Игорь Волгин. Персональные данные • Светлана Шишкова-Шипунова. Десять правителей Кубани: от Медунова до Ткачева • Уральская художественная энциклопедия • Елена Скульская. Мраморный лебедь
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2016
Игорь Волгин. Персональные
данные. — М.: Время, 2015.
Вы не поверите, но полвека назад
именно Игорь Волгин был одним из первых для меня поэтов. Мне восемнадцать, ему
двадцать три, и книжка с ладошку, и простые, ясные строки так ладно ложатся на
молодую память, что она и сейчас, только окликни, воспроизведет почти всё, что
тогда себе присвоила.
«Високосный ли выдался год, что
оркестры Шопена играют…». Или вот: «Нет у меня Арины Родионовны. И некому мне
сказки говорить…». И еще: «Откуда мы? С проспекта Маркса — он самый главный на
земле». И опять, снова и снова…
Казалось, что так, он чуть впереди,
я — догоняя, мы вместе и взрослеть будем.
Но получилось по-другому. Дорогу
стихам перешел Достоевский, и они, не появляясь более в публичном пространстве,
стали у Волгина записями для себя. Почеркушками.
Отдушиной. Чтобы только десятилетия спустя собраться воедино — на равных правах
с теми, что читателям моего поколения до сих пор памятны и что называются
теперь совсем скромно — «Из ранних тетрадей».
Кому-то эта книга — как открытие
забытого поэта. А тем, что вроде меня, — как напоминание о собственной
молодости.
Сравнивая, отмечаешь, конечно,
перемены. «Видимо, сроки подходят уже крайние вроде», и стихи жестче стали,
горестнее и суше. Волгин, полвека назад перекликавшийся с Евтушенко и
Вознесенским, теперь если к кому и адресуется, то к Ходасевичу, к Георгию
Иванову. Оставляя — как и они, впрочем — за собою право на исповедальность.
Она, эта самая исповедальность,
рассчитывающая на непосредственный отклик, успела за полвека выйти из
повсеместной стихотворческой практики, почти без боя уступив место повальной
наклонности поэтов к метафизике и аутичной закрытости лирического высказывания.
Как, сходным образом, почти утратилось в нашей поэзии и стремление облекать
свои переживания в ясные слова, внятный синтаксис и строгие метры.
Такие, как у Игоря Волгина — и прежнего, и нынешнего.
Есть, правда, разница. То, что
полвека назад понималось как естественная норма, выглядит сегодня выпадом и
вызовом.
Мне кажется, продуктивным. Ибо,
рукой рассеянной бряцая, должен же кто-то говорить и с нами, с читателями.
Печалиться: «Прощай, великая страна, ушедшая, не хлопнув дверью». Делиться
зрелым опытом. Вопреки всему надеяться. И звать к себе.
Светлана Шишкова-Шипунова.
Десять правителей Кубани: от Медунова до Ткачева. — Краснодар: Книга, 2015.
Книгам о Горбачеве, Ельцине, Путине
числа нет. А вот правителям, как сейчас выражаются,
региональным такие жизнеописания если и посвящаются, то исключительно заказные
— либо, как правило, коленопреклоненные, либо, гораздо реже, разоблачительные,
но заказные тоже.
Что Светлане Шишковой-Шипуновой неинтересно. Совсем еще юной стремительно пройдя
на Кубани путь к роли главного редактора краевой партийной газеты, убедительно,
уже в постсоветское время, попробовав себя и в прозе, и в литературной критике,
она в смене первых лиц видит часть своего личного опыта и показывает их такими,
какими они запечатлелись в ее собственной памяти.
«Я присутствовала на том пленуме и
хорошо помню это тягостное молчание, это тревожное переглядывание…»
«Пишу я эти строки, а сама невольно
думаю о… своей матери».
Никакой безличности. Никакой
отстраненности. Речь только и исключительно от собственного лица — без попыток
как-либо завуалировать свою позицию и даже — для Шишковой-Шипуновой
это принципиально — без обращения к архивам или по-нынешнему богатым ресурсам
компромата. С полным доверием к себе и с полным доверием к читателям — что они
подхватят, не смогут не подхватить, эту интонацию свободного (наконец-то
свободного!) отношения к власть имущим.
И, помимо калейдоскопа тех, кто
Кубанью правил в предштормовые, штормовые и штилевые
десятилетия, на страницах книги сам собою возникает образ рассказчицы — сильной
женщины, что по-женски снисходительна к натурам тоже сильным, что называется, харизматичным и многое, порою непростительное, готова им
простить, но, опять же как женщина, искренне презирает
прощелыг и слабаков на местном троне.
Хотя… И к
харизматикам, и к калифам на час у автора один главный и общий на всех укор:
невозможно же терпеть их «полное, высокомерное, длившееся годами пренебрежение
к тому, от чего страдали, о чем сигнализировали, просили, чего требовали и
ждали от краевой власти, лично от губернатора люди…».
Какая уж тут может быть
снисходительность? Только негодование. И только печаль: «Боже, как грустна наша
Россия!».
Уральская художественная энциклопедия / Составитель С. Б. Борисов. —
Шадринск, 2015.
Шадринск, по отечественным
понятиям, городок маленький и в общем-то
незначительный. 77 тысяч проживающих, 215-е место по численности населения из
1114 городов нашей страны, а в разделе «Интересные факты» российской Википедии
всего одна расхолаживающая фраза — «Нет интересных фактов».
Ну как же нет? Для меня, например,
Шадринск интересен прежде всего как город, где
родился, живет и работает Сергей Борисович Борисов, профессор местного педвуза
по роду занятий и энциклопедист по призванию.
То, что он стихи вроде пишет и в
прозе отметился, — это бы Бог с ним. Но у кого, скажите мне, у кого в curriculum vitae есть и двадцать
два выпуска «Шадринской старины», и монографии о
чести как культурно-антропологическом феномене (это раз), о русском смехоэротическом фольклоре (это два), о мире русского
(провинциального по преимуществу) девичества (это три)?
А главное — и для меня, и, похоже,
для Борисова — это словарный промысел. «Энциклопедический словарь русского
детства», сначала однотомный, потом в двух томах. «Шадринская
энциклопедия», первоначально в двух, а затем разросшаяся и до трех томов.
Однотомная (пока) энциклопедия, представляющая Шадринский
педагогический институт. Теперь вот еще и «Уральская художественная
энциклопедия», что тоже, легко предположить, станет со временем многотомной.
Трудов и для академического
института не на один год хватило бы. Но я не о трудах, а о направленности
усилий.
Ксеркс, как известно, плетьми
усмирял разбушевавшееся море. А энциклопедист, по себе знаю, смотрит на
окружающий всех нас хаос и прикидывает, как бы его каталогизировать,
распределить по полочкам, по словарным гнездам, а каждое гнездо еще и
обустроить — вплоть до мельчайших деталей.
Глаза боятся — руки делают, и надо
же с чего-то начинать. В этом смысле последнее по счету начинание профессора
Борисова — только подмалевок, набросок будущего исчерпывающего каталога.
Затеявшись составить не только справки о всех
сколько-нибудь заметных вкладчиках в уральскую культуру, он полагает нужным
помянуть еще и каждую местную речку, если ее имя встретилось в песне, и каждую
книжку, оперу или скульптуру, давшую свой образ горного края. Зияния и пробелы
при таком амбициозном подходе почти неизбежны,
оплошности — ну, как же без оплошностей, без того, что еще станет вот именно
что исчерпывающе достаточным и неопровержимо точным.
При переиздании, дополненном и
расширенном. А в том, что оно, спустя срок, появится, у меня нет ни малейших
сомнений.
Елена Скульская. Мраморный лебедь: Детский роман. — М.: Время, 2015.
Чтение мучительное, завораживающее
и… Да, да, признаюсь уж сразу, очень утомительное. На
недлинный роман, к тому же для нашего с вами удобства еще и разбитый заботливо на совсем маленькие новеллы, у меня ушел едва не месяц. Сил
надо было набираться, вот что, на всякое новое погружение в этот ад, в этот
омут незабытых обид, застарелых страхов и постыдных воспоминаний.
Процитировав в одном из интервью
слова Дмитрия Быкова о том, что вся литература есть акт мести, писательница
будто и в самом деле решила поквитаться со своей жизнью, что обещана была
подарком, а обернулась сущим наказанием. По числу мертвяков,
всякого рода изуверств, суицидов и до смешного нелепых смертей эта проза
посоперничает с мамлеевской. Люди, которым
полагалось бы быть самыми близкими, оказываются воплощеньем зла. Добро, куда же
без него, беспомощно. Семья… не будем уж лучше о семье. А страницы,
написанные о Лотмане, о годах учения в Тартуском университете, так же
беспощадны и так же лишены очеловечивающих полутонов, как карикатуры в «Шарли Эбдо».
«Отношения с жизнью обострились,
как нос у покойного» — и это всего лишь один, вполне себе невинный, троп из
обширного депо инфернальных метафор, эпитетов и синекдох Елены Скульской.
Что удивительно, поскольку в
параллель с «Мраморным лебедем» у нее ведь шли в печать и совсем иные — по
тональности, по мировидению и жизнелюбию — сочинения. Я их очень высоко ценю —
портретные эссе Скульской о Валерии Золотухине,
Сергее Довлатове, Андрее Вознесенском, Самуиле Лурье, других людях, знаться с
которыми — счастье. И понимаю Лурье, когда он в смущении написал автору
«Мраморного лебедя»: «Возможно, как раз привычный для меня Ваш облик —
приветливой умницы-остроумницы — мешает мне поверить,
что Вы и та, кто пишет эти тексты, полные жестокого мрака и сознающие
постоянное близкое присутствие Зла — один и тот же человек. Я не слышу в них
знакомого голоса — а незнакомый не могу соединить ни с чьим лицом».
Я тоже не могу. Но человек, и
писатели здесь не исключение, не обязан во всем быть равен самому себе. Загляни
в потайные углы каждого, наверное, семейного рода, поскреби, наверное, каждого
в минуты, нас не красящие… Лучше отвернуться.
Мы и отворачиваемся. Мы, но не
писатель. Для того, надо думать, книги, подобные «Мраморному лебедю», и
пишутся, чтобы изжить в себе всё недоброе, всё нечистое. А нам, читателям, дать
возможность увидеть и свои тайны, свои фобии и травмы вчуже. Как не свои.
И содрогнуться.