Елена Зейферт. Неизвестные жанры «золотого века» русской поэзии. Романтический отрывок
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2016
Елена
Зейферт. Неизвестные жанры «золотого века» русской поэзии.
Романтический отрывок: учебное пособие. — М.: ФЛИНТА; Наука, 2015.
Книга
с самого начала заявлена как учебник, в соответствующей серии и издана. То есть
как знание созревшее, завершенное, вполне состоявшееся и поэтому готовое к
передаче. И это при том, что, по всей вероятности, мы тут имеем дело с заявкой
на некоторую переорганизацию интеллектуального пространства — по крайней мере определенного его участка.
У знания, как
известно, бывают области спокойные: успокоенные, усмиренные, закосневшие — и
беспокойные: движущиеся, проблематичные, готовые и стремящиеся меняться. Твердое ядро — и текучие границы, соединяющие пространство исследованного, понятийно структурированного — с еще не
освоенным. Заявляя себя как явление ядра, книга осуществлена на тех самых
подвижных границах.
Для отрывка, одного из любимых
жанров поэтов-романтиков, автор предлагает тщательное, стремящееся к полноте
описание. Именно всестороннее, охватывающее не только,
скажем, его строфику, метрику, развитие их во времени, характерные для него в
изучаемую эпоху мотивы, сравнение с бытованием тех же мотивов в иных жанрах, но
и воздействие отрывка на читательское сознание (для его выявления автором даже
проводился эксперимент с читателями разных возрастных и социальных категорий,
описанный в отдельной главе), а также графический его облик. Этому
последнему тоже посвящена целая глава, и тут автор, похоже, — первопроходец,
поскольку графика и вообще «относится к числу малоизученных стиховых
формантов», у отрывка же она попросту «не изучена», и Зейферт дает ее
систематическое описание. Практически перед нами — готовый концептуальный
аппарат для работы с поэтическим отрывком.
Зейферт, разумеется, не первая, кто
занимается систематическим осмыслением этого жанра. Суммируя предыдущий
исследовательский опыт и выводя его в свет культурного внимания, автор
показывает, каким образом эти наработки способны быть дорощены
до системы. Настолько, что действительно становится возможным писать учебник. Обращает она — обозрев опыт в целом — внимание и на недоработки
своих предшественников, и на пробелы, по сей день ими не заполненные: «нет
специальных исследований, где бы отрывок изучался как жанр на широком
материале»; «практически неизученным остается происхождение отрывка» (выявлению
его источников и корней в усвоенном русскими авторами влиянии
западноевропейского романтизма, впрочем, в книге отведена целая глава).
Таким образом, систематическим описанием предмета она никоим образом не
закрывает тему, но, напротив, указывает, в каком направлении исследование может
и должно быть продолжено.
Зейферт настаивает на различении
терминов «отрывок» и «фрагмент», мнящихся
непрофессиональному сознанию синонимичными. (Насколько
возможно себе представить, такое различение имеет, однако, смысл только в
пределах русскоязычного дискурса, поскольку славянский вариант слова —
действительно точный перевод его латинского варианта; по крайней мере, примеры
возможности подобной дифференциации на других языках не приводятся. Кажется, это делает предложенный автором подход менее
универсальным, чем стоило бы.) Эти термины она распределяет между
поэзией и прозой, находя, видимо, что в этих средах сама фрагментарность ведет
себя по-разному. «Отрывок, главный предмет исследования, мы определяем как
стихотворный лирический жанр, а фрагмент — как жанр эстетико-философской
прозы». Причем последний она признает «одним из источников отрывка»
поэтического.
Разумеется, самым правильным было
бы, если бы о книге высказались филологи со своих профессиональных позиций (а
то мало ли чего навообразит себе вольный читатель!).
Я же, пользуясь всеми привилегиями вольного читателя, всей его счастливой
безответственностью, не упущу возможности задуматься о том, что книга способна
дать просто человеку — тому, кто и не филолог, и не студент (то есть к основной
ее аудитории не принадлежит). Как она перенастраивает ему взгляд на словесность
— а пожалуй что, и на отношения человека (нашей
культуры) с миром. В формировании этих отношений литературный романтизм сыграл
чрезвычайно существенную роль, и последствия этого — не все еще, пожалуй, как
следует замеченные и продуманные — ощущаются по сию пору. Мы
до сих пор живем в большой тени романтизма (вполне возможно, то, в чем
продолжаешь жить, осознавать труднее всего. Для
полноты осознания необходим взгляд извне).
Не потому ли
«отрывки» — «лирические стихотворения, имеющие в названии стилизованное
указание на фрагментарность» — как, скажем, «Невыразимое (Отрывок)» Жуковского,
«Осень (Отрывок)» Пушкина — так и «не были комплексно изучены» литературоведами
до сих пор, хотя прошло почти уже два столетия? Казалось бы, между нами и романтизмом наработана уже
приличная дистанция — верное условие понимания. Однако филологи доселе не нашли
согласия между собою даже по вопросу о том, какой вообще статус следует
приписать этому явлению. Жанр ли это? Художественная ли форма? Просто ли часть
произведения, так и не обретшая собственного не состоявшегося целого или по
каким-то соображениям из него исторгнутая?
Понятно, что все это вопросы
дискуссионные и что для внятного разговора на такие темы необходима четкая
система критериев, опираясь на которые мы вправе признать право некоторой
словесной формы считаться именно жанром, а не чем бы то ни было еще. Зейферт не
претендует на то, чтобы поставить точку в возможных спорах об этом предмете.
Зато она с самого начала предъявляет критерии, по которым намерена отделять
жанр от всего остального. Указав на сложности определения понятия «жанр» (дело здесь прежде всего «в существовании различных, порой
взаимоисключающих жанровых концепций») и перечислив основные существующие
подходы к предмету, она обозначает и собственное место на карте
профессиональных споров, а с ним — и определение, на которое предпочитает
ориентироваться сама («Жанр — это исторически сложившийся, характеризующийся
совокупностью жанрообразующих признаков тип художественного произведения,
назначение которого состоит в создании образа мира как воплощения определенной
эстетической концепции действительности».). Заодно обращает она внимание и на
принципиальную подвижность представлений такого рода — а таким образом,
отчасти, и на то, как устроена литературная мысль вообще.
«<…> давать
статическое определение жанра, которое покрывало бы все явления жанра,
невозможно, — цитирует автор Юрия Тынянова, — жанр смещается <…>».
Траектория его движения — ломаная. «В эпоху разложения какого-нибудь жанра, —
говорит далее Тынянов, — он из центра перемещается в периферию, а на его место
из мелочей литературы, из ее задворков и низин
вплывает в центр новое явление». Собрат Тынянова по формализму, Виктор
Шкловский, называл это «канонизацией младших жанров».
Именно такая «канонизация» и
произошла — показывает Зейферт — с отрывком. (Она называет
точную дату начала процесса восхождения жанра в русской литературе: «Первые сведения об отрывке как жанре обнаруживаются у Николая
Полевого в «Московском телеграфе» и относятся к 1830 году».) Века подряд
занимая место среди «мелочей литературы», в эпоху романтизма он внезапно (а
внезапно ли?) обернулся полноценным и в некотором смысле незаменимым способом
высказывания. (И это ли не основание задуматься о смысловом
потенциале того, что мнится современникам не стоящими внимания пустяками.
Ведь подобное случалось, напоминает автор, не раз: так в
эпоху сентиментализма с периферии, и литературной и бытовой, в центр
литературных практик были втянуты «альбомные мелочи — мадригалы, шарады, буриме,
акростихи и прочие так называемые “безделки”».)
Говоря об отрывке, автор, конечно,
имеет в виду своеобразно организованное целое. «…фрагментарность отрывка, — пишет она, — не ограниченность,
а, наоборот, безграничная широта. Отрывок выражает диалектику части и целого:
являясь частью целого, он несет на себе печать целого, однако более
совершенного и гармоничного вследствие своей иллюзорности. Связь части с целым
придает ей дополнительную семантику и указывает на диалектическое единство
внешней отрывочности и внутренней завершенности, полноты». В конечном счете речь идет о культурных судьбах цельности.
А заодно и о том, как культура
обходится со случайностью: как обращает ее на пользу собственным
закономерностям. Отрывок — как раз такая форма, для возникновения которой
случайность оказалась исключительно плодотворной.
«<…> ненамеренная фрагментарность текста (его
частичная потеря, незаконченность, публикация фрагмента произведения), — пишет
автор, — в сознании творческого человека может вызвать ощущение намеренного
приема — отрывочности, оборванности текста как атрибута художественной формы с
богатыми возможностями: множеством вариантов интерпретации смысла,
стимулированием читательского сотворчества — и стать… примером для подражания».
Есть вопросы и еще более глубокие —
и, в конечном счете, еще более интригующие. Недостаточно объяснить, как «отрывок» формально устроен и благодаря каким
собственным признакам он удостоен статуса жанра. Мало ли, в конце концов,
человечество и до романтиков писало черновиков, набросков, незаконченных и с
середины начатых текстов? Однако такой тип словесных явлений стал именно
жанром, то есть обрел собственный, полноценный культурный статус далеко не
сразу — можно даже сказать, исторически очень поздно (если припомнить, когда вообще
началась европейская словесность). Соответственно, необходимо понять: для чего
пишущим и читающим людям такой жанр понадобился — почему именно так пошла
«ломаная» линия литературного развития? Как справедливо замечает Зейферт, «…эти
выпады и ошибки не являются на самом деле случайными, они всегда подготовлены
закономерностями литературного процесса». И, спешу добавить, — только ли
литературного? Каким душевным, умственным, экзистенциальным потребностям
соответствует «канонизация» отрывка и активная эксплуатация
этой формы в литературной практике времени?
Думается, что отрывок — сильнее
прочих жанров апеллирующий, как обращает наше внимание автор, к «читательскому
сотворчеству» — уже самими формальными своими признаками очень соответствует
новоевропейскому индивидуализму. Своевольничанью
индивидуума, который не расположен подчиняться большим организующим правилам и
рад возможности достраивать внутри себя получаемые извне — особенно
фрагментарные, ничего жестко не диктующие — художественные стимулы до собственных
цельностей.
Но еще более
важной представляется потребность в (выраженных и чисто формальными средствами
тоже) свободе и незамкнутости, которая как раз ко
времени втягивания жанра отрывка / фрагмента с периферии словесности в ее
центральные области успела в европейской культуре созреть и стать одной из
главенствующих, многое диктующих.
Потребность в выпутывании из правил. В проживании самого состояния открытых
возможностей (очень родственного молодости). Потребность в неизведанном, в
ознобе новизны: именно в неосвоенное, в
несформулированное фрагмент-обломок врезается своими острыми краями. То есть
активное востребование словесностью этого жанра может быть составной частью
движения европейской и русской культуры от традиционного ее состояния к посттрадиционному.
Отрывок и фрагмент сами по себе —
область беспокойного знания. Область культурного роста и нащупывания
новых возможностей.