По поводу одной претензии
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2016
Лев
Толстой отметил в дневнике: «Мало того, чтобы прямо не лгать, надо стараться не
лгать отрицательно — умалчивая». Но Толстой не был членом Союза писателей
Москвы и А. Васькину не указ.
Увы, не знает человек языка эпохи,
о которой берется писать. В царской России не было мэров (когда появились в
конце ХХ века, их стали неофициально и неисторично
называть градоначальниками) и таких единых администраций городов, как после
1917 года. Чиновники в них подчинялись каждый своему начальству по линии
определенных министерств. Самым мощным в полицейском государстве было
министерство внутренних дел с гораздо более обширными функциями, чем нынешнее.
Его глава имел намного больше реальной власти, чем председатель Комитета
министров — пешка при самодержце. На местах больше всего власти было у
полицеймейстеров. В уездных, а иногда и в губернских городах
(см. десятую главу «Мертвых душ») их называли городничими (слово «полиция» — от
греческого «полис», город; городовой — низший полицейский, городничий — высший)
и градоначальниками. Гоголевский Сквозник-Дмухановский
во втором действии «Ревизора» привычно аттестует себя «градоначальником», хотя
официально подчиняется ему только полиция, а не судья (избиравшийся дворянским
собранием), почтмейстер и прочие: тех он не вызвал, а «пригласил», им не
приказывает, а советует.
Произведения из школьной программы
писателю, наверно, надо знать. Стоит заглядывать и в словарь Даля: «Звание
градоначальника присвоено у нас правителю такого города, который почему-либо не
подчинен губернатору, как н<а>пр<имер> Петербург и др.» В обеих столицах было по
нескольку полицеймейстеров и по одному обер-полицеймейстеру.
В 1870 году было создано Петербургское градоначальство именно с таким
названием. «Возглавлялось градоначальником (подчинялся
министру внутр. дел)» (энциклопедический словарь
«Санкт-Петербург. Петроград. Ленинград»).
Позже, в 1905 году, учреждено градоначальство в Москве. «Градоначальник М<осквы> назначался
императором и возглавлял полицию (заменив в этом качестве обер-полицмейстера),
надзирал за торговлей, почтой» и т.д. (энциклопедия «Москва»). Но не был
генерал-губернатором. Васькин пишет с ошибкой (не
единственной) в русском языке («не» вместо «ни»): «… как бы не называлась
должность главы Москвы, а суть оставалась одна — начальство над городом, причем
во всем и везде». Видно, теперь надо ждать от него книг про
президента Ивана Грозного и Генерального секретаря Николая II. Ведь суть
одна: начальство над страной, причем во всем и везде.
Труд Васькина «Московские
градоначальники» я действительно не читал и читать не буду. На
обложке рецензировавшейся книги увидел фотографию
обложки другой книги со знакомыми портретами генерал-губернаторов (в начале ХIХ
века эта должность в Москве и Петербурге называлась «главнокомандующий», именно
за такого главнокомандующего, а не того, кто возглавляет армию, якобы приняли
однажды Хлестакова), и стало ясно, что автор не понимает значения главного для
него слова.
Теперь он произвел дедушку
Лермонтова в гвардии капитаны, а вместе с тем процитировал два документа, в
которых его бабушка именуется гвардии поручицей и
гвардии прапорщицей. Надо бы разобраться. Васькин не
стал, оставил тех, к кому адресуется, в недоумении. В
рецензии я объяснил одно противоречие: в гвардии обер-офицерские чины считались
на два ранга выше одноименных армейских, так что в отставке М.В. Арсеньев мог
как официально, так и неофициально именоваться капитаном (А.К. Толстой в
письмах условно называл штабс-ротмистра гвардии А.А. Фета «майор Фет»), но если
бы он служил в гвардии в этом чине, то в отставке стал бы подполковником. Васькин, умалчивая о
том, что одновременно присвоил Арсеньеву три разных чина, теперь выбрал один и
загораживается «Лермонтовской энциклопедией» (кстати,
она издана не «Институтом русского языка Академии наук СССР» — с чего бы это
книгу о поэте составляли одни лингвисты? — а Институтом русской литературы, он
же Пушкинский дом, и редакцией литературы и языка издательства «Советская
энциклопедия»). Но статью «Арсеньевы» я не упоминал, другие статьи
перечислил в порядке «истории вопроса». Ошибка в энциклопедию явно перешла из
книги В.С. Арсеньева «Род дворян Арсеньевых» (1903), во многом составленной по
семейным преданиям. Там и год рождения бабушки Лермонтова указан неверно, по
надписи на ее надгробной плите, — 1760 вместо 1773. Зато список литературы к
энциклопедической справке о М.В. Арсеньеве справедливо рекомендует
прежде всего первую биографическую книгу о Лермонтове — П. Висковатова (1891),
вобравшую намного более ранние записи В. Хохрякова и сохраняющую значение
ценнейшего первоисточника. Там правильно говорится, что поручик Преображенского
полка Арсеньев, женившись, сразу переехал в купленное им имение Тарханы.
Добавлю, почему Е.А. Арсеньева в протоколе заседания правления Университетского
благородного пансиона оказалась гвардии прапорщицей.
Это, безусловно, автоматическая ошибка уставшего писаря: прямо перед Арсеньевой
был упомянут гвардии прапорщик Павел Смирнов,
просивший определить в пансион его отпрыска.
А. Васькин не поправил и аберрацию
памяти А.З. Зиновьева, в воспоминаниях назвавшего отца Лермонтова майором, хотя
сам написал, что тот из Первого кадетского корпуса прапорщиком «был выпущен в Кексгольмский пехотный полк, где позднее он служил и
воспитателем. В 1811 году он был отправлен в отставку по болезни, в чине
капитана и с мундиром». Но сведения Висковатова полнее и,
главное, принципиально точнее: уже через одиннадцать месяцев службы в Кексгольмском полку Юрия Петровича перевели воспитателем на
службу в недавно покинутый им кадетский корпус, ему трижды было объявлено
«высочайшее удовольствие и благодарность», в 1810 году он стал поручиком, а 7
ноября 1811-го уволен в отставку по болезни, именно с чином капитана и с
мундиром, то есть всего через год службы в чине поручика, минуя
промежуточный чин штабс-капитана. Этого не могло бы быть, если бы Юрий Петрович
служил только в армейском Кексгольмском полку. В
полках и «воспитателей» не было аж до постсоветского
времени, когда так переименовали бывших политработников. Васькин
написал о шапочных знакомых Лермонтова гораздо больше, чем о нем самом, а на
его отце сэкономил пару строчек, но исключительно важных: рано прервавшаяся
карьера небогатого, незнатного дворянина без протекции доказывает, что
редкостно одаренному сыну было в кого пойти.
Прошу прощения за обстоятельность
разъяснений, но аргументы-то нужны. В императорский период практически все
называли столицами и Москву, и Петербург. А. Васькин
решил всех оспорить и по отдельному поводу заметил: «Я пишу о столице (т.е.
Петербурге) <…>». Законная столица действительно была одна, только
не та. Указ Петра I о переносе столицы не найден и вряд ли существовал, Ленин в
1918 году, законодательно «перенося столицу» обратно, ломился в открытую дверь.
Петр просто переехал, сменил резиденцию. Петербург стал, по сути,
«исполняющим обязанности» столицы, и то за исключением самых важных и
торжественных дней, часто растягивавшихся на месяцы, — дней коронации
императоров. Сейчас такая ситуация официально сохраняется в Нидерландах:
столицей считается Амстердам, но правительство и королевский двор обретаются в
Гааге. Александр III предпочитал жить в Гатчине, Николай II — в Царском Селе.
Может быть, эти городки тогда и были столицами?
«Садовое кольцо поэт не называет,
но оно отмечено зелеными бульварами, что были разбиты на его месте по велению
Екатерины II», — пишет Васькин в книге. Лермонтов в «Панораме Москвы» (1834) и
не мог так назвать это формировавшееся тогда «кольцо»: даже в путеводителе «По
Москве» 1917 года оно фигурирует как Садовые улицы. Формирование их началось в
1818 году по решению послепожарной «Комиссии для
строения Москвы» (1813–1843). Несколько позже, в 1820-е годы, три из них
действительно были объявлены бульварами. Васькин
отодвигает начало создания двух из них к 1830 году. Но в таком случае Лермонтов
в 1834-м нипочем не смог бы разглядеть с колокольни Ивана Великого какую-то
зелень в этом районе.
…Книга «В поисках лермонтовской Москвы», согласно названию, посвящена
крупнейшей фигуре русской литературы. Естественно было бы видеть и в других ее
персонажах по преимуществу людей, к литературе причастных, во всяком случае, когда
они упоминаются в одном ряду с литераторами. Загоскин и Денис Давыдов —
личности сопоставимые и по месту в художественной словесности, и по положению в
обществе начала 1830-х годов. Просто странно видеть в книге представленным
наравне с этими «достойными людьми» чиновника по особым поручениям при
московском генерал-губернаторе Б.К. Данзаса. Хотя
название его тогдашней должности звучит «солидно», ничего особенного в ней не
было, обычно ее занимали молодые люди, а 32-летний Данзас
на ней задержался, видимо, как провинившийся, правда, несильно. В своем письме
Васькин не уточняет, в каком качестве он почитает Бориса Данзаса
особенно достойным человеком: в качестве декабриста или верного слуги престола?
Если и в том и в другом, то это похлеще присвоения М.В. Арсеньеву одновременно
трех разных чинов. Противоречие нетрудно снять, если учесть, что за свой
декабризм Борис Карлович отделался месяцем гауптвахты. О том, сколько лет
каторги или крепости получили другие, знают все. Потом Борис Данзас сделал карьеру, хотя не столь блестящую, как
утверждает просветитель. С 1845 года он занимал не мифическую должность
«обер-прокурора Сената», а был обер-прокурором 1-го сенатского департамента —
сотрудником аппарата. Разница почти такая же, как между словами «государь» и «милостивый
государь». Опять все равно, что как называется? Сенатором — и не выше — Данзаса сделали в 1851 году. По чину он был тайный
советник, но не действительный тайный. Разница тоже
немаловажная: чин 2-го класса в статской службе фактически был высшим,
например, в 1878 году лишь один светлейший князь канцлер А.М. Горчаков имел чин
1-го класса, действительных тайных советников было 49, тайных советников — 538
(П.А. Зайончковский. «Правительственный аппарат
самодержавной России в XIX в.»). Главное же, Б.К. Данзас
не имел к литературе и такого скромного отношения, как его брат Константин,
который был однокашником Пушкина (старший Борис почему-то поступил в лицей
тремя годами позже младшего), его секундантом во время последней дуэли и
собирал материалы о нем, которые, правда, потом отдал Борису. Лермонтова
интересовало все о Пушкине, поэтому упоминание К.К. Данзаса
в книге про Лермонтова еще имело бы какой-нибудь
смысл, да и то не в рассказе о 1831 годе, когда Пушкин здравствовал. Как бы то
ни было, для 1831 года постановка любого из братьев Данзасов
в один ряд с маститыми литераторами, имевшими генеральские чины, выглядит в
книге нелогично.
Обвиняя рецензента, Васькин забыл о такой малости, как вся вторая часть
публикации, начинающаяся со слов: «А теперь о хорошем. Книга состоит отнюдь не
из одних ошибок, не является вредной или ненужной». Одно из доказательств этого
— то, что «А. Васькин не стесняется приводить
сведения, которые не принято афишировать». Это похвала за откровенность, за то,
что автор, когда следует, не льстит ни самому Лермонтову, ни, как показано
дальше, всей России. Надо же было прочитать рецензию так, чтобы и одобрение
принять за порицание!
В конце письма Васькин
мне польстил, по своему обыкновению того не сознавая: назвал книгами, не видя их,
мои статьи о Высоцком (правда, лишь две из довольно многих).
Все же я искренне благодарен своему
Зоилу за поправку. У меня было возражение насчет «теплых слов», которыми
Николай I утихомирил толпу во время холерного бунта. Как об этом рассказано в
«Очерках по истории русской культуры XIX века» одного из лучших наших
литературоведов и историков Б.Ф. Егорова, «достаточно было приехать на площадь
Николаю I и гаркнуть: «На колени!» — и вся
многотысячная бунтующая толпа бухнула на колени…». Случилось это в Петербурге,
а у меня с пера сорвалось «в Москве». Объясняю, почему сорвалось. В Москве тоже
была холера, Лермонтов тогда написал стихотворение «Чума» (холеру и чуму еще не
очень-то различали). Московский университет установил карантин на несколько
месяцев. Это имеет прямое отношение к Лермонтову. Но все еще не укладывалось в
моей голове, что в книгу про него и про Москву ради
раздувания объема можно вставить (и переврать) эпизод, не имеющий отношения ни
к Лермонтову, ни к Москве. Отсюда невнимательность.
Нет, для филолога следствие
невнимательности, назови ее обмолвкой или опиской, пусть кем угодно
спровоцированной, — все равно ошибка. Мне случалось находить в своих уже
напечатанных работах подобные «обмолвки». И всегда я старался их тем или иным
способом исправить. Последний случай такой: «В «Герое нашего времени» Печорин
записывает в журнале после бессонной ночи перед дуэлью <…>». В самом деле
«после», но не на следующий день, а через полтора месяца с лишним после дуэли,
уже в крепости у Максима Максимыча. Минимум десяток
раз перечитывал роман, больше того — смотрел в текст и
тем не менее ляпнул! Сборник с этой статьей вышел в Киеве, до российских
филологов не дойдет, да и из украинских вряд ли
кто-нибудь заметит обмолвку, но все равно — перед самим собой неудобно. Тогда в
качестве члена редколлегии «Вестника Московского университета» нашел хорошего
рецензента, подарил сборник и попросил непременно указать в рецензии на мою
ошибку, не сообщая, что я сам ее и обнаружил. Авось в другой раз буду
внимательнее.
Цель ученого — нести людям
правдивую информацию, а неточности исправлять хотя бы и с помощью
недоброжелателя.
Только советую А. Васькину как
поклоннику Крылова перечитать басню «Лягушка и вол», чтобы не писать больше
жалоб, состоящих почти из одних ошибок.