Илья Крупник. Струна
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2016
Илья Крупник. Струна. Повести и рассказы. — М.: Этерна,
2015.
Крупник
Илья Наумович, 1925 года рождения, еврей, не состоял, не участвовал, не
привлекался… Не соблазнялся, не приспосабливался.
Всегда шел своим путем. Всегда был человеком и писателем отдельным.
Воевал, после
учился на филфаке МГУ (вместе с Андреем Синявским, что спустя много лет
повлияло на его судьбу — дружил, навещал в лагере, возил передачи), работал
матросом на траловом флоте в Баренцевом море, затем — в различных экспедициях
на Сахалине, Курильских островах, в Якутии, Туркмении и много где еще —
зарабатывал на жизнь и набирался опыта.
В результате — два опубликованных в
1958 году рассказа: «Топь», «Сержант»; единодушное признание, пресса. После
выхода первой книжки в 1962-м — триумфальное вступление в Союз писателей: сами
предложили. Затем — еще одна небольшая книжечка «На этой земле» (1967).
Множество откликов. Дальше — тишина: двадцать лет непечатания. «Пишите
оптимистические поэзы — тогда и будем публиковать», — посоветовала Крупнику
заведующая редакцией прозы самого главного тогда издательства «Советский
писатель».
И, наконец, с перестройкой — книга
повестей и рассказов с символическим названием «Начало хороших времен» (1989).
На нее разом откликнулись, высоко оценив, И. Виноградов и А. Бочаров.
Виноградов писал тогда: «Я увидел перед собой совсем другого писателя, чем тот,
каким был когда-то Илья Крупник, автор остросюжетных и остроконфликтных,
обращенных, как и теперь, к актуальной нравственной проблематике, но вполне, а
не “почти” реалистических повестей… Здесь писательская
зрелость — действительно совсем иная, чем была писательская молодость, и
связующие нити проглядываются не так уж легко».
С тех пор у Ильи Крупника были
публикации в журналах («Дружба народов», «Звезда»), вышло довольно много книг,
и продолжают выходить, но… критика их почти не замечает.
Почему? Странный мир? Сложность для
понимания, зашифрованность? Неактуальность?..
Двадцать лет для работающего, пусть
и не печатающегося писателя — срок немалый. От сугубо реалистического письма —
поворот к не совсем понятному стилю-жанру: то ли фантастике, то ли сюрреализму,
то ли постмодернизму… Но — ни то, ни другое, ни
третье. «Это, — как писал тогда Игорь Виноградов, — стиль или манера, вобравшая
в себя множество современных веяний, … впитала это совершенно органично, не
превратившись в сколок чего-то знакомого, не стала ничьим повторением». Свой
собственный стиль. Своя интонация, своя инверсия, свой подход к материалу. Сам
же писатель определяет свою работу, как и прежде: почти реалистическая
проза.
«Струна» — итоговая книга, писателю
исполнилось девяносто лет. Она составлена очень точно, в ней три раздела: Незабытое
(Из путевых записных книжек), Повести и рассказы и
Из писем задумчивым читателям.
Первый раздел — подлинные полевые
записи 1958, 1960, 1961, 1963 и 1970 годов. То, что пройдено, пережито,
пропущено через себя. Однако здесь — выборка из дневников, специально сделанная
автором для книги в последние годы — 2014–2015. К такому опыту не грех
вернуться, показать, откуда ноги растут. Тем более что это не просто путевые
записки. А чистая проза, сама по себе имеющая право на существование.
Второй раздел составляют две
повести (1968 и 1983 годов) и рассказы — от 1970 года до сегодняшнего дня.
Здесь отчетливо видно, как постепенно меняется подход к материалу, усложняется
стиль автора, развивается композиция, углубляется мысль.
И, наконец, третий раздел — «Из
писем задумчивым читателям». Это размышления о том, что такое подлинное
искусство, какими средствами достигается качество; что такое ритм, интонация,
монтаж планов, взаимодействие мысли и чувства, развитие традиций, стремление к
простому точному слову, передающему внутреннее состояние персонажа, и —
искренность, на этом автор особо настаивает. И что нужно критику, чтобы понять
автора, его замысел и стиль. Словом — художественное кредо, подкрепленное
разбором текстов любимых и ценимых им писателей — Лермонтова, Гоголя, Фолкнера,
Хемингуэя.
Читая подряд повести и рассказы
второго раздела книги, ясно видишь, как автор движется от простого
(относительно, конечно) к сложному. Две «парные»
повести — «История из московской жизни начала 80 годов ХХ века» («Хромой бес…»)
и «Провинциальная идиллия конца 60-х годов ХХ века» («Цвет песка») — прозрачны,
ясны и абсолютно соответствуют своим подзаголовкам. Московская
— с детективным уклоном. Но обе как-то чувственно-реалистичны,
несмотря на некоторую остраненность и таинственность происходящего в них. Но
фокус Крупника в том и заключается, что видит-то он те детали, которые обычный
ненацеленный глаз пропускает, и лишь потом, прочтя, восклицаешь: «Да как же это
я не заметил? Может, и видел, но не придал значения».
Все, что происходит в доме,
подлежащем сносу, с расселяемыми персонажами («Хромой бес»), вроде бы знакомо.
Я, например, хорошо помню описанный Крупником этот старый облупленный дом в
Обыденском, напротив африканских посольств, и сбоку, недалеко, — знаменитый
бассейн на месте разрушенного храма Христа Спасителя. Но я-то вижу снаружи, а
автор — изнутри.
Действие происходит еще в те времена.
Ломались старые дома, переселялись на окраины Москвы коренные москвичи. А когда
дома не ломаются? К новому, к новому стремилась (стремится) страна, с
удовольствием руша старое. «Тут дети раньше шумели… Люди были повсюду… дворы со
скамеечками, клумбы живые… Почему дома остались
кругом, как кочки, редкие. Какие-то лимитчики… Сквозные дворы пустые, пьяницы на кирпичах в бурьянах…» Что? Кто? Откуда?..
Герои — активный мужчина Павел
Захарович по прозвищу Хромой Бес; «временный» Юра, бывший студент, ныне
работающий в ЖЭКе по лифтам; товарищ Иванов из ОБХСС; закройщик; здесь же, в
переулке скрывается «перевалочная база крупной спекулянтской воровской шайки».
Вокруг всего этого и разворачивается сюжет. Но он не играет самодовлеющей роли
— он лишь связывает, соединяет воедино как бы несоединимые, реальные и
таинственные пласты жизни. Это и есть главное в повести — соединение
несоединимого, воплощением чего является главный герой — Хромой Бес. Судьбы
всех героев — как бы производные этой судьбы, этой жизни. Взаимосвязаны,
взаимообусловлены. То есть вообще все в этой жизни связано и ничто не исчезает,
а лишь превращается одно в другое. Так что подумайте, прежде чем что-то
разрушать, словно бы предупреждает автор.
Провинциальная повесть («Цвет
песка») вроде бы построена проще. Герой-рассказчик после работы идет по улице,
ведущей через весь городок (Путилов). Глядя на дощатые заборы, подпертые
кольями, вдыхая запах старого сена и деревянной трухи от старых домов, глядя на
чешуи крыш из серой щепы, он отдыхает от своего начальника, глуповатого и
назойливого Семенюка. Повесть так и построена: герой идет и встречает…
Следующая глава — «О белой вороне» — о художнике Доримедонте Некляеве, которого
все считают конченым человеком, потому что для пропитания он занимается ерундой
— изготовляет плакаты-призывы: «Ткачихи, будьте культурны в работе!», «Берегите
лабораторию от пожара!»… А еще он изобрел гигантскую матрешку: колоссальный
деревянный початок, а в нем — свинья. Раскроешь свинью, а там еще свинья… Вроде бы прост полуюродивый Некляев. Но сам-то герой,
«блуждающая душа», как говорит он о себе, видит не только то, что перед ним, он
глядит вглубь — и Бетховена видит в Некляеве… Дальше герою встречаются
бабушка с арбузом, дядя Володя с веничком под мышкой, фонтан со слоном, у
которого отвалилась голова и висела на водяной трубке: «…она висела на
внутренней трубке водяной, и поэтому шел слон печально…» Обращаю внимание на
авторскую инверсию — «трубке водяной». Или: «…во дворе светлеющее небо и
слабенький проступает месяц». Попробуйте поменять порядок слов: слабенький
месяц проступает…
На пути рассказчика — интереснейшие
персонажи. Может, потому и интереснейшие, что он и
здесь глядит вглубь. А как и о чем беседуют!
Общественники-краеведы — тетя рассказчика и Португалов В.П. обсуждают с
юрисконсультом ткацкой фабрики приказ министра об охране памятников. А
райисполкомовец Тутанцев говорит: «Нет фактов — не будет актов, нет актов — не
будет фактов, нет фактов — не будет сметы, поволновался — и отдохни…». А жизнь
— она разная: «очередь стояла на углу — из одних Семенюков…». А Португалов В.П.
в доме с ржавой бляхой под крышей «Общество Саламандра. 1846 год» и красивой
под ней же табличкой «Дом коммунистического быта» хранит «солнечный рефлектор»
— изобретение своего земляка Бухмана, погибшего в восемьдесят четыре года в
путешествии. Однако Португалов этот рефлектор воплотил. Солнечные лучи
отражаются в зеркалах, и происходит облучение, которое стимулирует рост
растений, животных и людей. Творческий народ живет в Путилове — с улыбкой,
удивлением и восхищением следит за персонажами автор.
Отсюда, мне кажется, от зеркальных
лучей Бухмана, перекидывает Крупник мостик к рассказу «Город Делфт», к зеркалам
Вермеера, которые ярко высвечивают то, что хочет автор. И сам Крупник
пользуется теми же зеркалами…
В путиловском музее герой видит
сидящих вдоль стены плечом к плечу деревянных апостолов в раскрашенных одеждах.
А возле двери — деревянного льва, похожего на овчарку. А в часовне на обеденной
клеенке, постеленной на пол, стоят другие апостолы, без рук, без ног —
собранные из уездных церквей. И подлежали они, еретики деревянные,
обязательному уничтожению буйным огнем.
В разговорах путиловцев и их
воспоминаниях встает непростая история типичного провинциального города и его
обитателей.
Вспоминая тех, кого в этот день
видел, и глядя на столб под фонарем с рекламой
Доримедонта Некляева и на песок под столбом, герой задумывается: какого он
цвета? «Только он не желтый, он не белый, он даже не серый! Хотя… Кому нужны
оттенки такой бессмысленной чепухи?» За этими словами следует еще несколько
абзацев, но автор сказал все. В присущей ему манере. (Какая, мол, разница —
белые, красные, зеленые?..)
Надо сказать, обе повести
замечательно отражают и сегодняшнюю жизнь хоть столицы, хоть любого провинциального
города, и весьма актуальны. Так же, как, к сожалению, не включенная в книгу
повесть «Жизнь Губана»…
В следующих рассказах почти не
встречается прямой сюжет. Каждый из них состоит из фрагментов — сцен и
положений, которые соединяются между собой на уровне чувства и мысли. Они и
движут повествование. Сны, видения, перевоплощения, слияние двух биографий,
через них — действительность. Отражается или создается?..
Герой рассказа «Дверь» по просьбе
уехавшего на время соседа идет в его квартиру поливать цветы и, сам того не
замечая, обращается в этого самого соседа, служившего в войну на канонерке. И
каждый раз, входя в его комнату, постепенно проживает его жизнь во время войны.
Так ли все это было в жизни соседа или у героя разыгрывается воображение — мы не
знаем. (Этот прием автор использует нередко.)
Война так или иначе — в воображении ли персонажа, воспоминанием
ли, промельком в сознании — присутствует почти во всех рассказах книги. Иногда
— некая абстрактная война, как в «Городе Делфт». Признаюсь, для меня это самый
символичный, самый загадочный рассказ сборника.
Почему город Делфт? Ну, наверное и во-первых, книга Крупника встроена в
общекультурный контекст. Мы натыкаемся на ссылки, цитаты из Пушкина,
Пастернака, Горького, Сент-Экзюпери, Заболоцкого… Листом из календаря с
изображением вида города Делфт Вермеера аспирант-историк загораживает окно в
своем полуподвале, чтобы не видеть мелькающих ног. Картинка успокаивает,
отгораживает от ужасов происходящего за окном. (Очень похожих
на ужасы нашей сегодняшней жизни.) Все «почти реально». Почти — потому что не
очень ясно, что конкретно случилось. Что происходит: землетрясение? Война?
Кругом все разрушено. Снуют беженцы… Профессор, у которого учится аспирант
(герой занимается историей Смутного времени ХVII
века), срочно уезжает на конференцию в Женеву и не собирается возвращаться.
Исчезает мальчик Гарик, у которого герой снимает комнату. («А был ли
мальчик?»). Тут же и некий старичок Александр Паисьевич, которого непонятно как и за что убили, и его родственница, музейный
работник, Милица Борисовна (Миля) — рассказ населен множеством персонажей.
Герой пишет книгу о происходящем, его приятель-актер издает ее за границей, все
радуются, но — издает под своим именем. Аресты в городе. Розыски тех, кто
пытается прятать «все прежние «так называемые ценности культуры». Издан и
распространяется новый учебник, где история словно начиналась заново. Словом,
смута! А часы в доме Гарика, который при неизвестных обстоятельствах исчез
(погиб?), — молчали, молчали и вдруг пошли, «воспряли». А на одной из лекций
искусствовед Миля объясняет, в чем загадка удивительной яркости самых обыденных
сцен на картинах Вермеера: дело в свойствах зеркал, которые по-особому
устанавливал для освещения натуры художник.
В контору согнаны люди, чтобы
использоваться «по степени полезности», квалифицированные в практическом смысле
люди. Здесь же и «бесполезные». Все работают и через видеотелефон вдруг видят,
что дом осаждают. Тревога! Охрана! Все побежали, завыла сирена, раздвинулись двери
и — что видит герой? — «Впереди, в зелени стояли белые дома…
И не разрушено ничего. Но только это не наш город. Явно другой… Из зарослей вышел маленький олень, подросток. Он пошел по
асфальтовому тротуару вдоль домов. И сразу из зарослей вслед выскочила его
мамаша и пошла за ним. А потом вышел и отец с ветвистыми рогами». Вот что видит
впереди благодаря особым образом установленным
зеркалам Илья Крупник. И вот такая у него «почти реалистическая проза».
При всех этих сдвигах и некоторой
жесткости проза Крупника как-то очень задушевна. В ней чередуются ритмы — нервный сменяется спокойным. Смена ритмов создает музыку
авторской речи.
Очень удачно он пишет природу и
человека в ней. Вот герой, приехавший на могилу родителей в городок, откуда
давно уехал. Он лежит в траве под лиственницей и наблюдает, как впереди, на
поляне, суетится зверек, то ли белка, то ли еще кто (похоже, хорек). Длинное
описание, потому не привожу, но — на читателя нисходит покой.
Герои Крупника —
обыкновенные (простые, но непростые) люди, чаще провинциальная интеллигенция,
размышляющая, сочиняющая теории мироздания, бывает — абсурдные; думающая о
будущем и прошлом. Эти люди наивны и
правдивы, у них есть совесть. Среди них немало чудаков и мудрецов. Один из них,
к примеру, говорит, что жизнь — как струна. Пока ты ищешь, мыслишь, действуешь,
— натягивается. А как ослабнет… Другой, не без
подтекста, рассказывает о роскошных деревьях с густой листвой. А щелкнешь
пальцем — и дерево падает («Струна»). Одна из таких мыслей, кажется, наиболее
близка автору: «Все, что искреннее, не исчезает», и это главный закон жизни.
Называется он «Закон сохранения искренних чувств».