Tate Modern. По пьесе Юлии Савиковской «Tate Modern». — СПб.: Авторский театр. Режиссер Олег Дмитриев
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2016
Tate Modern. По пьесе Юлии Савиковской «Tate Modern». — СПб.: Авторский театр. Режиссер Олег Дмитриев.
Ливанов: А Костя?
Ксения: Что Костя?
Ливанов: (…) Он увидит Tate Modern?
Ксения: (после паузы) That is the question…
Юлия
Савиковская. «Tate Modern»
Узоры в калейдоскопе никогда не повторяются,
всегда между ними есть
разница,
их разнообразию нет предела. Но, к сожалению, быстро возникая,
они
так же быстро и исчезают — от легкого поворота «волшебной трубки».
Из
описания устройства калейдоскопа в журнале «Наука и жизнь»
Режиссер Олег Дмитриев — ученик Льва
Додина, актер и режиссер Малого драматического театра (МДТ — Театр Европы,
Санкт-Петербург), создал Авторский театр1 для размышления над вопросами, выходящими за
пределы контекста МДТ. И если первые его спектакли,
составившие триптих «Мы живем, под собою не чуя страны…», были посвящены
осмыслению советского прошлого, то выпущенный в 2013 году спектакль «Я люблю
любовь» по книге Светланы Алексиевич «Время second-hand»
и недавнюю премьеру «Tate Modern»
по пьесе молодого петербургского драматурга Юлии Савиковской
можно расценивать, с одной стороны, как драмы человеческих отношений, с другой
— как мистерии, использующие современный язык и современные реалии,
тогда как в действительности их время и место действия — где-то «в середине
нигде». Практически все спектакли Олега Дмитриева многоплановые, или, лучше
сказать, многоуровневые, и при неоднократном просмотре в зависимости от угла и
глубины зрения в них открываются новые истории, и повседневность растворяется
во вневременности так же, как старые пьесы вдруг приобретают современное
звучание (в МДТ Дмитриев ставил и Лорку, и Ибсена).
«Tate Modern» можно, очевидно,
считать логическим продолжением «Я люблю любовь»: в постановке по текстам
Светланы Алексиевич режиссер создал условное пространство — пляж с белым песком
(кажется, одна из лучших метафор местоположения «в середине нигде» и времени
«когда-то никогда»), — на котором встречаются две женщины из разных поколений и
рассказывают каждая свою историю любви.
Край пляжа вдавался в зрительный зал, и песок похрустывал
под ногами зрителей из первого ряда, создавая ощущение взаимного проникновения
пространства обыденного и пространства сценического, времени «здесь и сейчас» и
времени памяти. В «Tate Modern»
границы между сценой и залом нет вовсе: зрители находятся на сцене вместе с
актерами, и в этом слитном пространстве с закрытыми полиэтиленом дверными
проемами, в которых появляются то тени, то живые персонажи, значительно
усиливается чувство ирреальности происходящего.
Если говорить о бытовой истории, то
она довольно проста: двое мужчин, отец (Ливанов — Сергей Власов) и сын
(Константин — Евгений Серзин), и молодая женщина
(Ксения — Екатерина Клеопина), приехавшая из Лондона — формально, чтобы
получить уроки сценической речи у бывшей жены Ливанова, Любови Леонидовны, и избавиться таким образом от заикания. Складывается
своеобразный любовный треугольник: в такой истории легко было бы скатиться в
быт и банальное «выяснение отношений», однако для театра, как и для литературы,
«что» — содержание — неразрывно связано с «каким образом» — формой, и
пространство «Tate Modern»
действительно становится, по словам режиссера, «территорией взаимной нежности и
взаимной необходимости, неразобщенности и душевного
покоя, красоты самой по себе и созидания не вопреки чему или кому-либо,
а ради доброты безо всякой причины, преодоления одиночества…»
Ливанов — бывший
театральный актер (слово бывший здесь, очевидно, ключевое), Константин —
начинающий художник. За год до начала
действия спектакля Ливанов попал в аварию — врезался в опору Большеохтинского моста. Он был за рулем, его бывшая жена —
на пассажирском сиденье. Она — погибла, он — выжил, и его мучает непреходящее
чувство вины. Все это относится к внешней канве истории, но, в сущности,
трагедия Ливанова — это трагедия творческого человека, потерявшего свою музу,
свою любовь — имя прозрачно, музу всегда зовут Любовью, и она всегда
непостоянна, как непостоянно вдохновение: «Я любил твою маму, мою Любусь, но моя Любусь всегда
любила то меня, то других!» Формально Ливанов в день аварии мучился ревностью:
если бы не ревность, не было бы опоры Большеохтинского
моста и потери смысла жизни. Правда, «не быть» всего этого не могло: история
всегда повторяется; художник умирает, утрачивая «интерес к жизни», переставая
различать цвета или слышать музыку. Отношения художника и его музы — самые
сложные и самые трепетные их всех типов отношений, в которых человеческое,
грубо вторгаясь в хрупкую область творчества, необратимо разрушает ее. Услышав от Ксении, что она «от Любови Леонидовны», Ливанов решает,
что Ксения пришла «оттуда» — в сущности, именно «оттуда» она и пришла, не «из
Лондона» же она, в конце концов, приехала, и не прямиком из «Tate Modern» — одной из самых
известных в мире галерей современного искусства. Но к кому именно она
пришла?
В спектакле «Любовь дона Перлимплина» (МДТ, 2004) по пьесе Федерико Гарсиа Лорки,
Олег Дмитриев исследовал принципиально иной тип женщины — женщины, поглощающей
творческую энергию художника, представляющей собой воплощенное
бессознательное и обладающей страшной властью бессознательного над всяким
интеллектуальным и духовным порывом. В «Tate Modern» Ксения — символ той самой гетевской «вечной
женственности», представляющей собой «трансцендентную силу, любовно поднимающую
человека в область вечной творческой жизни»2. Двое мужчин — отец и сын — тянутся к
ней и стремятся ее обрести, но она — вечно ускользающая и вечно возвращающаяся,
одаривающая своим теплом и того и другого, — едва ли может принадлежать кому-то
безраздельно. Строки из «Гамлета», которые Ксения цитирует сначала Ливанову, а
потом — Константину: «Adieu, adieu!
Remember me…» («Прощай,
прощай и помни обо мне!»), как нельзя лучше передают всю сущность Прекрасной
Незнакомки, это ее «пароль и отзыв», к которому Ксения добавляет неизменное: «Я
вернулась! (…) Но я ненадолго».
Правда, в «Tate
Modern» остается место надежде: Константин все-таки
пишет свои картины, хотя отец смотрит на них скептически и советует сыну
«закончить эскизы». Здесь нужно сделать некоторое отступление: несмотря на то что и отец, и сын влюблены в одну женщину (и не просто
влюблены: у обоих завязываются с Ксенией вполне определенные отношения, хотя
насчет того, действительные они или воображаемые, тоже можно строить догадки),
тема ревности и соперничества не становится в спектакле магистральной, она,
скорее, только намечена пунктиром, и сцена, в которой отец и сын вместе
заваривают гостье чай, пытаясь отобрать друг у друга
кружку, представляется более забавной, нежели трагической. Диалог из области
«выяснения отношений» смещается в область «метафизики отношений»: Ливанов, как
художник, утративший музу, прекрасно знает, насколько могут быть сложны и
болезненны отношения с ней и к чему может привести попытка удержать ее силой,
предостерегает сына от «повторения своих ошибок». Спектакль вообще интересен с
точки зрения моделирования человеческих отношений: отношения «женщина и двое
мужчин» предполагают неминуемый конфликт, отношения «отец и сын» могут
трактоваться по-разному, но в общем случае также предполагают конфликт, а
отношения «художник и художник», если обращаться к «опыту» «Tate
Modern», предполагают по
крайней мере сочувствие. Прекрасная Незнакомка, приходящая к двум одиноким
мужчинам, ставшим почти чужими друг другу после смерти для одного —
возлюбленной, для другого — матери, парадоксальным образом восстанавливает
разрушенные взаимоотношения, и Константин вдруг называет Ливанова «папой», а
Ливанов Константина — «сыном». Эта гармония непостоянна, но все же в ней —
спасение от одиночества.
«Tate Modern» из всех спектаклей Олега Дмитриева получился,
пожалуй, наиболее сюрреалистическим и символическим. Если
внимательно разобрать действие, можно обнаружить, что оно состоит из намеренных
нестыковок, и история каждого из персонажей содержит в себе несколько возможных
вариантов: какой из них принимать за истинный — решать зрителю, хотя принимать,
очевидно, следует все сразу: « — Значит, обман? — Значит, воображение».
Вариабельность сюжетных линий можно обозначить как принцип калейдоскопа:
герои пьесы действительно то и дело смотрят в детский калейдоскоп, складывая
каждый свой узор. У каждого из них есть своя мечта: Ксения мечтает жить в
Лондоне, Ливанов — поехать в Рим, Константин — увидеть «Tate
Modern». И Лондон, и Рим, и,
конечно, «Tate Modern»
здесь — примерно то же самое, что Москва — для «трех сестер» Чехова, то есть
область прекрасного, желанного и недостижимого. Кто не представлял в
детстве, разглядывая картинки в калейдоскопе, пейзажей дальних стран? В
переводе с греческого слово «калейдоскоп» и означает — «рассматриваю красивые
виды». Все трое, по сути дела, и есть мечтатели, разглядывающие «красивые
виды», — даже Ксения, пытающаяся стать современной «деловой женщиной»: все ее
стажировки в Кембридже и работа в банках действительно, как замечает Ливанов,
«ничего не значат», и, в сущности, Ксения очень слабо сама представляет, кто
она и откуда пришла.
Само сценическое пространство
решено таким образом, что персонажи как бы находятся внутри огромного
калейдоскопа: полиэтилен, которым закрыты дверные проемы, можно при желании
принять за систему зеркал, а разноцветные прожекторы — за цветные стеклышки.
Когда калейдоскоп был только изобретен и начал входить в моду, люди,
интересуясь тем, что же там внутри, нередко разбивали «волшебную трубку», а,
обнаружив в ней всего лишь разноцветные осколки стекла, разочарованно их
выбрасывали. Эта ситуация — вполне подходящий ответ на вопрос о соотнесенности
жизни и оптической иллюзии, а также о самостоятельности человека / персонажа в
истории: только в случае игрушечного калейдоскопа возможно «остановить
мгновение», просто перестав его вращать; калейдоскоп жизни вращается сам по
себе, складывая свои узоры встреч и расставаний. Возможно,
отчасти и сам театр возник именно из вечного желания человека остановить время,
иметь возможность проживать историю снова и снова: в отличие от литературы,
которой недоступна визуальность, но зато присуще постоянство, театр эфемерен,
зато имеет возможность вовлечь зрителя в действие, дать возможность пережить
историю как бы в реальности, а не только в сфере воображения, как бы
остановить большой калейдоскоп.
Режиссер придумал для своего
спектакля неожиданный финал, принципиально отличающийся от финала пьесы и, с
одной стороны, возвращающий действие к исходной точке, а с другой — позволяющий
трактовать все, произошедшее на сцене, не как реальную историю (хотя бы в
первом приближении), но как некий сон. В синопсисе спектакля: «Говорят, когда
человек умирает, его сознание в стремительном темпе прокручивает киноленту
прожитой жизни. Мы предположили, что в оптике калейдоскопа перед смертью
человек может разглядеть свою непрожитую жизнь. То, о чем мечтал, но забыл или
не успел сделать. То, чего не было, но могло быть». Может
быть, действительно, все это только привиделось одному из персонажей: то ли в
тот самый миг, когда он врезался в опору Большеохтинского
моста и «на самом деле» вовсе не остался в живых, то ли перед смертью от
сердечного приступа: от чего еще умирать художнику, потерявшему музу, как не от
больного сердца? Про Большеохтинский
мост следует сказать особо: это не только самый красивый из мостов Петербурга
и, возможно, один из самых красивых мостов в мире: своей ажурной арочной
конструкцией и четырехугольными башнями-маяками он напоминает Тауэрский мост в Лондоне, а те, кто хоть раз видел Большеохтинский мост в сырую туманную погоду, подтвердят,
что в такие дни он как будто парит над водой, представляясь фрагментом
то ли сна, то ли фантазии.
Нужно признать, что современный
театр в основном занят попытками «осовременить» классику, относительно нечасто
обращается к современной драматургии, и еще реже эти попытки увенчиваются
успехом. О причинах этого можно, по-видимому, рассуждать
довольно долго, однако едва ли будет ошибкой среди основных причин назвать
сведение истории к чисто бытовой ситуации и решение на бытовом уровне всех
взаимоотношений и конфликтов. Возможно, это следствие (ошибочного) тезиса о
том, что людям интересно «смотреть про себя» или, в крайнем случае, «про своих
соседей». «Tate Modern»
получился прекрасным доказательством обратного: современным
спектаклем по современной пьесе, ставящим не частные и не сиюминутные вопросы,
на которые не только необходимо, но и интересно искать ответы.
1 Создатели театра настаивают на
том, чтобы его название писалось без кавычек, как имя человека.
2 Махов А.Е. Вечная женственность // Литературная энциклопедия терминов
и понятий. — М.: ИНИОН РАН, 2001. — С. 119.