Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2016
Олеся Николаева. Грузинская
рапсодия: Рассказы. — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2016.
В Прибалтику, вспомним ушедший век,
мы ездили как в заграницу: ратуши, кирхи, погребки с коньячком и дивным кофе, по-европейски
холодноватая отстраненность местного населения от нас, пытавшихся чувствовать
(и вести) себя в чужой стороне, будто в своей.
А Грузия открывалась словно рай
земной: роскошество природы, Мтацминда и Светицховели, многоголосое пение, юные красавцы в белых
рубахах навыпуск, юные красавицы со взорами,
опущенными долу. И гостеприимство, конечно же, гостеприимство, да еще какое —
чтобы при каждом удобном случае пиры, и яства на столах в несколько этажей, и
молодое вино, и тосты, в своей дружелюбной цветистости не казавшиеся
преувеличенными.
Этому гостеприимству всегда
завидовали, но так как застолья в равнинной России становились ближе к закату
советской империи все скуднее, а настроение у нас все пасмурнее, то к
закавказским хлебосолам многие начали относиться еще и с ревнивой
подозрительностью — кто помнит астафьевскую «Ловлю
пескарей в Грузии», понимает, о чем я.
Олеся Николаева не ревнует и уж,
Господи спаси, не завидует. Она — восхищается, и сорок коротких, часто фейсбучного размера, новеллок прочитываются как сорок
признаний в любви, не омраченной и тенью обиды или — свят,
свят! — подозрительности. Автор, впрочем, в своем деле опытен, регистры гимнопений и славословий меняет вовремя, так что и
подтрунивающей улыбке находится в этой книге место, и стихам, и свободным
размышлениям, и суховатым фактографическим справкам, за частью которых
любознательного читателя, кстати, проще было бы отослать все-таки к Википедии.
Это ведь не энциклопедия грузинской
жизни, в конце концов, а рапсодия, то есть то, с чем странствующие певцы
обращались к собеседникам на пиру, и сюжетообразующей в книге оказывается
череда историй об окликаемых по имени замечательных грузинках и грузинах, с кем
автора жизнь свела. Что же до смыслового центра, то он в
новелле о том, как в 1989 году, спустя всего несколько месяцев «после роковых
саперных лопаток, которыми советские войска разгоняли демонстрацию в Тбилиси»,
Олеся Николаева прилетела в Грузию и в первом же застолье призналась, какое
мучительное чувство стыда она как русская испытывает перед любимым народом.
«И тут меня прервали! Раздались многоголосые восклицания: да как я могла такое
подумать! Как я могла даже предположить, что преступления госмашины
могут быть переложены на плечи русских людей!»
Все так. Мне и самому, приглашенному
в Тбилиси через год после войны, вошедшей в историю под кодовыми цифрами
8.08.08, памятны и этот стыд, и эта опаска: не встретим ли мы, русские, вражду,
озлобление, недобрые взгляды? Но — вот чудо! — люди,
совершенно посторонние, заслышав русскую речь, подходили к нам — в кафе, на
улицах, всюду — со словами: спасибо, что приехали в Грузию! И еще — что
нас никому не рассорить: ни вашим правителям, ни нашим…
Наверное, и в любой другой из
бывших подсоветских республик можно было бы такое
услышать. Но мы — и Олеся, и я двадцать лет спустя — услышали такое только в
Грузии.
Анна Наринская. Не зяблик: Рассказ о себе в заметках и дополнениях. — М.: АСТ, 2016.
Хорошее название для сборника
статей о литературе. И объясняется оно хорошо: когда Льва Толстого упрекали в
непоследовательности, он (по воспоминаниям Максима Горького) «распускал по всей
своей бороде сияние» и говорил: «Я не зяблик». В том смысле, что Лев Николаевич
не считал себя обязанным всегда повторять одну и ту же песню, придерживаться
одних и тех же идей.
Вот и широко известная (как все мы
— в узких, понятное дело, кругах) литературная обозревательница газеты
«Коммерсантъ» решила в первой же своей книжке ревизовать ряд волшебных
изменений собственного лица: интересно же понять, «какие из твоих взглядов
меняющаяся реальность (…) превратила в ничто, какие
— пошатнула, какие — оставила без изменений».
И оказалось… Правильно: оказалось,
когда смотришь со стороны, конечно, что изменения если и произошли, то на наноуровне, а ценностей незыблемая скала
какой была у Анны Наринской, такой и осталась.
Так как не все читатели «Знамени»
регулярно следят за «Коммерсантом», позволю себе напомнить.
Это критика,
конечно, но не литературная, озабоченная состоянием родной словесности, а
книжная, то есть избегающая общих оценок и видящая свою задачу в
квалифицированном отклике на новинки, какие по любой из причин могут привлечь
внимание не некоей суммарной читательской аудитории, а только и исключительно
людей, сходных с Анной Наринской по убеждениям,
интересам и даже просто по начитанности.
Общие оценки, впрочем,
просматриваются. Поскольку, по общепринятому в этой среде мнению, нынешняя
русская литература до уровня мировой явно недотягивает, то и взгляд критика
падает по преимуществу не на то, что создано на языке родных осин, а на книги
переводные или только ждущие перевода. Российские литературные журналы в этой
системе координат выведены за скобки. Мейнстрим, книги, о которых говорят и за пределами круга Анны Наринской, кроме нескольких имен (Пелевин, естественно,
Сорокин, может быть, Улицкая, еще кто-то), либо игнорируются, либо вызывают
ироническую гримасу: ну надо же, какую чепуху люди, однако, читают, какой
рухляди могут давать литературные премии. Тогда как обращать внимание,
как полагает Анна Наринская, если у нас и есть на
что, то главным образом на авторов и книги, возникающие ad
marginem, вне освещенной литературной авансцены.
Надо ли говорить, что такой взгляд
на вещи мне кажется демонстративно суженным, а то и сектантским? Но мое мнение
автора книги «Не зяблик» нимало не занимает. Она говорит о своем и со своими. И, процитирую уже не ее книгу, а недавнюю газетную
заметку, наверное, это тоже «нормально — для других
что ж стараться-то?».
Вывод: хоть и оказавшись другим, не
учитываемым Анной Наринской, книгу ее я, тем не
менее, купил. И «Коммерсантъ-Weekend»,
где она в каждом номере, по пятницам покупаю тоже. Из мазохизма? Да нет. Просто
потому, что и заметки ее, и дополнения к ним хорошо написаны. С душою, уж
простите мне это слово, и интеллектуальным напором. Подпорченным, правда,
неколебимой, ни в одной запятой не меняющейся
уверенностью автора в том, что только ее правота имеет право на жизнь.
Андрей Вознесенский. Стихотворения
и поэмы. Новая библиотека поэта // Вступительная статья, составление, подготовка
текста и примечания Г. И. Трубникова. — СПб.: Изд-во
Пушкинского Дома, «Вита Нова», 2015.
Поэзия не умрет и тленья убежит,
повторяем мы, доколь к подлунном мире жив будет хоть
один пиит. И доколь, рискну добавить, будут люди, ей бескорыстно преданные. Такие, как покойный Юрий Леонардович
Болдырев, десятилетия своей единственной и неповторимой жизни отдавший только
на то, чтобы сберечь наследие Бориса Слуцкого.
И такие,
как Георгий Иванович Трубников.
По базовой профессии он вообще-то инженер.
По убеждениям — борец за права гражданского общества: и депутатом Ленсовета
побывал, и в создании «Выбора России» принимал участие, и «Манифест Российской
христианской демократии» написал.
Но здесь для нас важно, что он
стихи любит — да так, что стал крупнейшим знатоком жизни и творчества Андрея
Вознесенского. Если вам надо узнать что-то, какую-то малейшую подробность об
авторе «Антимиров» и «Соблазна», спросите у Георгия Ивановича.
Вот, собственно, и вся причина,
почему, запланировав комментированное издание стихотворений и поэм
Вознесенского, редакторы «Новой библиотеки поэта» обратились не к статусным
литературоведам, а к мономану Трубникову.
Что вышло в итоге?
К вступительной статье вопросы
все-таки есть: и литературный контекст, в сложных отношениях с которым работал
Вознесенский, мог бы быть обрисован побогаче, и
разговор о том, как на протяжении полувека менялась его поэтика, отложен до
лучших времен, когда филология накопит, дескать, необходимые данные. Самое же
досадное, что в объемистый двухтомник удалось вместить только поэтические
произведения, созданные Вознесенским до 1985 года, и это означает, что и
издателям, и специалистам-текстологам еще работать и работать.
Георгий Трубников, впрочем, и сам
подчеркивает, что «данное издание — только первый и очень небольшой шаг в
освоении наследия Вознесенского». Эта скромность в оценке собственных трудов,
вне сомнения, похвальна, но…
У меня на стеллажах десятки
прижизненных изданий поэта, в том числе два собрания его сочинений. Тем не менее пользоваться отныне я буду по преимуществу этим
двухтомником — и наиболее выверенным текстологически,
и прокомментированным с той тщательностью, какую дает не только
добросовестность, но еще и страстная любовь к поэзии.