Мандельштам и Пастернак: перечитывая переписку
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2016
От редакции | Мы продолжаем публикации, связанные со 125-летием со дня рождения Осипа Мандельштама (см. Ирина Сурат. «Язык пространства, сжатого до точки». — «Знамя, 2016, № 1).
«…Язык стихов
сложен, темен и пахнет Пастернаком».
П.А. Павленко о Мандельштаме
1.
Пастернак подал знак Мандельштаму в
тот момент, когда в «Знамени» 1936 года (апрельский номер) были републикованы его «сталинские» стихи, первоначально
напечатанные в новогоднем номере «Известий». Стихи возбудили Мандельштама. С
одной стороны, расковали его (до того мучился немотой, невозможностью
справиться с одной строчкой). С другой — показали путь компромисса вроде бы неунизительного.
Принимать обстоятельства. Воспеть, не вставая в позу подчинения.
11 марта 1937 года Мандельштам
отправляет из Воронежа письмо в редакцию журнала «Знамя» с приложением «Стихов
о неизвестном солдате». Ответ из редакции ожидаемо отрицательный, — что
бы ни прислал Мандельштам, даже пейзажные стихи, их бы не взяли. Но даже этот
ответ воспринят Мандельштамом как событие сугубо положительное — подтверждение
утраченной связи с внешним литературным миром. «…На днях получил письмо от
“Знамени”, письмо вполне товарищеское, но с отклонением стихов. Это весьма
отрадно. Потому что явилось просветом в беспредельной покинутости» (письмо Е.Я. Хазину 10 апреля 1937 г.).
В письме К.И. Чуковскому (около 17
апреля того же предсмертного 1937-го) Мандельштам фиксирует свое состояние: «…у
меня безо всякой вины отняли все: право на жизнь, на труд, на лечение. Я
поставлен в положение собаки, пса… Я тень, меня нет. У меня есть только одно
право — умереть». И в это же время, гордо противореча только что сказанному,
Мандельштам осознает свой статус: «Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще
отбрасываю тень. <…> Вот уже четверть века, как я, мешая важное с
пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои с ней сольются и
растворятся в ней, кое-что изменив в ее строении и
составе» (письмо Ю.Н. Тынянову).
Родились они с разницей меньше года
— сейчас, в феврале, завершается юбилейный год Пастернака (125 лет) — и уже
начался (в январе) юбилейный (125 лет) год Мандельштама.
Они «не были близки» (по словам
сестры М.С. Петровых) — так, как Мандельштам был близок с Ахматовой.
Их становление
происходило параллельно — в разных поэтических средах: петербургско-акмеистической
(Мандельштам, не принимающий футуризма, — «Футурист, не справившись с
сознательным смыслом творчества, легкомысленно выбросил его за борт <…>,
у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках», «Утро акмеизма») и
московско-футуристической (Пастернак), от сделавшего автора знаменитым «Камня»
1913 года и до очень скромного успеха «Близнеца в тучах» того же 1913-го (на
грани 1914-го). Но Мандельштам не
только его заметил — по воспоминаниям Г. Адамовича, «бредил им»:
«Лет двенадцать тому назад, когда о
Пастернаке еще мало кто слышал, получился в Петербурге московский альманах,
называвшийся, кажется, “Весеннее контрагентство муз”. В альманахе было
несколько стихотворений Пастернака и среди них одно, путаное, длинное, о
Замоскворечье, со строчкой: “не тот это город и полночь не та”. От этого
стихотворения несколько юных петербургских поэтов почти
что сошли с ума. Даже снисходительно-важный Гумилев отзывался о новом
стихотворце с необычным воодушевлением. Мандельштам же бредил им».
Мандельштам погиб, не дожив до
пятидесяти; «счастливчику» (определение Анны Ахматовой) Пастернаку, так или
иначе причастному к его судьбе, было отпущено еще двадцать с лишним лет. Можно
ли сказать, что жизнь Пастернака продолжалась в присутствии Мандельштама?
Думается, неслучайно именно Надежде Яковлевне, первой из всех
корреспондентов, а у него их множество, в ноябре 1945 года Пастернак
доверительно сообщает о начале работы над романом «Доктор Живаго» — «…роман в
прозе, охватывающий время всей нашей жизни, не столько художественный, сколько
содержательный»… Почему — ответ дальше.
2.
Человек делает выбор.
Чай или кофе? Толстой или
Достоевский? Пастернак или Мандельштам?
В общем-то
понятно, что€ — если известно, кого спрашивают.
Из разговора с коллегой: человека
душевно здравого, здравомыслящего тянет к Толстому и Пастернаку, их
лечебно-ясному и соприродному миру.
Человек с ломкой психофизикой, с
подспудной тягой к неизведанным тайнам и глубинам души предпочтет Достоевского.
И Мандельштама.
(Насчет чая и
кофе, кошки и собаки в ответах сбои.
Впрочем, как и с Толстым и с Достоевским.
Хотя в каждой шутке есть лишь доля шутки.)
Пастернак проходил через разные
периоды и в жизни, и в поэзии, — но всегда стремился к организованной на самых
внятных основах жизни.
В быту — тоже.
Вставал (зафиксировано в поздний
период жизни, когда у Пастернака было много отвлекающих моментов, как общественно-политических,
так и личных) в восемь утра и шел на речку Сетунь
купаться или до крепких морозов — освежиться под колонкой в саду. Потом сам
заваривал себе чай, завтракал — и сам мыл свою чашку.
Поднимался в кабинет — работать.
Трава не расти, секретариат не
вызывай, Семичастный не кричи, Хрущев кулаком не стучи.
Расписание дня шло по навсегда
намеченному и исполняемому плану.
А Мандельштам? Можно ли уловить в
его взрослой жизни хоть какие-нибудь моменты стабильности? Неконфликтности?
Освидетельствование 24 июня 1938
года психиатрами Бергером и Краснушкиным,
из акта: «…является личностью психопатического склада со склонностью к
навязчивым мыслям и фантазированию». Это уже диагноз болезненных состояний,
развившихся на основании длительных преследований. Но и до того…
Вечное дитя: вот Н.Я. привозит в
Воронеж гонорар за перевод — и на него Мандельштамы покупают соседским детям
деревянный конструктор и шоколадки, а себе — шампанское.
Хотя — «О детство, ковш душевной
глуби», к вопросу о «вечном детстве» у Пастернака…
Но невозможно представить себе
Пастернака на серьезном собрании поэтов поджигающим папироской воздушный шарик.
А Мандельштама — можно!
Схема пересечений, как личных, так
и творческих, «поэтических», Пастернака и Мандельштама обширно представлена в пастернако—
и мандельштамоведении.
Не единожды прокомментированы
подробности телефонного разговора Сталина с Пастернаком. Пастернака осуждают
(С. Бобров), чаще оправдывают. Ахматова и Н.Я. Мандельштам до конца своих дней
оценивают этот разговор «на твердую четверку». Судьбоносность этого разговора
для Мандельштама никто не отрицает.
Интерпретирована и резкая
поэтическая реплика Мандельштама на стихи Пастернака в книге «Второе рождение»
(«талон на место у колонн»); придирчиво сравниваются «Ода» и «Стансы»
Мандельштама (1937) со стихами 1932-го и циклом Пастернака 1936 года.
Но остаются в этих пересечениях
слепые пятна, нерасшифрованные и неразгаданные.
3.
Печатались они порой параллельно, в
одних и тех же журналах и альманахах. После публикации «Нескольких положений» в
сборнике «Современник» следует объявление в каталоге: «О. Мандельштам. Андре
Шенье, монография (готовится)». Выступали вместе на поэтических вечерах. В
Москве, когда О. Мандельштам переехал временно в старую-новую
столицу, жили неподалеку друг от друга; Мандельштамы на Поварской, угол
Борисоглебского, «колонией» с Цветаевой. Знакомство состоялось весною 1922-го,
когда Мандельштамы обитали в комнате на Тверском бульваре: одним из первых
получил авторский экземпляр книги «Сестра моя — жизнь» Мандельштам.
Он радостно приветствует
Пастернака: «Будем надеяться, что стихи его будут изучены в самом
непродолжительном времени и о них не будет наговорено столько лирических
нелепостей, сколько пришлось на долю всех русских поэтов, начиная с Блока».
«Сестра моя — жизнь» произвела
оглушительное впечатление на других «богоравных» поэтов: Цветаева пишет полный
восхищения «Световой ливень», щедрый Мандельштам публикует «Заметки о поэзии»,
где главный герой — Пастернак. Мандельштам сравнивает «Сестру…» с лютеровской Библией, ее поденной речью; стихи Пастернака
уподобляются «блестящей Нике, перемещенной с Акрополя на Воробьевы горы». В
«Заметках о поэзии» («Русское искусство», 1923, № 2/3; «Россия», 1923, № 6,
февраль) Мандельштам объединил статьи «Vulgata» и
«Борис Пастернак»: «Стихи Пастернака почитать — горло прочистить, дыханье
укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза. У
нас сейчас нет более здоровой поэзии. Это — кумыс после американского молока».
Стихи Пастернака стали для
Мандельштама олицетворением самой поэзии — «так, размахивая руками, бормоча,
плетется поэзия, пошатываясь, головокружа, блаженно очумелая и все-таки единственная трезвая, единственно
проснувшаяся из всего, что есть в мире». Футуристическая, «лефовская» позиция
не была еще к тому времени Пастернаком официально отторгнута, — но Мандельштам
и Цветаева раньше других осознали его свободу от любых догм, его творческую
широту. Современникам порой представляется, что Мандельштам учится у
Пастернака. С. Бобров: «Откуда взялся у Мандельштама этот очаровывающий
свежестью голос? <…> Ему много помог Пастернак, он его как-то по-своему
принял, хитро иногда его пастиширует и
перефразирует».
Оба приняли «скрипучий поворот
руля». Революция вызвала: 1) сначала бо€льший
энтузиазм у Пастернака; 2) потом — резкое осуждение; 3) создание осудившим
революцию Пастернаком революционных поэм.
Ничего подобного за Мандельштамом
не замечено. Принятие, но никак не воодушевление, хотя О.М. был намного более
политизирован (эсер).
В 1924-м, в январе, оба — в
многочасовой очереди к гробу Ленина.
«Стояли страшные морозы, а в
последующие дни и ночи протянулись огромные многоверстовые
очереди к Колонному залу. Мы прошли вечером вдоль такой очереди, доходившей до
Волхонки, и простояли много часов втроем с Пастернаком где-то возле Большого
театра. <…> “Они пришли жаловаться Ленину на большевиков, — сказал
Мандельштам и прибавил: — Напрасная надежда: бесполезно”».
И — никакого «составления иностранной Ленинианы», чем был
занят для заработка Пастернак.
Надежда Яковлевна: «На Морской в
Ленинграде ранней осенью, вскоре после нашего переезда, у нас появился
Пастернак. Он разговаривал с Мандельштамом, стоя у окна в маленькой комнате, а
я сидела тут же на диване. Это было время “Спекторского”,
отрывок которого он вскоре прислал Мандельштаму, успеха “Высокой болезни”
(какое начало!), “1905” и даже “Лейтенанта Шмидта”. Пастернак со свойственной
ему прикрытостью мысли за иллюстрацией и образом
говорил о вещах простых, но для жизни существенных: то, что пришло, будет
всегда…».
Мандельштам с конца 10-х просветил
Надежду Яковлевну настолько, что уже никаких иллюзий у нее не было.
Сохранилось несколько писем
Пастернака Мандельштаму 1924–1925 годов. Ответов от адресата
не следовало, хотя письма Пастернака полны непосредственных вопросов,
обращенных к Мандельштаму, от высоких профессионально-творческих («…Всего
больше жалею я, что так и не услышал Вашей прозы, хотя, конечно, это моя вина.
<…> Закончили ли Вы ее уже? Когда можно ждать появленья
“Воспоминаний”?») до вполне бытовых («Засудили ли столяра?» — 19 сентября 1924
года). Пастернак как бы подшучивает над отсутствием письма ответного:
«…Я узнал, что Вы мне не отвечали, потому что чересчур меня любите <…> Теперь у меня две цели. Досадить Вам, чтобы Вы ко
мне охладели и написали.
…Но как мне без смеха
— в скобках: хороший смех! —
просить Вас об ответе?..»
Пастернак рассчитывает на помощь и
поддержку Мандельштама при издании книги: «Для передачи
в Ленгиз — какую из
рукописей слать Вам?»
Не дает Мандельштам ответа.
4.
31 января уже 1925 года Пастернак
касается профессиональных (издательских) и личных творческих вопросов, исповедально рассказывает о своей работе, живо интересуется
изданием «Шума времени», чуть скрывая вероятную обиду («…если бы вышла книга,
Вы непременно прислали бы ее»). Иронически рассказывает о конференции Лефа. И заканчивает письмо так: «Из того, что я пишу к Вам,
не заключайте, что чувствую слабее, чем Вы. <…> Любящий Вас Б.
Пастернак».
Следующее письмо упорно не
отвечающему Мандельштаму (май 1925 года, прошло приблизительно пять месяцев)
начинается словами «Милый мой мучитель!» В январе Пастернак передал
Мандельштаму отрывки из поэмы «Спекторский», но
Мандельштам никак не отреагировал. «Еще бы лучше было, — пишет Пастернак, —
если бы Вы меня разбранили, как, по-видимому, в душе и сделали, оставив меня в
совершенной неизвестности о своем осуждении». И на это письмо ответа не
последовало.
И все-таки Пастернак опять пишет
Мандельштаму.
«16/VIII.25
Дорогой Осип Эмильевич!
В свое время Вы, конечно, были
правы, не отвечав мне ни на письма, ни на присылку
прозы с моей глупой надписью. Вышла Ваша, и не надо
было дожидаться книжки от Вас, это было с моей стороны просто бестактно. Теперь
забудьте все и будем снова друзьями.
“Шум времени” доставил мне редкое,
давно не испытанное наслажденье. Полный звук этой книжки, нашедшей счастливое
выраженье для многих неуловимостей, и многих таких, что совершенно изгладились
из памяти, так приковывал к себе, нес так уверенно и хорошо, что любо было
читать и перечитывать ее, где бы и в какой обстановке это ни случилось. Я ее
перечел только что, переехав на дачу, в лесу, то есть в условиях, действующих
убийственно и разоблачающе на всякое искусство, не в
последней степени совершенное».
Впрочем, восторженный отзыв (Борис
Пастернак тоже не жалел слов в превосходной степени для отзывов на стихи и
книги — при настойчивом и могущем порой показаться
неуместным, чрезмерном самоумалении) продолжен
бестактным предположением: «Отчего Вы не пишете большого романа? Вам он уже
удался. Надо его только написать».
Значит ли это, что Пастернак
действительно воспринял «Шум времени» в качестве черновика (будущего романа)?
Далее Пастернак переходит к похвалам роману К. Федина «Города и годы».
Можно вообразить реакцию Осипа Мандельштама на пастернаковские
комплименты рядом с хвалами Федину — по бестактности сравнимо только с репликой
Пастернака после посещения квартиры («халтурного злого
жилья») Мандельштама в Нащокинском: «Теперь можно
писать стихи…». Бешеную реакцию Осипа Мандельштама зафиксировала Надежда
Яковлевна в главе, неслучайно названной «Антиподы».
Майское письмо 1925 года Пастернак
заканчивает все тем же настойчивым и недоуменным вопросом: «Да скажите же,
наконец, прямо, почему не пишете и чем я против Вас оплошал?».
Мандельштам никак
своего молчания не объяснял, — что вовсе не помешало ему остановиться в Москве
у Пастернаков («Да, между прочим: в Москве меня заговорил Пастернак, и я
опоздал на поезд…» — письмо Надежде Яковлевне от 2 февраля 1926 года) и даже
неоднократно (и в октябре 1925-го, и в марте 1926 года — «Вчера я ночевал у
Пастернака в комнате с его братом на
ужасном одре-диване»).
На самом деле «знанье друг о друге»
укрепляло дух каждого — навстречу тем испытаниям, через которые каждый по-своему
должен был пройти.
«Подсюжет»
мандельштамо-пастернаковского сюжета ответвляется в
связи с гневной статьей 1926 года (не позднее апреля, как указывает «Летопись
жизни и творчества» Мандельштама) Марины Цветаевой «Проза поэта (Мой ответ
Осипу Мандельштаму)». Цветаева обвинила поэта в том, что он «раболепствует
перед коммунистической властью». В.Б. Сосинский, при
чтении присутствовавший, комментируя эту статью в
письме А.В. Черновой, резонно пишет: «Его книга, которую М.И. считает
раболепством, объявлена в СССР контрреволюционной». Замечу, что это время —
период бурной любовной переписки Цветаевой с Пастернаком.
5.
Пастернак, как известно, «не любил»
своего поэтического стиля «до 1940 г.». В 1928 году он подверг свои стихи из
«Близнеца в тучах» и «Поверх барьеров» переработке (не всегда на пользу — здесь
важен сам факт). Как он это делал и почему, объясняет в письме Мандельштаму. «С
ужасом вижу, — писал он 24 сентября 1928 года, — что там, кроме голого и часто
оголенного до бессмыслицы движения темы, — ничего нет. Это — полная
противоположность Вашей абсолютной, переменами улицы
не колеблемой высоте и содержательности. И так как былое варварское их
движенье, по уходе времени, отвращает своей бедностью, превращенной в холостую
претензию (чего в них не было), то я эти смешные двигатели разбираю до
последней гайки, а потом, отчаиваясь в осмысленности работы, собираю в
непритязательный ворох почти недвижущихся, идиотских, хрестоматийно-институтских документаций».
Пастернак описывает Мандельштаму трудности, с какими он сталкивается, «с
упрямством» «развинчивая себя», — и настаивает, что теперь «нашел человека,
который бы мог это сделать без труда», — «это Вы»! Позже Пастернак так напишет
о новой («переделанной») книге: «В ней господствует добрый акмеистический лад».
И письмо Мандельштаму, и признание о влиянии акмеистической поэтики, и сам
«акмеистический» итог возникли после чтения книги «Стихотворения» 1928 года,
которую Мандельштам подарит Пастернаку со следующей надписью: «Дорогому Борису
Леонидовичу с крепкой дружбой, удивленьем и гордостью за него».
Мандельштам собирает и выпускает
эту книгу в момент затянувшегося кризиса, внутренней немоты. И реакция
Пастернака: «Вчера достал Вашу книгу
<“Стихотворения”>. Какой Вы счастливый, как Вы
можете гордиться соименничеством с автором: ничего
равного или подобного ей я не знаю!».
Можно ли считать, что переделка
шла под непосредственным влиянием поэтики именно Мандельштама? Самонеудовлетворенность вылилась в письме Мандельштаму даже
в самоуничиженье: «устыжающее наслажденье», «приплетанье
себя самого к восхищенью Вами должно будет показаться досадным придатком
неотесанности»*.
Сборник Мандельштама вышел в мае, в
отзывах на книгу Мандельштам назван «выдающимся поэтом» и «испытанным,
влюбленным в свое дело мастером» («Известия», 1928, 6 июля — рецензия В.
Василенко). В «Звезде» (1928, № 6) Н. Степанов отметил, что смысл у
Мандельштама «самостоятелен для каждого стиха».
Но с 1929-го оценки меняются — в
связи с общими изменениями политической и литературной конъюнктуры. И — в связи
с травлей поэта по так называемому «переводческому делу» (см. П. Нерлер, «Битва
под Уленшпигелем» — «Знамя», 2014, №№ 2, 3). И даже Пастернак, поддержавший
сначала Мандельштама подписью в его защиту (в коллективном письме), отходит в
сторону, недовольный его дальнейшим поведением, по мнению Пастернака,
наращивающим и множащим обиды, ему наносимые: «На его и его жены взгляд, я —
обыватель, и мы почти что поссорились после одного
разговора». Это не мешает советским официозным критикам объединять их имена в
своих инвективах. 5 сентября 1933 года в еженедельной газете «Литературный
Ленинград» К.Л. Зелинский печатает грозную статью «О поэзии и поэтах»: «В стихах Мандельштама или Пастернака (как мне быть с моей грудною
клеткой… — так в оригинале. — Н.И.) мы услышим голоса
уходящих и побежденных сил. Когда … О. Мандельштам, вызывая
“видение” старого Петербурга, с надеждой восклицает “У меня еще есть телефонов
своих номера” (ошибка К.З.: не «своих» — «твоих». — Н.И.),
<…> мы явственно слышим голос классового врага».
6.
Надежда Яковлевна не была
прикреплена к месту так, как высланный в Воронеж Осип Эмильевич,
и время от времени выезжала в Москву по неотложным делам. Р. Тименчик в статье «Об одном эпизоде биографии Мандельштама»
(«Toronto Slavic Quarterly», 2014, № 47) приводит цитаты из еще не
опубликованных писем Н.Я. — из Москвы, конец 1935 — начало 1936 года. Одной из
целей ее поездки, указывает Р. Тименчик, был как раз
Пастернак, чтобы помочь с работой — с переводами и публикацией стихов. Н.Я.
знает, что Пастернаку известно — она в Москве, и сама ему звонить (после всего,
после звонка Сталина) не хочет. Ждет, что позвонит — сам. Напрасно. Первое
письмо от 23 декабря 1935 года послано в Тамбов, в санаторий, где находился
тогда Мандельштам: «Пастернак знает, что я здесь, но не звонил. Я тоже не
звоню. Ну его…». А сразу после Нового года («Такой богатой, мирной спокойной и веселой Москвы я еще не
видела») Н.Я. сообщает Мандельштаму: «Радуюсь, что не вижу Пастернака. Вчера в
«Известиях» были его стихи». (Напомню какие: «И смех у
завалин, / И мысль от сохи, / И Ленин и Сталин / и эти
стихи».)
«Я завидую Вашей свободе, — сказал
Пастернак Мандельштаму после чтения стихов в «Литературной газете», 10 ноября
1932-го. — Для меня Вы новый Хлебников. И такой же чужой. Мне нужна несвобода».
Пастернак строит линию поведения «заодно с правопорядком» — и «против властей»,
как сказано у другого современника, «не бунтует». Природа — любовь — погода и
врожденный оптимизм в этом помогают.
Права была Зинаида Николаевна,
которой не нравился Мандельштам: пришел в дом к поэту и только сам! свои!
читает стихи… Впрочем, З.Н. и Ахматова не нравилась:
Борис Леонидович советский поэт, а она «нафталином пропахла».
Мандельштам обращается к Пастернаку
из Воронежа с несколькими письмами; одно из них — после получения не дошедшей
до нас записки Пастернака:
«Дорогой Борис Леонидович.
Спасибо, что обо мне вспомнили и
подали голос. Это для меня ценнее всякой реальной помощи, то есть — реальнее.
Я действительно очень болен, и вряд ли что-либо может мне помочь: примерно
с декабря неуклонно слабею, и сейчас уже трудно выходить из комнаты.
Тем, что моя “вторая жизнь” еще
длится, я всецело обязан моему единственному и неоценимому другу — моей жене.
Как бы ни развивалась дальше моя
физическая болезнь — я хотел бы сохранить сознание. Должен вам сказать, что
временами оно тускнеет, и меня это пугает. Вынужденное пребывание в Воронеже, в
силу болезни превратившемся для меня в мертвую точку, может оказаться в
этом смысле роковым. Одной из наиболее для меня тягостных мыслей является то, что я не увижу вас
никогда. Не приходит ли вам в голову, что вы могли бы ко мне приехать? Мне
кажется, это самое большое и единственно важное, что вы могли бы для меня
сделать» (28 апреля 1936 г.)
Робкая просьба не осуществилась. Хотя приезд Бориса Пастернака, как доказывает приезд в Воронеж
Ахматовой, был вполне возможен: существует регулярное ж/д сообщение — это раз;
нет никакого официального запрета навестить «опального поэта» — это два; Борис
Пастернак должен был бы испытывать чувство вины по отношению к Осипу
Мандельштаму после знаменитого разговора (май 1934 г.) со Сталиным — это три.
Пастернак с Ахматовой сложились и
послали Мандельштаму значительную сумму денег (1000 рублей).
7.
Осип Мандельштам не то чтобы строит
стратегию своего жизненного и литературного поведения; она складывается сама —
«с последней прямотой». Начиная с первой его работы, сочинения на заданную тему
в Тенишевском училище, — «Преступление и наказание в
“Борисе Годунове”».
Сочинение открывается пророческими,
если держать в сознании его последующую судьбу, словами пятнадцатилетнего
автора: «Преступлением называется человеческое действие, противоречащее
правилам нравственности». Мандельштаму пришлось убедиться на собственном
примере в сугубой правоте этих прямых слов. Только преступление было действием
сверхчеловеческим — государственным.
Неотвратимость судьбы конфликтного
Мандельштама испугала Пастернака, когда тот прочитал ему свое антисталинское
стихотворение — прямой вызов и путь к казни. Пастернак выговорил Мандельштаму
за самоубийственный текст — и отделил себя: «Вы мне ничего не читали, я ничего
не слышал». И Мандельштам понял: единственного его не назвал на допросе,
поименно перечислив остальных.
Пастернак выстроил свою линию жизни
компромиссно, но не пожертвовав ни поэзией, ни
совестью. Положение поэта-изгоя резко контрастирует со статусом Пастернака —
члена правления СП СССР, обитателя дачи в Переделкино и «лаврушинской»
двухэтажной квартиры.
После того как Надежда Яковлевна
привезла в Москву Пастернаку тетрадь воронежских стихов, Борис
Леонидович ответил Мандельштаму письмом, утверждающим особую и непреходящую
ценность книги:
«Я рад за Вас и страшно Вам
завидую. В самых счастливых вещах (а их немало) внутренняя мелодия предельно матерьялизована в словаре и метафорике,
и редкой чистоты и благородства».
Состоявшийся разговор о стихах
Надежда Яковлевна записала — Пастернак предсказал стихам великое будущее:
«Пусть временная судьба этих вещей Вас не смущает. Тем поразительнее будет их
скорое торжество». Эти слова Пастернака были последними словами живому
поэту; то, что отмечено как «головокружительно(е) по
подлинности и выраженью», должна была дополнить более подробным рассказом
Надежда Яковлевна.
10 июня 1943 года Пастернак шлет ей
письмо из Чистополя, называя Надежду Яковлевну не вдовой, но женой
«человека, так далеко пошедшего в чувстве чести и настороженной гордости».
А Мандельштам поздравил Пастернака
с новым 1937 годом в дату своего рождения по-старому — в ночь со
второго на третье:
«2 января 1937 г.
С Новым годом!
Дорогой Борис Леонидович.
Когда вспоминаешь весь великий
объем вашей жизненной работы, весь ее несравненный жизненный охват — для
благодарности не найдешь слов.
Я хочу, чтобы ваша поэзия, которой
мы все избалованы и незаслуженно задарены, — рвалась дальше к миру, к народу, к
детям…
Хоть раз в жизни позвольте сказать
вам: спасибо за все и за то, что это «все» — еще «не все».
Простите, что я пишу вам, как будто
юбилей. Я сам знаю, что совсем не юбилей: просто вы нянчите жизнь и в ней меня,
недостойного вас, бесконечно вас любящего.
О. Мандельштам».
Это последнее письмо Мандельштам
заклеил в конверт, но не отправил. Надежда Яковлевна обнаружила его в бумажном
конверте и отослала адресату только 2 декабря 1945 года.
Закончу цитатой из письма
Пастернака Мандельштаму 31 января еще 1925 года: «Кончается все, чему дают
кончиться, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и не
кончится». Таким был и спор — диалог? — двух поэтов: нескончаемый.
На самом деле присутствие
Мандельштама не прекращалось до самого конца пастернаковской
жизни — можно считать развернутой репликой Мандельштаму и роман «Доктор Живаго»
с главным героем, в котором различим отсвет загубленных поэтических судеб того
времени, в том числе Мандельштама. Действительно юродивого, действительно
небожителя — кто понимает. В отличие от Бориса Леонидовича, которому по
недоразумению (или по легенде?) вождь приклеил это определение. Со своим
здравомыслием Пастернак расстанется — но это будет уже за земными пределами
жизни Мандельштама.
* Есть разночтение в сравнении с первой
публикацией письма (Всемирная литература, 1972, № 9, с. 162, публикация Е.В.
Пастернак). Здесь отсутствует фраза: «Совершенство ее и
полновесность (книги Осипа Мандельштама. — Н.И.) изумительны, и
эти строки — одно лишь восклицанье восторга и смущенья».