Борис Минаев. Мягкая ткань. Книга первая. Батист
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2016
Борис
Минаев. Мягкая ткань. Книга первая. Батист. — М.: Время,
2015.
Первый взгляд на роман Бориса Минаева
обманчив. Кажется, что и книжка неболь шая (ну что в такой успеешь сказать!), и название
готово увести куда-то не туда: может померещиться что-то вроде: «быть как шелк,
как пух, как мех». Но все это только кажется. Нити повествования, хотя и не
пересекаются пока в первом из обещанных трех томов, кажутся внутренне
связанными, однородными и ложатся плотно. Именно из таких и создаются истории —
отдельных людей, семей, идей — история эпохи. Автор вытягивает петли сюжета за
кромку того времени, в котором пока живут герои, и, что будет потом, сообщает
через запятую, в придаточных предложениях, потому что общий ход не меняет
судьбы — только прибавляются обстоятельства. Все это
пространство жизни людей и истории страны от начала Первой мировой войны до
наших дней на наших глазах Минаев заполняет деталями, бесконечными
перечислениями, огромными периодами, которые он набрасывает на вещество жизни,
соединяя большое и малое, объективное и субъективное, бытовое, метафизическое,
интеллектуальные прозрения героев и заблуждения времени, которые выглядят
такими из сегодняшнего дня, а тогда казалось — являют суть вещей. Взгляд
писателя поднимается выше и выше — туда, откуда сюжеты и перипетии истории
укладываются в четкую, плотную и гармоничную структуру жизненной ткани, где
всему есть свое место и ничего нельзя выбросить или изменить, не повредив
целостности.
Вообще структурообразующая метафора
книги — создание ткани — такая очевидная, простая, но очень продуктивная. Она
же становится главным композиционным приемом: сюжетные линии ложатся рядом и
образуют единое историческое поле. При этом судьбы героев, будучи глубоко и
подчеркнуто индивидуальными, придают началу ХХ века, когда происходит
большинство событий романа, как присущие только этому времени черты, так и
некоторые обобщенные проявления человеческой истории. Как процесс ткачества по сути не изменился со времен своего изобретения,
так и жизнь идет по одним законам — в «Батисте» описаны частные их проявления.
В одном из ключевых эпизодов романа
доктор Весленский на вскрытии мощей княгини Ефросиньи Полоцкой замечает, что
присутствующие там товарищи и люди образуют противоположное единство.
Товарищи «представляли собой нечто твердое, заостренное и блестящее» —
люди были «бесформенной живой массой человеческого материала,
которая растекалась и распадалась прямо на глазах…». Соседство
твердого порядка, разрушающего ткань жизни (вскрытие мощей как квинтэссенция
этого разрушения по сути, а не просто антирелигиозная пропаганда), и
«бесформенной массы», обтекающей этот порядок, принимающей его и в перспективе,
конечно, поглощающей его, представляется и герою, и автору главным жизненным
законом, к которому можно интуитивно приближаться, эмпирически его познавать,
но обобщить и твердо сформулировать, скорее всего, не удастся. Да и не в
этом дело.
Герои романа принадлежат в той или
иной степени «бесформенной живой массе человеческого материала» — с ударением
на слове «живой». Один из них — доктор Весленский — еще один доктор в череде,
может, самого талантливого и гуманного сословия героев русской литературы
первой четверти ХХ века и об этом времени.
Другой герой, студент Даня
Каневский, учится в Европе и задумал переплыть Ла-Манш как раз в конце июля
1914 года. Интеллигентный юноша, тонкий, совестливый, способный влюбиться
глубоко и на всю жизнь, Даня впитывает опыт Европы, постигает его — без
идеализации. Он хорошо понимает, что у нас общего, а в чем — никогда не
сойдемся. Ни выдающимся пловцом, ни человеком, жаждущим славы, Даня не был. В
заплыве виделось ему нечто другое. Ла-Манш, или Пролив, как его называют
англичане, стал для него символом Неизвестности, которая манила его, и он
почему-то не мог дальше жить, не ответив на этот зов. Хотя для себя он
сформулировал свою цель более романтично. Влюбившись, он так решил завоевать
сердце своей избранницы. «Целью Даниного заплыва был вовсе не сам Ла-Манш, не
преодоление стихии или сопутствующая этому подвигу маленькая слава, а, как ни
странно, сама Мари». Но дело даже и не в Мари, а в той сверхцели, которую
осознает человек и которую связывает с прорывом в Неизвестность, с желанием
познать свои пределы и выйти за них. Посмотреть в лицо Неизвестности — и не
умереть от этого. Его заплыв — и по масштабу, и по осмыслению — тот же способ
познания мира в его максимуме, каким он был у лучших героев русской литературы.
Преодолевая свою среду, вырастая из ее добропорядочности и включенности в
окружающий мир, Даня способен воспринять мир в той степени сложности, в какой
он является настоящему герою и требует быть им осмысленным.
В романе описаны большие семьи,
интересные сами по себе. Но в каждой из них будет некто, кто, принадлежа семье,
любя ее, станет другим. Никто из героев не будет открыто вступать в конфликт с
«домашними его», но Минаев увидит в каждой такой необычной личности внутренний
импульс движения. В романе нет обычного для переломного момента
социально-нравственного конфликта — есть конфликт экзистенциальный,
неразрешимый, заложенный в структуру жизни.
Вот в этом единстве среды и
личности, выходящей за ее пределы, автору видятся те силы натяжения, которые
держат историческую ткань. Живущая в Харькове семья
Каневских, внешне благополучная (кстати, Даня будет медленно ехать домой из
Европы, где начинается мировая война, но дома мы его так и не увидим), с
непростой историей, с размышлениями отца-финансиста о «соразмерности своей
нынешней жизни», несмотря на свою добропорядочность и нормальность,
вместит и мистические озарения, и революционные заносы. Петроградский
мир включит в себя обычнейшую семью портного Штейна с тремя дочками, на одной
из которых в самое неспокойное время начала революции женится доктор
Весленский. И именно ей, Верочке, отец сошьет батистовую ночную рубашку для
первой брачной ночи.
И еще одна семья в столице
привлечет внимание автора и героя — семья императора. Весленский именно потому
и окажется в Петрограде, что его включили в комиссию, долженствующую
установить, действительно ли наблюдались признаки физического и психического
вырождения царской фамилии. И документы, и свидетельства, и слухи, и сплетни
писатель представит в подробностях. Но человеческое начало семьи Штейнов, их
теплота, любовь друг к другу, желание сохранить во времена «немыслимого быта»
во что бы то ни стало свой дом, близость к ним доктора — не в последнюю очередь
не позволят ему подписать выводы комиссии.
Эти и другие герои «Мягкой ткани»
сознательно или неосознанно противопоставляют себя законам «бесформенной
массы», угадывают отдельность своего пути и реализуют ее, сознательно
отказываясь от того, что само идет в руки. Так, Даня, проплыв большую часть
пути, решает повернуть назад. Странный брат Дани Миля каким-то особым образом
разговаривает с Богом. Люди быстро узнают об этом и начинают просить Милю
помолиться. Просьбы самые обычные и бытовые — то есть именно такие, с какими
люди почти всегда и обращаются к Богу. И Миле удается как-то это странное и
опасное общение, пока не происходит нечто страшное. Как-то сама собой
исполняется просьба одного бакалейщика избавиться от конкурента. «Я Тебя об
этом не просил!» — скажет в темноту Миля, прежде чем утратит этот свой странный
дар.
Доктор Весленский, потеряв молодую
жену, решает сохранить ее навечно, искусно забальзамировав ее, и постепенно
приближается к таинственному «второму шагу», которого сначала даже не понимает,
а поняв, отказывается от него. «И ему вдруг стало страшно, и он стал трусливо,
жалко думать о том, что своими поступками нарушает
целую вереницу законов, установлений, обычаев, убеждений, принятых в этом мире…
и стоит ли их нарушать?..».
Поиски преодоления природы — вполне
в духе идей начала века, тем более первых революционных лет. И доктор,
бальзамируя тело Верочки, лишь в некоторой степени руководствовался эгоистическими
соображениями не расставаться с любимой. Его целью было — противостояние
законам природы, желание преодолеть смерть и разрушение, которое она несет. Для
него, выдающегося врача, изучение этого разрушения и преодоление его стало
главным делом жизни, его миссией. Оперируя раненых солдат во время мировой
войны, он противостоял разрушению. Не удостоверив физическую деградацию царской
семьи, он противостоял всеобщей ненависти и, значит, разрушению духа. Вторгшись
во владения смерти, решил отвоевать у нее свою жену. Поначалу
кажется, что он одержал победу: мертвая Верочка после процедуры бальзамирования
выглядела как живая. Затем понял, что смерть — это не нарушение законов жизни,
а проявление их.
Исполнение наших желаний, даже
невысказанных, нарушает ткань жизни, ломает заданную последовательность
событий. И этот закон становится очевидным для лучших героев романа. И для
доктора-философа, и для мальчика, который просто разговаривал с Богом, а не
осмыслял свой феномен, и для молоденькой девушки Вари, чье естество само
восстало против нарушения порядка жизни. Она, в сущности, девочка, случайно
забеременела от учителя музыки. Разумная и просвещенная тетка уговорила ее
сделать аборт: не ломать же жизнь из-за этого негодяя.
Варя согласилась, потом, в каком-то тумане, согласилась и на операцию по
восстановлению девственности, причем ее поразило количество объявлений об этой услуге
— это стало так же просто, как изменить прическу. Но жить с этой новой
искусственно восстановленной девственностью она не смогла, потому что это уже
не ее природа и не ее жизнь. Настоящая целостность судьбы и есть приятие ее не
выборочно, это не подборка лучших страниц жизни, а единое полотно. «Да, Клейн
был чудовищен! Но он был! И то, что он сделал с ней, невозможно было отменить или
зашить, вернуть обратно. Это была мерзкая страница ее жизни, однако эту
страницу нельзя было вырывать с корнем и делать вид, что ее просто не было».
Вопрос морали, правильности оценок,
особого качества взгляда, когда человек обладает правильным зрением, а
потому может быть настоящим героем, — снимается Минаевым. В его отношении к
жизни нет вообще этих оценок: «правильно» — «неправильно», «хорошо» — «плохо».
Раз случилось — значит, случилось. Таков узор жизни. Эта самая Варя, будучи
совсем юной, ощутила эту принадлежность целостности жизни в момент, когда не
смогла жить с фальшиво обретенной девственностью и тем самым, казалось бы,
должна бы обрести какую-то особую нравственную зоркость — на всю жизнь. Но в
жизни нет линейной логики, и правильно угаданный выбор автоматически не влечет
за собой другие такие же безошибочные шаги. Спустя двадцать лет Варя, жена
военачальника и мать двоих детей, в Большом театре ждала выхода Сталина. «Эта
речь запомнилась Варе надолго, навсегда, по целому ряду причин. Никогда более
не чувствовала она себя в самом центре истории, в центре жизни, никогда более
так полно не дышала воздухом судьбы. Но неужели это, думала она про
себя, было тем будущим, которое ее так манило?»
Минаев показывает человека в
момент, когда он ощущает себя в центре истории, дает ему почувствовать себя в
высшей точке своей жизни — и тут же разворачивает другую систему отсчета,
которая изменяет масштаб происходящего, не отменив этой высшей точки, а дав ей
возможность сосуществовать с новым ракурсом взгляда на вещи. Как будто в
человеке есть два плана и реализуется он только в их
совмещении.
«Нет, решила Варя, выходя из театра
в шумной толпе советских товарищей и их жен. Не это. Неизвестность — вот что ее
манило. Вот что казалось ей драгоценным девятнадцать лет назад. Безмолвная,
грозная, захватывающая тебя целиком неизвестность. Вот что было важно не
потерять, сохранить, удержать в себе. То самое чувство веселого отчаяния —
пусть все будет так, как должно быть! — похожее на чувство, что испытывает
пловец по открытой воде, когда берега уже не видно, он исчез. Вот чего она
ждала»…
Каждый из героев романа чувствует
эту Неизвестность, бросает ей вызов или вступает с ней в диалог. Причем любое
резкое движение по отношению к Неизвестности, иллюзия, что можно преодолеть ее,
— всегда признак внутренней незрелости, неумения объективно оценить свои
возможности. Но как же дорога автору эта незрелость, это проявление «живой
бесформенной» жизни, которая должна быть поддержана жестким натяжением общих
законов. Даня, отправляясь в заплыв, не столько не рассчитал ресурсы, сколько
нарушил последовательность событий, как будто нарушил договор — и с Мари, и с
той силой, которая всем управляет. Ночь любви, свершившаяся раньше оговоренного
условия, — не позволила доплыть до Англии. Но зато он заглянул в самую суть
Неизвестности. «Мир предстал перед ним во всей своей полноте, во всех
возможностях, во всех вариантах пересоздания. И это было чувство, которого он
раньше не испытывал, — чувство открытости всем путям бытия, чувство преданности
этому миру, чувство любви и покоя. Можно было плыть и дальше, хотя он ясно
понимал, что это означало лишь раствориться, исчезнуть в мировом океане. Но и
этот выход, пусть трудный и короткий, казался ему настолько прекрасным,
что он вполне был готов выбрать именно его — птицы, ветер, вода, влажный
воздух, незаметно переходящий в воду, — все это ему нравилось настолько, что
вполне можно было и умереть».
Минаев чувствует себя свободно
внутри отдельных сюжетных нитей, разматывает их так, что не возникает ощущения
недостатка внимания к одним героям из-за избытка к другим. Неспешность и
несуетность во многом обусловлены внимательным взглядом на детали жизни, в
описании которых автор знает толк и видит особый смысл, и глубоким авторским
дыханием, которое придает ощущение неторопливости и глубины повествования.
Этого дыхания хватает на огромные периоды (встречаются предложения больше
страницы), причем периоды эти, поначалу интересные собственно своими размерами,
потом становятся вполне утилитарными — нить рассказа не рвется, а длится и
длится, охватывая события, чувства, размышления, соединяя их, делая их единым
целым. И во всем этом всегда есть недосказанность, ощущение тайны, непостижимой
загадки. «Однако врачи и сестры уже знали <…>, что у доктора умерла молодая
жена, и лишь сочувственно кивали, охали и, оставшись одни, смотрели куда-то
вдаль, силясь постигнуть загадку чужой судьбы. <…> А вот это и есть самое
таинственное. Да и наука, пожалуй, еще не знает, как это описать. <…>
Этот ритуал, который в присутствии всех домашних почти ежедневно совершался на
маминых коленях, был для Мили одной из неразрешимых загадок жизни»… Ощущение
этой тайны роднит всех минаевских героев — судя по всему, оно близко самому
автору.
Как у всякой ткани, у «Батиста»
есть изнанка. Только эта изнанка — не блеклая сторона с размытым узором, а
наоборот. Когда доктор Весленский готовил для молодежной аудитории доклад о
бальзамировании и сохранении тел, он постарался сделать его понятным «любому
комсомольцу, но за каждой из его фраз перед доктором открывалась целая
вселенная». Борис Минаев также написал роман, с одной стороны, понятный «любому
комсомольцу», а с другой — прикасающийся к самым важным жизненным тканям.