Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2016
От автора | Я живу не сегодняшним днем,
а оглядываясь назад; только оглядываясь, начинаю ценить пережитое, а ведь
хочется сегодня радости и счастья! Когда же я перестану оглядываться?
1
Не люблю лезть в душу, но я спросил:
— Зачем ты въехала зимой в
недостроенный дом?
— После того как ушла от мужа,
негде было жить! — Наташа что-то зачертила носком туфельки по полу.
— Что ты рисуешь?
— Цветок, — спохватилась. — Ну так вот — пол стелили зимой! Доски сырые, полежали в снегу;
сейчас между ними такие щели, что у моей дочки все карандаши в них закатились,
и я сережку потеряла — может, найдешь?
Легче новый пол положить, чем
перестилать этот. Доски выкрутило; хорошо еще, что их прибили через одну. Идешь
по ним, как по клавишам пианино.
— Вот здесь, в этой комнате, —
показала Наташа, — потеряла сережку! Ах, — вспомнила, — уже макароны сварились!
Мы спустились со второго этажа на
кухню, и я сел у окна. Наташа поднесла мне полную, с горкой, тарелку, да еще
сардельку положила, а я все смотрю в окно.
— Давай, ешь, — скомандовала. — А
то совсем худенький; не заболел бы? Почему не живешь с
папой и мамой?
Я начал Наташе про маму; смотрел в
тарелку на сардельку, но, когда поднял глаза, удивился, что Наташа кивает мне.
— У меня с мамой то же самое.
— А где сейчас твоя мама?
— Отправила на лето отдыхать с
дочкой, — ответила Наташа и пояснила: — Чтобы за это время разрешить свою
личную жизнь, но уже скоро осень — и никого не встретила, — с грустью добавила.
— Неужели никого?
— Мужчины боятся моей красоты, —
объяснила Наташа. — Воздуха не хватает! — вдруг распахнула окно. — Давай погуляем, зайдем в церковь; видишь — за домами, белая…
Я посмотрел на часы.
— Служба давно уже закончилась.
— Ты разве не слышишь, как поют?
— Это кого-то отпевают, — догадался
я.
— Да, — кивнула Наташа, — за
церковью — кладбище. — Она поднялась из-за стола и в соседней комнате прилегла
на диване. — Извини, после обеда очень хочется полежать. — И после того как
только что говорила про церковь и кладбище, показывает: — Ну и ты полежи рядом…
Я осторожно присел у ее ног. В углу
возле пианино топор. Я взял его и осторожно потрогал лезвие.
— Тупой!
— Поедем на строительный рынок за
гвоздями — и там наточим!
Наташа села в машину — и я рядом, и
мы поехали. На рынке собрались возле Наташи мужчины, таращатся на нее, и тут
же, переведя взгляд на меня, ухмыляются. Они сразу же сообразили, кто я такой,
и отодвинули меня, пытаясь заговорить с Наташей, но она их просто не замечала,
хотя, когда я на нее посмотрел, как никогда не смотрел, сразу же встрепенулась.
— Что с тобой?
— Думаю, с какой комнаты начать, —
опомнился я.
— Начни с той комнаты, где я на
диване отдыхала после обеда, — решила Наташа. — И ты на этом диване будешь
спать.
На следующий день мы вместе
позавтракали, потом Наташа уехала на работу. Прежде чем перестилать пол, я
вынес все что можно из комнаты, передвинул диван к
пианино и на освободившемся месте вытащил гвозди из прибитых к лагам досок.
Затем поджимал их клиньями одну к другой и приколачивал обратно. Наконец я вышел
передохнуть. Сразу за крыльцом огород. У Наташи он зарос травой. Я сел на самую
нижнюю ступеньку на крыльце и спрятался. Тут донеслись с улицы голоса, и, хотя
никто не мог помешать мне повздыхать в траве, я
поднялся и поспешил назад.
Вечером, после работы, Наташа сразу
же — в эту комнату, где я перестелил пол. Она осталась довольна — пол не скрипел и между досками не было щелей. Утомившись за день,
присела на диване, на котором я спал ночью.
— Как твои кавалеры? — брякнул я.
Наташа даже обиделась.
— Какие кавалеры?
— Мне кажется, где ты ни появишься,
вокруг собираются мужчины — и тебе остается только выбирать.
— О чем ты говоришь?
— Ну, а вчера на рынке? — напомнил
я.
— Ты сам подумай — кого можно
встретить на рынке?
— Но ты бываешь и в других местах,
— не отступал я.
— Да, — призналась, — иногда
кто-нибудь и объявляется; повстречаемся несколько раз, и потом, даже не
объясняясь, исчезает… Что же во мне такого, —
вздохнула, — из-за чего от меня отворачиваются?
Задумавшись, Наташа опустила
голову. Я тоже вздохнул. Тут она мельком, исподлобья, глянула на меня.
— Что ты сказал?
Вдруг Наташа улыбнулась, но такой
улыбкой, какой я никогда не видел у нее. Сквозь упавшие на лицо кудри просияли
наполненные слезами глаза. Я никогда не видел, чтобы она плакала. И, когда я
пожалел Наташу, испугался сам себя, едва удержавшись, чтобы не упасть перед ней
на колени и обнять ее в слезах. Она, видно, это почувствовала, хотя я ни одного
шага к ней не ступил, и, тоже испугавшись, вскочила с дивана. И я тут еще
сильнее испугался, всем дном своей души почувствовав, что и ее неумолимо
потянуло ко мне в объятия, но и она справилась с собой.
— Какой ты худенький! —
спохватилась. — Надо тебя подкормить, чтобы ты не был такой! — И она бросилась
на кухню. — Лучше расскажи про себя. У тебя есть девушка?
— Нет.
— Почему?
— На
красивых я даже не смотрю, — начал я объяснять, — потому что…
— Почему? — удивилась Наташа.
— Они не для меня, — попробовал я
так улыбнуться, как недавно сама Наташа улыбалась, однако так не смог и,
почувствовав, что сделалось с моей улыбкой, не своим голосом продолжал: — Но,
когда пытаюсь познакомиться с некрасивыми девушками, те почему-то шарахаются…
— Просто ты оказываешься первый,
кто с ними решил познакомиться, — усмехнулась Наташа и поспешила перевести
разговор на другую тему. — Как твой папа?..
— А ты разве не знаешь, что он
умер?
— И мой папа умер!
— Ты чего-то не договариваешь, —
почувствовал я.
— Да, — призналась она. — Я до сих
пор не могу смириться с тем, что мама развелась с папой.
— Он выпивал?
— Как все… — ответила Наташа. — Но
он был крепкий и мог выпить много; по нему никогда не было заметно — сколько он
выпил, и я не понимаю маму, почему она устраивала скандалы.
— Наверно, тут не в пьянке дело, — догадался я.
— Нет, — покачала Наташа головой. —
Папа очень любил маму, и я не могу представить, чтобы он изменял ей. Ничего
такого не было, — горячо она начала меня убеждать, и я удивился, как сильно
Наташа любила отца. — А потом, — продолжала она, — когда папа стал жить один —
вот тогда он спился…
Назавтра, едва начав в другой
комнате, я ужаснулся, как много здесь работы. Я думал, что раз-два и все
сделаю, но мало того что из каждой комнаты пришлось выносить мебель или же
передвигать ее от одной стены к другой, а потом обратно, — еще надо было
снимать с петель двери и разбирать дверные коробки, чтобы вытащить из-под них
доски. Это осточертело мне, и я все чаще выходил на крыльцо
посидеть на нижней ступеньке и, спрятавшись в траве от голосов на улице,
вздыхал.
Наконец я закончил перестилать пол
на первом этаже и перебрался на второй. Там я сразу начал с самой большой
комнаты, где стояли Наташина кровать и два огромных шкафа. Кровать тоже была
огромная. Наташа уже опаздывала на работу, то и дело
поглядывая на часы, однако, когда мы выносили из комнаты кровать, не забыла
напомнить:
— Может, сережку найдешь.
Чего я под полом ни находил —
карандаши, ручки, конфеты, булавки, — только не сережку. Впрочем, мне так здесь
надоело, что я не о сережке думал, а о том, как скорее бы закончить и уехать к
маме. Но как я обрадовался, когда, вытащив гвозди из доски, поднял ее — и тут
прямо перед глазами сережка.
Я стучал молотком, забивая гвозди,
и не услышал, как подъехала машина; даже шагов на лестнице не услышал, но, едва
Наташа переступила через порог, почувствовал и оглянулся. Как
раз я думал о ней, и, когда, оглянувшись, увидел, что Наташа уже здесь,
возликовал, как ребенок, и вскочил, чтобы преподнести сережку. Я так
устремился навстречу, что и Наташа, не раздумывая, бросилась мне на шею. Я даже
не помню: взяла ли она у меня из ладони сережку; ну конечно, взяла и, кажется,
вдела ее себе в ухо, но, боюсь, — едва я ей отдал сережку — тут же опять
уронила.
Я совсем потерял голову, чувствуя,
как Наташа жарко дышит мне в лицо и вздыхает. Она закрыла глаза, доверяясь мне
— и я тоже закрыл свои; вот так целуясь, можно запросто упасть — и вот у
Наташи, будто в обмороке, ноги подкосились… я едва
удержал ее; а что — если бы не удержал; можно представить, как бы мы
грохнулись. Испугавшись, я открыл глаза; и Наташа, медленно, словно очнувшись
от сна, распахнула свои глазищи.
— Ну
давай, — прошептала…
2
Еще утром вынесли из этой комнаты
кровать, матрас — неизвестно где, — тогда мы спустились на первый этаж и упали
на диван в так и не прибранную мной постель…
Потом я сказал:
— Это все очень смешно!
— Нет, это все очень серьезно, —
взгрустнула Наташа. — Какой же ты худенький, — не удержалась. — И как ты мне
напоминаешь одного мальчика.
— Это кого же?
Она промолчала, невольно
разглядывая меня, а затем добавила:
— Только у того мальчика была прозрачная
какая-то бледно-голубая кожа.
— А у меня?
— А ты самый обыкновенный мальчик,
— усмехнулась Наташа. — Ты что — обиделся, когда я сказала: обыкновенный?
— Я обиделся, потому что ты
усмехнулась, — признался я. — Кто же этот мальчик?
— Когда я еще училась в школе, —
очень тихо, будто оправдываясь, начала Наташа, — как-то мама мне сказала: к
тебе хочет прийти в гости один мальчик. Я испеку пирог, а ты, когда этот
мальчик придет, обращайся с ним поласковей…
— Что это за голоса? — выглянул я в
окно.
— Мало ли кто ходит по улице! — И
Наташа выглянула. — А калитка у нас настежь, — засмеялась. — Даже багажник в
машине открыт. Когда приехала, внесла в дом одну сумку, а другая в машине
осталась. Разве могла я подумать, что у нас так получится! — И она опять засмеялась.
— Ну вот, — и лицо ее сразу переменилось, — пришел этот мальчик, а у него к
рукавам пальто пристегнуты костыли. Я поставила чайник, накрыла на стол в самой
большой комнате, где мама всегда принимала гостей; за это время мальчик отцепил
костыли, снял пальто, шапку, и я его усадила за стол. Пока заваривала на кухне
чай, на улице жутко потемнело и посыпался снег.
— Была зима? — спросил я.
— Да, была зима, — ответила Наташа.
— За окном зажегся на улице фонарь, и в его лучах глаз не оторвать от падающего
снега.
И я тоже, бывало, под фонарем
запрокину голову — страшно глядеть, как сверху, с ужасной, кажется, скоростью,
будто из бездны, да и на самом деле из мрака бездны, прямо на меня валится
снежная гора, но глаза отвести невозможно. В жаркой постели рядом с Наташей
нестерпимо захотелось летом снега. Я обнял Наташу, но она отвела мои руки,
отчего захотелось разрыдаться.
— Что-то сделалось с моими глазами,
и, глядя, как падает снег, я будто прозрела и что-то такое почувствовала, что
чувствуешь, может быть, несколько раз в жизни и потом вспоминаешь всю жизнь, —
прошептала Наташа. — Я обмерла, не могла пошевелиться. Да и надо было обождать,
пока заварится чай. Тут в комнате, где остался один мальчик, что-то грохнуло, и
еще, и еще… Я как держала чайник в руке, так и выбежала с ним из кухни к
мальчику. А его нет за столом, и я испугалась. За окном дерево в снегу; от
фонаря падает в комнату тень от дерева, и в ней я не сразу заметила мальчика за
пианино.
— Вот это пианино? — показал я
рядом.
— Да, оно самое, — кивнула Наташа.
— Я вожу его за собой всю жизнь, хотя так и не научилась играть. — И она
добавила: — Ты не перебивай! Никогда не забуду, как этот мальчишка разыгрался,
изо всей силы ударяя по клавишам! А я, в одной руке чайник, другой, не глядя,
пошарила по стене и включила свет, щелкнула — тут же раздался пронзительный
какой-то такой звук, отчего у меня сердце оборвалось…
— Лопнула струна?
— Откуда ты знаешь? — встрепенулась
Наташа.
— Мне уже рассказывали, как лопнула
струна.
— Ну и кто тебе мог об этом рассказать?
Об этом же рассказать невозможно, — не могла успокоиться Наташа. — Кто тебе
рассказал?
— Одна моя знакомая, — признался я.
— Причем и у нее — сердце оборвалось… Что это за
голоса на улице? — опять я выглянул в окно. — Надо забрать сумку из багажника и
закрыть калитку.
— Не надо.
— А если кто войдет к нам?
— Не войдет.
— А вдруг?
— Тебе хорошо со мной?
— Да, мне очень хорошо с тобой.
— Ну и мне хорошо, — вздохнула
Наташа. — Разве ты не понимаешь, что пальцем пошевелишь — и все исчезнет,
поэтому надо поберечь себя от лишних движений. Ах, откуда тебе это знать, —
рассердилась, — если у тебя ничего раньше не было…
— Было, — сказал я.
— …Если тебе это все, как ты
сказал: смешно, — припомнила. — Ну, обними же меня, — попросила, но я не
стал ее обнимать.
— Расскажи лучше дальше…
— А что дальше? — пожала плечами
Наташа. — Пришла мама. Попили чаю, посидели… Потом
поднялись, этот несчастный мальчик стал пристегивать к руке костыль. Мама
помогала ему, глянула на меня, и я поняла — другой ему сама пристегнула. Он
поблагодарил меня и маму, а потом вспомнили про пальто, и пришлось опять
костыли отстегивать; мальчик был взволнован, а мы не подумали. Он просунул руки
в рукава, я опять застегнула ремешки, и ему было очень приятно, что я за ним
ухаживаю, и он затаил дыхание. Я хотела ему и пуговицы на пальто застегнуть, но
он покраснел и сам застегнул. Тут мама шепнула, чтобы я его немножко провела и
заодно купила хлеба. Я помогла мальчику спуститься с крыльца. Мы прошли по
улице до светофора и на перекрестке стали прощаться. Он осторожно взял мою
руку, склонился над ней и поцеловал. Я сначала даже не поняла, что он делает.
Мне и потом, за всю жизнь никто рук не целовал. А тут навстречу Ваня, и он,
конечно, увидел, как этот мальчик мне руку поцеловал.
— Который это Ваня?
— Он сделал такое лицо, будто меня
не заметил, и прошел мимо, а я что-то сказала мальчику на костылях, не помню
что; все дело не в том, что я сказала, а каким голосом — и у несчастного
мальчика слезы на глазах. Я повернулась и пошла домой, даже не оглянулась ни
разу — и слышала все это время, как лопнула струна…
— А потом?
— Потом вспомнила, что мама
попросила купить хлеба, и повернула назад. — Глядя на меня, Наташа меня не
видела. — Валит снег. Захожу в магазин, покупаю буханку черного хлеба и тут же
кусаю корочку. Иду по снегу и грызу, зашла еще в промтовары. На меня в
ювелирном отделе так посмотрели, что я выбежала опять на улицу. Нет ничего веселее идти, глотать слезы и есть теплый черный
хлеб. Перехожу через рельсы…
Я тут обнял ее, Наташа вдруг
подхватилась и выглянула в окно.
— Мама!
И я вскочил.
— Одевайся скорее… — прошептала
Наташа.
Едва я успел натянуть на себя штаны
и набросить рубашку, как в комнату вбежала девочка. Пока Наташа тискала свою
дочку и целовала, я успел застегнуть пуговицы, но, когда в комнату вошла
Наташина мама, она, конечно, обо всем сразу догадалась.
3
Я поднялся на второй этаж и опять
стал прибивать к лагам доски, когда очень захотелось вздохнуть на нижней
ступеньке крыльца. Наконец меня позвали ужинать, и я, спустившись вниз, не на
кухню свернул, а выскочил на крыльцо. Я спрятался в траве, но меня быстро нашла
девочка.
— Тебя мама ищет.
Мне было ужасно стыдно, но деваться
некуда. Я помыл руки и, испугавшись самого себя в зеркале, умылся, затем сел за
стол — тут девочка рядом расплакалась.
— Ну что такое? — спросила Наташа.
— Бабушка запретила тебе на море купаться?
— Откуда ты знаешь?
— Я посмотрела тебе в глаза — и
сразу все узнала.
— Тебя, Анечка, еще в поезде
продуло, и ты стала кашлять, а что же было бы, если бы ты покупалась? — начала
оправдываться бабушка. — Одного дядю тоже в поезде продуло, но он все равно
решил искупаться. А то, получается, зря приехал на море, и он купался каждый
день до посинения, пока не подхватил воспаление легких. Приехал домой — и умер!
— Зачем ребенку вот это
рассказывать? — не выдержала Наташа. — Мало ли какие ужасы случаются; на
каждого из нас в любую минуту может кирпич свалиться, но нельзя же жить с одной
этой мыслью в голове.
— Нет! Надо так жить, будто каждый
день последний, — ляпнул я. — Однажды кто-то сверху,
из многоэтажного дома, пулял в меня яйцами. Если бы в голову попал — убил бы…
— Ты испугался? — все еще
всхлипывая, спросила Анечка.
— Только поправил на голове меховую
шапку, — усмехнулся я. — На тротуаре никого поздно вечером, в это время зимой
глубокая ночь, но по улице потоком машины; и, когда я бежал под фонарем, у меня
под ногами: чпок, чпок, чпок…
— С какого этажа бросали? — еще
спросила Анечка.
— С очень высокого, — подсчитал я,
— судя по тому, с какой силой яйца разбивались об землю… И
если бы в голову: чпок, — никакая шапка не помогла,
убило бы и все, а я даже головы не поднял — как бежал, так и дальше побежал…
— А чего ты бежал? —
поинтересовалась Наташа.
— Что? — переспросил я, вдруг
задумавшись. — Ах, да, — спохватился. — Я бежал еще до того, как в меня стали
пулять яйцами.
— От кого ты убегал?
— Ни от кого я не убегал, —
возразил я. — С чего это ты, Наташа, решила?
— Просто очень странно, что ты
ночью бежал по улице. И поэтому в тебя стали бросать яйцами. Если бы ты не
бежал, никто бы в тебя не вздумал кидать яйца.
— Я не бежал, — сказал я.
— Ты сказал: бежал.
— Я не бежал, — повторил я. — Я
просто очень замерз в осенней курточке и очень спешил домой, чтобы согреться.
— Ты что-то не договариваешь, —
пробормотала Наташа и, заметив, что я опять уставился в окно, распахнула его.
— Посмотрите, какие ходят люди по
улице! — выглянула в окно Наташина мама. — Раньше не ходили люди с такими
страшными лицами. Наташа, закрой окно! А то возьмет
кто кирпич и бросит!
Наташа закрыла окно, но я сразу
догадался: она закрыла окно — не потому, что мама попросила, а потому, что
опять в церкви запели.
— Уже скоро солнце зайдет — так
поздно покойников не отпевают, — шепнул я Наташе.
Ее мама услышала и осторожно
сказала:
— Ты же раньше сама пела в церкви.
— Ты пела в церкви? — удивился я. —
А почему не поешь теперь?
— После похорон папы не могу петь,
— как-то невнятно пробормотала Наташа, и я по этой невнятности догадался, что
затронул ее за самое больное, и сейчас от нее можно
ожидать чего угодно.
— Вот смотрите, еще какие-то идут! — продолжала Наташина мама, глядя в окно. —
Чего они шляются? — не могла понять. — А у нас настежь
калитка. И багажник в машине открыт!
— Я вообще стараюсь из окон не
выглядывать, — подхватил я, — но все равно — достают голосами…
— Неправда! — перебила Наташа. — Ты
чуть что — и сразу к окну, только и думаешь, чтобы скорее уехать…
— Откуда ты знаешь, о чем я думаю?
Я поднялся на второй этаж и
застучал молотком. Начало смеркаться, и я зажег электрический свет. Как я
устал! Завалиться бы в постель, но на кухне все еще разговаривали — и я не мог
лечь в комнатке рядом. Я невольно прислушался к разговору внизу — когда же они
там закончат, вдруг Наташа закричала. И я уже не мог забивать гвозди, когда она
так кричит. Я спустился вниз и осторожно заглянул на кухню. Только сунулся, но,
увидев перекошенное, не узнать, багровое лицо Наташи, тут же повернулся и —
скорее назад! Ах, зачем я спросил за ужином, почему она перестала петь в
церкви, — Наташа не вспомнила бы тогда про умершего отца. Если бы мать ее не
развелась с отцом, тот не спился бы и жил; никак Наташа не может этого простить
матери, и вот — вырвалось! Наташа страшно торопилась и не успевала с концами
слов, которые сливались в жуткий вопль, от которого сквозняк в волосах. Невольно
побаиваясь, что она и на меня закричит, я взбежал на второй этаж и взял
молоток, но стучать не решился, сел и задумался. Тут же испугался — Наташа
поднимется вслед за мной и спросит: ну и что ты все думаешь? Ты думаешь, я
не знаю, о чем ты думаешь?
Наконец Наташа выдохлась и умолкла.
Услышав ее шаги в коридоре, я затрепетал, но она, войдя, даже не заметила, как
я трепещу.
— Надо кровать поставить, —
пробормотала, — а то мне с Анечкой негде лечь…
Мы поставили кровать, затем
притащили матрас, и, когда Наташа начала стелить постель, я повернулся, чтобы
уйти, тут она опомнилась.
— Не грусти! — И шепнула: — Я к
тебе приду…
Я разделся в своей комнатке и лег,
будто сам себя хотел обмануть. Когда в доме заснули, я выбрался на крыльцо и
присел на нижней ступеньке. Луна над домом, и от дома тень, и я спрятался в
этой тени. Меня всего всколонуло, едва
вспомнил, как Наташа кричала. Я боялся вздохнуть; на улице кто-то отчаянно
засвистел, и я, не помня себя, — два пальца в рот, чтобы свистнуть в ответ, но
у меня ничего не получилось, а когда-то получалось… Я
доплелся до своей постели и лег. Луна прямо в окно, а занавесок нет. Я
спрятался от луны с головой под одеяло и закрыл глаза, но не мог уснуть. У меня
глаза заболели, когда я их зря напрягал, насильно смыкая веки, чтобы ничего не
видеть; хотя — что я мог увидеть, спрятавшись с головой под одеяло. И, когда я
открыл глаза, — не заметил, как уснул. Затем, подхватившись, вскочил, будто
опаздываю на поезд. Уже начинало светать, и я, вспомнив, что не надо мне ни на
какой поезд, испугался, услышав, как в коридоре, за дверью, кто-то дышит,
понятно кто, и мне вдруг стало нестерпимо жарко, как бывало, когда я тяжело
болел в детстве. Я обмер, но только через полминутки приоткрылась дверь.
Крадучись на цыпочках, Наташа, будто оправдываясь, прошептала:
— Не могла от Анечки сбежать; едва
пошевелюсь — она просыпается и хватает за руку: куда ты, мама?.. Как
бьется у тебя сердце! — дотронулась Наташа до меня, когда я распахнул перед ней
одеяло. — Небось ждал всю ночь…
4
После завтрака я скорее на второй
этаж, чтобы закончить в Наташиной комнате, — там совсем немного осталось;
только взял молоток, тут и Наташа взбежала по лестнице. Собирается на работу —
начала крутиться перед зеркалом, краситься, и, чтобы ей не мешать, я спустился вниз
и присел на своей любимой нижней ступеньке. Я вспомнил, как сидел здесь ночью
под луной и пытался засвистеть; мне и сейчас захотелось свистнуть, но выскочила
из дома Анечка. Наверно, у меня было такое выражение лица, когда я два пальца в
рот и набрал в себя воздуха, что Анечка оглянулась на меня, куда-то не
по-детски устремляясь, а потом еще раз оглянулась.
— Ну, куда ты? — спросил я.
Она вернулась, как-то престранно
глядя на меня; смотрела цепко и долго — мне стало не по себе от ее взгляда.
Вдруг Анечка бросилась ко мне; я думал, сейчас ударит, и даже зажмурился, но
она, вцепившись в меня, как-то очень больно поцеловала и затем убежала. Вышла
Наташа, улыбаясь, а я не мог улыбаться, после того как Анечка меня поцеловала,
но Наташа ничего не заметила. Глядя вслед Анечке, шепнула:
— А она ко мне сейчас подошла и
сказала, что она все видела…
— Что она видела?
— Она проснулась — а меня нет, —
все еще улыбалась Наташа. — Тогда Анечка побежала меня искать; приоткрыла
дверь, где мы, и — все увидела.
Теперь я понял, почему меня очень
больно поцеловала Анечка. Она меня поцеловала, как ее мама меня целовала, — мое
сердце в комок сжалось, а Наташа улыбается. Я на нее посмотрел и вижу — после
того что между нами было, она ничего не соображает и поэтому улыбается.
— Ну ладно, я поехала на работу!
Я взбежал на второй этаж и опять
стал прибивать доски. Когда я закончил, спустился вниз на кухню, где Наташина
мама готовила обед, и сказал:
— Я уезжаю!
Я думал, Наташина мама удивится, но
она на меня так посмотрела, будто знала, что я уеду.
— Не могу забыть, как Наташа вчера
кричала, — начал я объяснять. — И я не стал ей об этом утром, потому что… Я
ей лучше по телефону!
— Только не звони сейчас, —
попросила Наташина мама, — сегодня у нее важная сделка. Позвонишь вечером…
Я взял свой чемоданчик и за
калиткой вздохнул, как давно не вздыхал. Я уже больше недели не выходил на
улицу, разве что голоса издали слышал, и мне теперь
страшновато было выйти и послушать, о чем здесь говорят.
Догоняю парня с девушкой.
— И что, — вдруг девушка
остановилась, — он остался жив, после того как в него влетела
циркулярная пила?
Парень еще прошел несколько шагов и
тоже остановился, но что он пролепетал, я не услышал.
— В голову влетела? — переспросила
девушка.
Я обогнал их и пошел дальше. Едет
навстречу машина, завизжали тормоза, — я не сразу сообразил, чья это машина,
но, когда выскочила из нее Наташа, обомлел. Она увидела меня с чемоданчиком и
тотчас все усекла, хотя по-прежнему улыбается.
— Что же это такое? Почему от меня
уходят? — не у меня спросила, а у себя. — Ну, и куда ты? Ладно, — говорит, — я
сразу поняла, что не удержу тебя. Иди куда идешь. Нет, стой! — остановила,
когда я уже пошел. — Я тебя подвезу, садись в машину!
Я не хотел к ней в машину, но сел.
— Надо только дома документы забрать,
— объясняет Наташа. — Утром забыла взять, а у меня сегодня сделка.
Поехали назад. Возвращается, но уже
один, тот парень, который рассказывал про кого-то, в кого влетела циркулярная
пила. Я смотрю на Наташу, как она улыбается. Она же ничего не соображает! Какая
еще сделка? Подъехали к дому. Наташа выскочила за документами, а я остался в
машине. У калитки Анечка смотрит на меня. Я не знал, куда глаза спрятать, и,
когда Анечка продолжала пялиться на меня, взял и
улыбнулся ей. Тут выбежала из дома Наташа, я и ей улыбнулся, но она не
заметила. Наташа засунула папку с документами в портфель, затем развернула
машину.
— Сколько я тебе должна за то, что
полы перестелил?
— Не надо о деньгах, — попросил я,
— после того, что между нами было.
— Тебе же нужны деньги.
— Да, они мне очень нужны, — сказал
я, — но о каких деньгах может быть речь после того, что было.
— Тогда я хоть отвезу тебя, куда
тебе надо, — пробормотала Наташа. — Ты, кажется, еще что-то хочешь спросить у
меня…
— Нет, — сказал я. — После всего,
что было, что еще спрашивать…
— Я же вижу, — пробормотала. —
После того, что было, я все вижу на твоем лице.
— Ну так
чего спрашиваешь, если видишь?
— Собираешься жениться? Поэтому
тебе и нужны деньги! — догадалась Наташа. — Значит, ты обманывал, когда
говорил, что не можешь ни с кем познакомиться?
— Обманывал.
— Небось,
красотка? Смотри, чтобы не плакал потом, — заметила Наташа, и я спустя годы
часто вспоминал ее слова. А она еще добавила: — Ты про меня не говори ей!
— Не такой же я дурак,
чтобы ей об этом рассказывать, — пробормотал я.
— Ну, так что же ты все-таки хочешь
спросить?
— Я хочу спросить, что было потом… Ну, после того как ты провела мальчика на костылях… Того
мальчика, который играл на пианино, и — лопнула струна!
— Ах, да, — вспомнила Наташа.
— Ну, что ты рассказывала, перед
тем как приехала твоя мама, — продолжал я. — Кстати, если бы она не приехала,
все было бы по-другому. Ты поэтому на нее так кричала вчера?
— Ах, да! Ну
так во-от… — протянула Наташа. — Ну так во-от! — и
дальше — шепотом: — Захожу в магазин, покупаю буханку черного хлеба и тут же
кусаю корочку. Нет ничего веселее идти по снегу,
глотать слезы и есть теплый черный хлеб. Зашла еще в промтовары. На меня в
ювелирном отделе так посмотрели, что я выбежала скорее на улицу. Перехожу через
рельсы…