Евгений Абдуллаев. Поэзия действительности (X) («Арион», № 4, 2015).

 

Этот очерк, по словам автора, станет последним в цикле, но разговор о современной поэзии критик надеется продолжать. Несмотря на обещание, при чтении статьи не оставляет чувство усталости пишущего — и некоего финала, который должно констатировать завершение этого цикла. Чем вызвано это чувство? Может быть, разговором об институциональной стагнации: «Формы организации поэтической жизни те же, что и не только пять, но и десять лет назад», «Те же поэтические фестивали (с элементами угасания): новоучрежденных почти нет, число прежних подсократилось. Дух новизны несколько выдохся…». Возможно, лениво-размеренным тоном, которым автор упрекает критику в отсутствии «кусачести», но и признает, что кусать нынче некого и не за что: «конкуренции на поэтическом поле почти не осталось. Никто никого не толкает локтем, все более или менее мирно распределились по своим сферам и “тусовкам”». Или самой констатацией выдохшихся усилий, читающейся между строк в этой размеренности: уже не хочется полемизировать — несмотря на все понимание необходимости полемизма для критики. Впрочем, этот тон, только подчеркивающий, что сам разговор об «институциональных» формах ныне малозначим, уравновешивается разговором о поэзии, движение которой интересно, и очень: Абдуллаев как мало кто умеет показать движение поэтических тенденций в убедительном диахроническом срезе. И — умеет закончить нотой если не оптимизма, то надежды. Эта надежда — на существование поэзии как субстанции, тесно связанной с современностью, но все же своевольно произрастающей, автономной по отношению к «литературе, буквам и шумам» — то, что отличает статьи Абдуллаева от многих сегодняшних критиков, уделяющих чрезмерное внимание социологиче­скому аспекту. «Сегодня не вызывает сомнения, что и от начала 1910-х, и от начала 1980-х остались и замечательные имена, и замечательные стихи. А не только искусственные и мертвые. И от начала 2010-х тоже, наверное, останется немало. <…> поэзия, как и любовь, всегда происходит не благодаря, а вопреки. Вопреки действительности, языку, себе самой».

 

 

Мария Галина. Малый апокриф возвращенца. Об одном стихотворении Марии Марковой («Новый мир», № 2, 2016).

 

Статья, призванная стать иллюстрацией нескольких тенденций на примере одного стихотворения (нарратив в поэтической фантастике, не чуждый самой Галиной — и попытка «универсального» разговора об эпохе через этот нарратив; современность в поэзии, переданная метафорическим способом), превратилась — осознанно или нет для самого автора — в полемику журнальных стратегий. Это, пожалуй, здесь самое любопытное. Начиная с рассуждений о «фантастическом» в поэзии, автор делает отступление и спорит с Артемом Скворцовым, недавно осуществившим в «Арионе» очередную попытку поколенческой инвентаризации. Если вектор «Ариона» по отношению к молодым, неустоявшимся именам традиционно скептический или осторожный (строг Артем Скворцов: «Молодые заметно уступают им и количественно, и качественно — их просто объективно меньше числом, и эстетические достижения у них пока не столь впечатляющи», скептичен Абдуллаев: «…процесс поэтического становления замедлился. Раньше поэт вступал в пору зрелости где-то к 23–25 годам; сегодня это сдвинулось лет на десять. Неудивительно: замедлился и процесс наступления социальной зрелости»), то Галина ставит совершенно противоположный диагноз молодой поэзии: «Жалобы на то, что не та молодежь пошла, повторяются на протяжении писаной истории с завидной регулярностью <…> на мой взгляд, именно это поэтическое поколение являет такой широкий спектр стилевого и тематического разнообразия и в нем так много сильных и состоявшихся поэтов, что предыдущие литературные поколения могут лишь позавидовать». Причем, что интересно, для аргументации тезиса Галина находит ровно противоположные аргументы, нежели Абдуллаев (тот: «Почти любая стилистическая новация мгновенно “разлетается” по Сети. Усваивается, принимается на вооружение (и необязательно — эпигонами). Выяснить, какой Петр Иванович первым сказал “Э!”, фактиче­ски невозможно». Галина: «Тут, вероятно, немалую роль сыграла возможность быстро и без проблем опубликовать свои тексты хоть в Сети, хоть на бумаге и тем самым отстраниться от них, освободиться и идти дальше — и возможность обратной связи, которую представляют социальные сети…»). На этой точке хочется остановиться и развернуть поколенческий диалог: почему же возможность «быстро освободиться» от собственных текстов — признак формирования сильного поэтического поколения. Однако не это становится сильным местом статьи: главное здесь — мозаичные сцепки-переходы от аналитического разбора к собственным интерпретациям, которые и сам автор осознает как субъективные. Поколение «воспевающих славное прошлое» в трактовке Галиной сквозь призму марковского текста становится олицетворением тенденции: тоска по советской Атлантиде, понятное снисхождение к молодым… И именно в этой точке совмещения оптик текст Марковой высвечивается как значимый, отражающий все эти тенденции, но не впрямую, а через «универсальный метафорический уровень», богатство смыслов и ассоциаций; а статья становится конгениальной поэтическому тексту, оставляя пространство недоговоренности и почву для продолжения каждой из веток разговора — о реальности и фантастике, времени и поколениях.

 

 

Анастасия Башкатова. По направлению к идеалу. Часть II («Лиterraтура», № 65, 2015).

 

Неоднозначный цикл, начавшийся на страницах «Октября» (№ 4, 2015) как «опасное путешествие начинающего литкритика» и, по замечанию его первого редактора, Валерии Пустовой, «превратившийся на страницах “Лиterraтуры” в настоящий критический сериал». Пожалуй, за последние годы это лишь второй из подобных «сериально-критических» замыслов: чем у€же поле, тем отчетливее сопоставления, и недаром в предисловии Башкатова оговаривает, почему же ее задача альтернативна схожей, но все же иной, в исполнении Сергея Чупринина. И действительно, его цикл адресован прежде всего профессиональному сообществу и направлен на описание литературных тенденций последних лет, отраженных в критических портретах. В противоположность ему «опасное путешествие», первоначальный заголовок башкатовского цикла, как бы анонсирует, что путеводитель предназначен для только что вступающих на литкритическое поприще. Именно этому потенциальному реципиенту, проходящему школу чужих голосов и критических манер, адресована спорная попытка — отразить путь опытного мастера через его высказывания о критике, плюсы, ошибки и недостатки его критической стратегии. Надо сказать, что это свойство данного цикла, важное для его понимания, оказалось понято не всеми. Еще одна причина возможного непонимания — в том, что высказывания критика о профессии нередко расходятся с его текстами, и попытка вывести личную позицию из «саморефлексирующих» цитат может выглядеть очень уж прямонаправленной. Потому представление Вергилия, поставившего себе сложную и неблагодарную задачу «услышать “личную историю” каждого, высветить индивидуальное, а не универсальное, и показать начинающим критикам, с какими противоречиями в себе и вокруг им предстоит уживаться», — очень вероятно, разойдется с представлениями героев статьи о самих себе. Неудивительно, что одним из первых откликов на эту статью стал взвешенный, но исполненный праведного возмущения пост в ЖЖ Ольги Балла, в котором она подробно разбирает причины «стилистических расхождений» с Башкатовой. «Несовпадения» героев статьи с увиденным в этом зеркале порой интересны не менее, чем само отражение: зеркало Башкатовой если и бывает неточным (что неизбежно при подобной амбициозности задач), то, во всяком случае, никогда не льстит. В общем, критика критиков в наши дни имеет немалые перспективы — как зачин для той полемики, об отсутствии которой сетует Абдуллаев.

 

 

Константин Комаров. Дорастающие до Имени. Молодая поэзия «толстых» журналов в 2015 году («Нева», № 1, 2016).

 

Обзорная статья екатеринбургского поэта и критика о современной поэзии спровоцировала целый взрыв мнений в социальных сетях — что неудивительно, судя по количеству упомянутых в ней имен и цитат из молодых поэтов. Претензий к статье у любого внимательного читателя найдется предостаточно. Прежде всего — невнятность методологического принципа: в предисловии и послесловии автор предлагает «определиться с самим понятием “молодая поэзия”», однако на этот вопрос, в сущности, и не отвечает, и далее то, что могло бы стать интересным разговором о тенденциях, превращается в набор банальностей («Стартовать как Пушкин или Рембо сегодня значительно сложнее. Не та социокультурная ситуация. Впрочем, возможности появления юного гения это отменить, конечно, не может…») или путаных выводов, в которых автор сам, кажется, до конца не уверен: «Общие выводы вряд ли могут поразить оригинальностью. В целом сильна раннесимволистская тенденция — чем непонятней, тем лучше» (почему «раннесимволистская», а не футуристическая, к примеру? и почему «поражение оригинальностью» — единственная альтернатива выводу в духе советского лито?). Часть статьи, посвященная собственно «дорастающим до имени» (среди которых — и дебютанты, и вполне укрепившиеся имена), откровенно слаба: имен в ней могло бы быть в несколько раз меньше, поскольку на таком коротком отрезке с трудом возможно представить детальный анализ поэтики того или иного автора. Вот и получаются сплошь вкусовые суждения большей или меньшей убедительности, выстроенные по принципу телефонного справочника: «“Порхающие” лиричные строки Натальи Поляковой (1983 г.р., «Урал» № 7), любовно озвучивающей мир, трогают…» или «Попытка “повенчать” поверхностную эзотерику с “рок-поэзией” приводит к тяжеловесным строкам, сквозь которые очень нелегко продираться, не исключаю, однако, что и на такого рода поэзию найдутся свои любители». Больше похоже на комментирующее ворчание. Что хотел сказать автор и какую позитивную тенденцию противопоставляет всему несимпатичному в «молодой поэзии» — осталось непонятным. Проистекает эта невнятность, думаю, не из личных свойств автора (Комаров — талантливый и вполне состоявшийся критик), а из общей дискурсивной неуверенности при написании подобных обзоров и рассеянности поля современной поэзии. От выделения одного сегмента на основании личного вкуса — один шаг до партийности, разнообразие стилевых установок вызывает ложный соблазн охватить целостным взглядом «единое» поле, оказывающееся при ближайшем взгляде раздробленным — что неизбежно ведет к дискретности критического взгляда. Проблема, таким образом, упирается в сложность «непартийного» взгляда на территорию, которая априори сегментирована. Однако редкость — сама попытка «критического и в чем-то социокультурного среза состояния молодой поэзии», которую и автор, возражая на Фейсбуке своим «зоилам», признает новой для себя и не вполне удавшейся. А потому наиболее правильным было бы взять «на вооружение» его призыв: «считаете, что пишу не так, — напишите так».

 

 

За пределами задуманного. На вопросы отвечают Михаил Айзенберг, Олег Дозморов, Наталия Санникова, Елена Сунцова, Алексей Сальников, Геннадий Каневский, Елена Баянгулова, Екатерина Симонова, Андрей Санников. Опрос провела Юлия Подлубнова («Лиterraтура», № 69, 2015).

 

Идея опроса, проведенного Юлией Подлубновой для журнала «Лиterraтура», принадлежит Дане Курской. Первоначально формулировки вопросов «о месте поэзии в жизни поэта» вызывали затруднение прежде всего этического свойства: как рассуждать о непроговариваемом — и потому наиболее требующем проговаривания? «Неудивительно, что несколько человек отказались участвовать в подобном опросе, а Михаил Айзенберг попенял на “громкие слова” и слова, “вышедшие из нормального (не пародийного) употребления”», признается Подлубнова. Респонденты оказались скромны: общий стилистический вектор ответов, пожалуй, можно обозначить как «поэзия — дело частное, рассуждения о своем занятии — ненужный пафос». Даже там, где возникают попытки рассказать о самом процессе возникновения стихотворения, современный поэт снижает этот пафос самоиронией или простым самоуничижением: «Чаще всего я пишу в уме, про себя, а потом, если запомнил, записываю. Не запомнил — значит, туда ему, стишку, и дорога» (О. Дозморов), «Я не занимаюсь поэзией, я иногда пишу стихи. Или что-то похожее на них» (Н. Санникова). Кто-то, предполагая, что сами формулировки ответов на подобные вопросы легко могут граничить с пародией, сам превращает ответ в изящную самопародию: «А если бы я была просто вменяемым человеком, то так же просто сказала бы, что никто никому ничего не обязан и никто не знает, что нужно, а что нет. А если говорит, что знает, то немножко ошибается. И вообще — смысла вообще ни в чем нет (это была эгоистическая тридцатисекундка радостного пессимизма)» (Е. Симонова). Остается понять, что же осталось за границами «правильных» этикетных форм — то есть, по сути, что поэт думает о себе, но считает недопустимым формулировать вслух? Это оставшееся «за пределами задуманного» умещается даже не в рассказ о природе вдохновения (слово «вдохновение», как точно и едко замечает М. Айзенберг, невозможно слышать без судороги), а в индивидуальное и емкое определение поэзии, характеризующее метод современного автора и имеющее шанс остаться как биографическое свидетельство о его творческом «я». «В моем случае все начинается с какого-то сдвига, обозначившего ранее не существовавшую возможность. С обнаружения некоего зазора (лакуны), намагниченной пустоты: места, где осознание уже присутствует, а язык пока не ночевал» (М. Айзенберг), «Поэзия — это совершение подвига абсолютной честности. Во время подвига нужна упорная, упрямая решимость» (А. Санников).

 

 

Александр Корамыслов. Ничего, кроме света (К сорокалетию Алексея Сомова) («Новая реальность», № 74, 2016).

 

Мемуарное эссе о поэте из Сарапула (1976–2013), при жизни публиковавшемся в журналах «Новый Берег», «Воздух», «Урал» и других, редакторе отдела прозы «Сетевой Словесности». Интересна эволюция творческого пути, в которой усиление драматизма в жизни поэта пропорционально росту суггестивности в стихах: «Все это я наблюдал с печалью, видя, как день за днем сужается круг людей, прежде не понарошку любивших и уважавших Алексея, в новых условиях, созданных им самим — в лучшем случае разделивших для себя Сомова-поэта и Сомова-человека. И не менее грустно было наблюдать, как расширяется влияние “мрачной бездны” в его стихах…»; «После этой трагедии, разумеется, сильно изменившей его внутренний мир, стало меняться и творчество Сомова. Стихи становились все резче и жестче, помянутая “инфернальность” стала прорываться и в них, текст за текстом отвоевывая все большее пространство…». Отдельно представлена подборка стихов Сомова разных лет, не оставляющая сомнений в их подлинности: «Скребут совки, картавит лед, / шипят авто, плюются шины. / а в небе радио поет / про то, что все мы где-то живы».

 

 

Ирина Цимбал. Ты опять безутешно счастлива… (Воспоминания о Татьяне Бек) («Звезда», № 1, 2016).

 

Еще одна важная мемуарная публикация, восстанавливающая портрет поэта, человека, друга в тончайших штрихах. Статья дает образ классического литератора, что заметно и по другим воспоминаниям о Татьяне Бек: «Всему, что ее захватывало, Таня отдавалась бурно, c полным погружением. Горе выплакивала досуха. А своим привязанностям хранила преданность до конца. Будь то друзья, ученики, любовь, книги, страны, природа, четырехцветная любимица кошка»; «К дружбе относилась по-рыцарски, то есть как к служению. Безотказно выполняла любые просьбы, включая самые что ни на есть обытовленные. Впадала в эйфорию, если удавалось чем-нибудь помочь». Мемуарист отмечает удивительное свойство таланта Бек, поражающее в мемуарах и, возможно, окончательно способное проясниться только при личном общении: это поглощенность работой, литературой — и одновременно талант в дружбе, «чувство юмора, неразлучимое с самоиронией» (последнее заметно и в цитируемых стихотворных экспромтах, принадлежащих перу Бек). Слышен голос портретируемой, видны «поджатые губы», с которыми героиня мемуарного очерка обрывает собеседника: «Блока не трожьте! Он мой любимый поэт; видно «маленькое, пропахшее корицей кафе», в котором подруги встречались незадолго до расставания… Предстает перед читателем и «география дружбы» со всеми сопутствующими реалиями позднесоветской литературной жизни. «С азартом играли в “Скрэббл” на гостеприимной даче Граниных с их дочерью Мариной и ее мужем, слушали привезенного хозяином из Парижа винилового Окуджаву», «чаевничали у Жигулиных», гневались друг на друга по поводу литературных пристрастий и сходились в них… Итог же — грустный и важный: попытка осмыслить «тридцать пять лет дружбы на расстоянии. Сегодня это бо€льшая половина пройденного мной и значительная часть Таниной жизни. И при этом никаких внешних точек ни пересечения, ни сопряжения. Все разное. И вкусы тоже…».