Содержание Журнальный зал

Борис Кутенков

Критика в литературных журналах зимой 2015–2016 годов

Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2016

ПЕРЕУЧЕТ

 

Евгений Абдуллаев. Поэзия действительности (X) («Арион», № 4, 2015).

 

Этот очерк, по словам автора, станет последним в цикле, но разговор о современной поэзии критик надеется продолжать. Несмотря на обещание, при чтении статьи не оставляет чувство усталости пишущего — и некоего финала, который должно констатировать завершение этого цикла. Чем вызвано это чувство? Может быть, разговором об институциональной стагнации: «Формы организации поэтической жизни те же, что и не только пять, но и десять лет назад», «Те же поэтические фестивали (с элементами угасания): новоучрежденных почти нет, число прежних подсократилось. Дух новизны несколько выдохся…». Возможно, лениво-размеренным тоном, которым автор упрекает критику в отсутствии «кусачести», но и признает, что кусать нынче некого и не за что: «конкуренции на поэтическом поле почти не осталось. Никто никого не толкает локтем, все более или менее мирно распределились по своим сферам и “тусовкам”». Или самой констатацией выдохшихся усилий, читающейся между строк в этой размеренности: уже не хочется полемизировать — несмотря на все понимание необходимости полемизма для критики. Впрочем, этот тон, только подчеркивающий, что сам разговор об «институциональных» формах ныне малозначим, уравновешивается разговором о поэзии, движение которой интересно, и очень: Абдуллаев как мало кто умеет показать движение поэтических тенденций в убедительном диахроническом срезе. И — умеет закончить нотой если не оптимизма, то надежды. Эта надежда — на существование поэзии как субстанции, тесно связанной с современностью, но все же своевольно произрастающей, автономной по отношению к «литературе, буквам и шумам» — то, что отличает статьи Абдуллаева от многих сегодняшних критиков, уделяющих чрезмерное внимание социологиче­скому аспекту. «Сегодня не вызывает сомнения, что и от начала 1910-х, и от начала 1980-х остались и замечательные имена, и замечательные стихи. А не только искусственные и мертвые. И от начала 2010-х тоже, наверное, останется немало. <…> поэзия, как и любовь, всегда происходит не благодаря, а вопреки. Вопреки действительности, языку, себе самой».

 

 

Мария Галина. Малый апокриф возвращенца. Об одном стихотворении Марии Марковой («Новый мир», № 2, 2016).

 

Статья, призванная стать иллюстрацией нескольких тенденций на примере одного стихотворения (нарратив в поэтической фантастике, не чуждый самой Галиной — и попытка «универсального» разговора об эпохе через этот нарратив; современность в поэзии, переданная метафорическим способом), превратилась — осознанно или нет для самого автора — в полемику журнальных стратегий. Это, пожалуй, здесь самое любопытное. Начиная с рассуждений о «фантастическом» в поэзии, автор делает отступление и спорит с Артемом Скворцовым, недавно осуществившим в «Арионе» очередную попытку поколенческой инвентаризации. Если вектор «Ариона» по отношению к молодым, неустоявшимся именам традиционно скептический или осторожный (строг Артем Скворцов: «Молодые заметно уступают им и количественно, и качественно — их просто объективно меньше числом, и эстетические достижения у них пока не столь впечатляющи», скептичен Абдуллаев: «…процесс поэтического становления замедлился. Раньше поэт вступал в пору зрелости где-то к 23–25 годам; сегодня это сдвинулось лет на десять. Неудивительно: замедлился и процесс наступления социальной зрелости»), то Галина ставит совершенно противоположный диагноз молодой поэзии: «Жалобы на то, что не та молодежь пошла, повторяются на протяжении писаной истории с завидной регулярностью <…> на мой взгляд, именно это поэтическое поколение являет такой широкий спектр стилевого и тематического разнообразия и в нем так много сильных и состоявшихся поэтов, что предыдущие литературные поколения могут лишь позавидовать». Причем, что интересно, для аргументации тезиса Галина находит ровно противоположные аргументы, нежели Абдуллаев (тот: «Почти любая стилистическая новация мгновенно “разлетается” по Сети. Усваивается, принимается на вооружение (и необязательно — эпигонами). Выяснить, какой Петр Иванович первым сказал “Э!”, фактиче­ски невозможно». Галина: «Тут, вероятно, немалую роль сыграла возможность быстро и без проблем опубликовать свои тексты хоть в Сети, хоть на бумаге и тем самым отстраниться от них, освободиться и идти дальше — и возможность обратной связи, которую представляют социальные сети…»). На этой точке хочется остановиться и развернуть поколенческий диалог: почему же возможность «быстро освободиться» от собственных текстов — признак формирования сильного поэтического поколения. Однако не это становится сильным местом статьи: главное здесь — мозаичные сцепки-переходы от аналитического разбора к собственным интерпретациям, которые и сам автор осознает как субъективные. Поколение «воспевающих славное прошлое» в трактовке Галиной сквозь призму марковского текста становится олицетворением тенденции: тоска по советской Атлантиде, понятное снисхождение к молодым… И именно в этой точке совмещения оптик текст Марковой высвечивается как значимый, отражающий все эти тенденции, но не впрямую, а через «универсальный метафорический уровень», богатство смыслов и ассоциаций; а статья становится конгениальной поэтическому тексту, оставляя пространство недоговоренности и почву для продолжения каждой из веток разговора — о реальности и фантастике, времени и поколениях.

 

 

Анастасия Башкатова. По направлению к идеалу. Часть II («Лиterraтура», № 65, 2015).

 

Неоднозначный цикл, начавшийся на страницах «Октября» (№ 4, 2015) как «опасное путешествие начинающего литкритика» и, по замечанию его первого редактора, Валерии Пустовой, «превратившийся на страницах “Лиterraтуры” в настоящий критический сериал». Пожалуй, за последние годы это лишь второй из подобных «сериально-критических» замыслов: чем у€же поле, тем отчетливее сопоставления, и недаром в предисловии Башкатова оговаривает, почему же ее задача альтернативна схожей, но все же иной, в исполнении Сергея Чупринина. И действительно, его цикл адресован прежде всего профессиональному сообществу и направлен на описание литературных тенденций последних лет, отраженных в критических портретах. В противоположность ему «опасное путешествие», первоначальный заголовок башкатовского цикла, как бы анонсирует, что путеводитель предназначен для только что вступающих на литкритическое поприще. Именно этому потенциальному реципиенту, проходящему школу чужих голосов и критических манер, адресована спорная попытка — отразить путь опытного мастера через его высказывания о критике, плюсы, ошибки и недостатки его критической стратегии. Надо сказать, что это свойство данного цикла, важное для его понимания, оказалось понято не всеми. Еще одна причина возможного непонимания — в том, что высказывания критика о профессии нередко расходятся с его текстами, и попытка вывести личную позицию из «саморефлексирующих» цитат может выглядеть очень уж прямонаправленной. Потому представление Вергилия, поставившего себе сложную и неблагодарную задачу «услышать “личную историю” каждого, высветить индивидуальное, а не универсальное, и показать начинающим критикам, с какими противоречиями в себе и вокруг им предстоит уживаться», — очень вероятно, разойдется с представлениями героев статьи о самих себе. Неудивительно, что одним из первых откликов на эту статью стал взвешенный, но исполненный праведного возмущения пост в ЖЖ Ольги Балла, в котором она подробно разбирает причины «стилистических расхождений» с Башкатовой. «Несовпадения» героев статьи с увиденным в этом зеркале порой интересны не менее, чем само отражение: зеркало Башкатовой если и бывает неточным (что неизбежно при подобной амбициозности задач), то, во всяком случае, никогда не льстит. В общем, критика критиков в наши дни имеет немалые перспективы — как зачин для той полемики, об отсутствии которой сетует Абдуллаев.

 

 

Константин Комаров. Дорастающие до Имени. Молодая поэзия «толстых» журналов в 2015 году («Нева», № 1, 2016).

 

Обзорная статья екатеринбургского поэта и критика о современной поэзии спровоцировала целый взрыв мнений в социальных сетях — что неудивительно, судя по количеству упомянутых в ней имен и цитат из молодых поэтов. Претензий к статье у любого внимательного читателя найдется предостаточно. Прежде всего — невнятность методологического принципа: в предисловии и послесловии автор предлагает «определиться с самим понятием “молодая поэзия”», однако на этот вопрос, в сущности, и не отвечает, и далее то, что могло бы стать интересным разговором о тенденциях, превращается в набор банальностей («Стартовать как Пушкин или Рембо сегодня значительно сложнее. Не та социокультурная ситуация. Впрочем, возможности появления юного гения это отменить, конечно, не может…») или путаных выводов, в которых автор сам, кажется, до конца не уверен: «Общие выводы вряд ли могут поразить оригинальностью. В целом сильна раннесимволистская тенденция — чем непонятней, тем лучше» (почему «раннесимволистская», а не футуристическая, к примеру? и почему «поражение оригинальностью» — единственная альтернатива выводу в духе советского лито?). Часть статьи, посвященная собственно «дорастающим до имени» (среди которых — и дебютанты, и вполне укрепившиеся имена), откровенно слаба: имен в ней могло бы быть в несколько раз меньше, поскольку на таком коротком отрезке с трудом возможно представить детальный анализ поэтики того или иного автора. Вот и получаются сплошь вкусовые суждения большей или меньшей убедительности, выстроенные по принципу телефонного справочника: «“Порхающие” лиричные строки Натальи Поляковой (1983 г.р., «Урал» № 7), любовно озвучивающей мир, трогают…» или «Попытка “повенчать” поверхностную эзотерику с “рок-поэзией” приводит к тяжеловесным строкам, сквозь которые очень нелегко продираться, не исключаю, однако, что и на такого рода поэзию найдутся свои любители». Больше похоже на комментирующее ворчание. Что хотел сказать автор и какую позитивную тенденцию противопоставляет всему несимпатичному в «молодой поэзии» — осталось непонятным. Проистекает эта невнятность, думаю, не из личных свойств автора (Комаров — талантливый и вполне состоявшийся критик), а из общей дискурсивной неуверенности при написании подобных обзоров и рассеянности поля современной поэзии. От выделения одного сегмента на основании личного вкуса — один шаг до партийности, разнообразие стилевых установок вызывает ложный соблазн охватить целостным взглядом «единое» поле, оказывающееся при ближайшем взгляде раздробленным — что неизбежно ведет к дискретности критического взгляда. Проблема, таким образом, упирается в сложность «непартийного» взгляда на территорию, которая априори сегментирована. Однако редкость — сама попытка «критического и в чем-то социокультурного среза состояния молодой поэзии», которую и автор, возражая на Фейсбуке своим «зоилам», признает новой для себя и не вполне удавшейся. А потому наиболее правильным было бы взять «на вооружение» его призыв: «считаете, что пишу не так, — напишите так».

 

 

За пределами задуманного. На вопросы отвечают Михаил Айзенберг, Олег Дозморов, Наталия Санникова, Елена Сунцова, Алексей Сальников, Геннадий Каневский, Елена Баянгулова, Екатерина Симонова, Андрей Санников. Опрос провела Юлия ПодлубноваЛиterraтура», № 69, 2015).

 

Идея опроса, проведенного Юлией Подлубновой для журнала «Лиterraтура», принадлежит Дане Курской. Первоначально формулировки вопросов «о месте поэзии в жизни поэта» вызывали затруднение прежде всего этического свойства: как рассуждать о непроговариваемом — и потому наиболее требующем проговаривания? «Неудивительно, что несколько человек отказались участвовать в подобном опросе, а Михаил Айзенберг попенял на “громкие слова” и слова, “вышедшие из нормального (не пародийного) употребления”», признается Подлубнова. Респонденты оказались скромны: общий стилистический вектор ответов, пожалуй, можно обозначить как «поэзия — дело частное, рассуждения о своем занятии — ненужный пафос». Даже там, где возникают попытки рассказать о самом процессе возникновения стихотворения, современный поэт снижает этот пафос самоиронией или простым самоуничижением: «Чаще всего я пишу в уме, про себя, а потом, если запомнил, записываю. Не запомнил — значит, туда ему, стишку, и дорога» (О. Дозморов), «Я не занимаюсь поэзией, я иногда пишу стихи. Или что-то похожее на них» (Н. Санникова). Кто-то, предполагая, что сами формулировки ответов на подобные вопросы легко могут граничить с пародией, сам превращает ответ в изящную самопародию: «А если бы я была просто вменяемым человеком, то так же просто сказала бы, что никто никому ничего не обязан и никто не знает, что нужно, а что нет. А если говорит, что знает, то немножко ошибается. И вообще — смысла вообще ни в чем нет (это была эгоистическая тридцатисекундка радостного пессимизма)» (Е. Симонова). Остается понять, что же осталось за границами «правильных» этикетных форм — то есть, по сути, что поэт думает о себе, но считает недопустимым формулировать вслух? Это оставшееся «за пределами задуманного» умещается даже не в рассказ о природе вдохновения (слово «вдохновение», как точно и едко замечает М. Айзенберг, невозможно слышать без судороги), а в индивидуальное и емкое определение поэзии, характеризующее метод современного автора и имеющее шанс остаться как биографическое свидетельство о его творческом «я». «В моем случае все начинается с какого-то сдвига, обозначившего ранее не существовавшую возможность. С обнаружения некоего зазора (лакуны), намагниченной пустоты: места, где осознание уже присутствует, а язык пока не ночевал» (М. Айзенберг), «Поэзия — это совершение подвига абсолютной честности. Во время подвига нужна упорная, упрямая решимость» (А. Санников).

 

 

Александр Корамыслов. Ничего, кроме света (К сорокалетию Алексея Сомова) («Новая реальность», № 74, 2016).

 

Мемуарное эссе о поэте из Сарапула (1976–2013), при жизни публиковавшемся в журналах «Новый Берег», «Воздух», «Урал» и других, редакторе отдела прозы «Сетевой Словесности». Интересна эволюция творческого пути, в которой усиление драматизма в жизни поэта пропорционально росту суггестивности в стихах: «Все это я наблюдал с печалью, видя, как день за днем сужается круг людей, прежде не понарошку любивших и уважавших Алексея, в новых условиях, созданных им самим — в лучшем случае разделивших для себя Сомова-поэта и Сомова-человека. И не менее грустно было наблюдать, как расширяется влияние “мрачной бездны” в его стихах…»; «После этой трагедии, разумеется, сильно изменившей его внутренний мир, стало меняться и творчество Сомова. Стихи становились все резче и жестче, помянутая “инфернальность” стала прорываться и в них, текст за текстом отвоевывая все большее пространство…». Отдельно представлена подборка стихов Сомова разных лет, не оставляющая сомнений в их подлинности: «Скребут совки, картавит лед, / шипят авто, плюются шины. / а в небе радио поет / про то, что все мы где-то живы».

 

 

Ирина Цимбал. Ты опять безутешно счастлива… (Воспоминания о Татьяне Бек) («Звезда», № 1, 2016).

 

Еще одна важная мемуарная публикация, восстанавливающая портрет поэта, человека, друга в тончайших штрихах. Статья дает образ классического литератора, что заметно и по другим воспоминаниям о Татьяне Бек: «Всему, что ее захватывало, Таня отдавалась бурно, c полным погружением. Горе выплакивала досуха. А своим привязанностям хранила преданность до конца. Будь то друзья, ученики, любовь, книги, страны, природа, четырехцветная любимица кошка»; «К дружбе относилась по-рыцарски, то есть как к служению. Безотказно выполняла любые просьбы, включая самые что ни на есть обытовленные. Впадала в эйфорию, если удавалось чем-нибудь помочь». Мемуарист отмечает удивительное свойство таланта Бек, поражающее в мемуарах и, возможно, окончательно способное проясниться только при личном общении: это поглощенность работой, литературой — и одновременно талант в дружбе, «чувство юмора, неразлучимое с самоиронией» (последнее заметно и в цитируемых стихотворных экспромтах, принадлежащих перу Бек). Слышен голос портретируемой, видны «поджатые губы», с которыми героиня мемуарного очерка обрывает собеседника: «Блока не трожьте! Он мой любимый поэт; видно «маленькое, пропахшее корицей кафе», в котором подруги встречались незадолго до расставания… Предстает перед читателем и «география дружбы» со всеми сопутствующими реалиями позднесоветской литературной жизни. «С азартом играли в “Скрэббл” на гостеприимной даче Граниных с их дочерью Мариной и ее мужем, слушали привезенного хозяином из Парижа винилового Окуджаву», «чаевничали у Жигулиных», гневались друг на друга по поводу литературных пристрастий и сходились в них… Итог же — грустный и важный: попытка осмыслить «тридцать пять лет дружбы на расстоянии. Сегодня это бо€льшая половина пройденного мной и значительная часть Таниной жизни. И при этом никаких внешних точек ни пересечения, ни сопряжения. Все разное. И вкусы тоже…».

 

Следующий материал

Децимет

В.О. Кальпиди. Избранное = Izbrannoe