму читателя, который от чтения этой книги отделается
репликой одного из героев романа «Как закалялась сталь»: «Философия… это одно
пустобрехство и наводка теней. Я, товарищи, этой
бузой заниматься не имею никакой охоты».
Зато сам я скажу так: охота или
неохота — тоже ведь один из неотъемлемых признаков свободы. Или мы с Анатолием
Копейкиным не правы?