Путешествие из Конотопа в Москву
Мемуары поручика Ржевского
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2016
Путешествие
из Конотопа в Москву. Мемуары
поручика Ржевского. — М.: Эксмо, 2015.
Произведение
автора, скрывшегося за псевдонимом Е.Н. и скромной функцией публикатора,
«Путешествие из Конотопа в Москву» родственно знаменитому радищевскому
«Путешествию из Петербурга в Москву». Между собой два текста — двухвековой
давности и недавний — связаны не только созвучным заглавием, но и
композиционным сходством. Обе книги построены в форме путевых записей. Только у
Радищева главы соответствуют местам на карте, а у Е.Н. часть глав тоже
называется топонимом, а часть — вольно: «Наша взяла!», «Ночные полеты»,
«Накануне». Впрочем, заголовки, как и в «Путешествии из Петербурга в Москву»,
бесхитростны, задача у них простая — указывать на происходящие в главе события.
Встречаются и заголовки в форме цитат: «Властно играют в
делах человеческих тайные силы» (из Овидия; речь в главе о неодолимой силе
обстоятельств, сталкивающих людей).
Знакомо и краткое вступительное слово к рукописи: «Некоторое
время назад мой товарищ, еще со школьных лет утверждавший, что происходит из
дворянского рода Ржевских, передал мне рукопись, автором которой, по его
словам, был «тот самый» поручик Ржевский, его прапрадед. <…> Готовя
заметки к публикации, я по мере возможности старался следовать оригиналу, но,
тем не менее, домыслил и реконструировал «выпавшие» события, а нелитературные
выражения удалил. Кроме того, людям, обозначенным автором рукописи N, я дал
имена и фамилии».
Введение декларирует подлинность ситуации, приведшей к
опубликованию рукописи, созданной, судя по стилистике, в XIX веке, и
существование манускрипта, якобы прошедшего экспертизу музейных работников,
опознавших аутентичную бумагу и чернила. Публикатор всячески старается
обосновать свое утверждение: «Словом, все указывало на то, что рукопись
настоящая и вышла из-под пера человека, жившего в первой половине XIX века и
принадлежавшего… к знатному роду». Убеждает он читателя и в том, что поручик
Ржевский — историческая личность. Прообраз этого вступления — не что иное, как
«Взявшись хлопотать об издании Повестей И.П. Белкина, предлагаемых ныне
публике, мы желали к оным присовокупить хотя краткое жизнеописание покойного
автора…».
«Повести покойного Ивана Петровича Белкина» у Е.Н. отзовутся
еще не раз, уже не в «происхождении» книги, якобы опубликованной доброхотами
после смерти автора, но собственно в тексте. Иногда цитаты будут приведены в
ехидно-искаженном виде: «Поначалу я закусывал жареной курицей и пряженцами, но
потом уже всем, что только ни попадалось мне в руку со стола, — в том числе и
черешней. …откуда же взялась на том столе черешня — ведь май был на дворе…
Возможно, на самом деле, это была не черешня, а клюква, однако ж, я прекрасно
помню, как выплевывал косточки в пустую бутылку».
Вот во что трансформировался ключевой момент повести
«Выстрел»: «Он приближился, держа фуражку,
наполненную черешнями. …Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые
черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня».
Заимствования, вошедшие в текст Е.Н., а точнее сказать, его
составившие, гораздо шире не только «Повестей Белкина», но и хронологических
рамок, в которые те были написаны (завершены в 1830 году).
Это следует уже из первого «прототипа» мемуаров поручика
Ржевского — «Путешествия из Петербурга в Москву», написанного в 1780-х годах.
Далее, так как поручик Ржевский перемещается по России
преимущественно на бричке, очевидна перекличка этого образа с другим седоком в
бричке — Павлом Ивановичем Чичиковым, который явился миру в 1842 году.
Эпизодический персонаж, возникший в тексте в воспоминаниях и
вопросах поручика Ржевского, — его кузен Александр: «Мы пробовали с ним
скрещивать разные породы животных», — несколько напоминает любителя опытов
Евгения Базарова, год литературного рождения которого — 1861.
Страницы об офицерской дуэли явственно напоминают о повести
Куприна «Поединок», опубликованной в 1905 году.
И так далее. Почти вся русская классическая литература
иронически отражена в «Путешествии из Конотопа в Москву».
То, что «главный» автор не обозначил себя на обложке книги и
в ее тексте, ограничившись креатурой Е.Н., неслучайно.
Как мне представляется, в этом литературном произведении
абсолютизировано определение: «…постмодернизм …выдвинул концепцию невозможности
существования автономного, суверенного индивида и переосмыслил творчество как
скрытую цитацию и рекомбинацию уже написанного» (формулировка О.Ю. Цендровского).
Но основным объектом рекомбинации стало в этом тексте не
русское классическое литературное наследие, а гораздо более поздние анекдоты о
поручике Ржевском.
Это не моя догадка, а прямой авторский посыл из вступления:
«Одним из героев фильма («Гусарская баллада». — Е.С.) был поручик
Ржевский, о котором вскоре стали сочинять анекдоты фривольно-сексуального
содержания, ставшие народным ответом на морально-этическую пропаганду советского
времени».
Анекдоты о поручике Ржевском как о «собирательном образе
вульгарного гусара с аристократическими замашками» не исключают, в авторской
парадигме, того, «что в девятнадцатом веке жил и реальный Ржевский, служивший в
гусарах и сделавший эти записи». Автор напирает на то, что анекдоты вполне
соответствуют характеру «реального» поручика, что выяснилось опять же из
рукописи: «Встречались в рукописи и рисунки пикантного содержания. Например, на
одном из листов была изображена обнаженная особа, лежащая на столе, а рядом с
ней — бутылка и бокал. Под рисунком стояла подпись: «мой ужинъ
в то время». Были там и стихотворные строчки типа: «Безъ
напидков севечоръ я пьянъ, потому как N званъ».
Все остановки на пути поручика Ржевского из Конотопа в Москву
однообразны, хотя автор и старается подчеркивать их разнообразие. Разнообразие
на первый взгляд наличествует. Но вскоре оно прискучивает, вполне в логике
текста о бесконечных похождениях бонвивана: разные зачины подразумевают одно и
то же развитие микродействия, приводящего поручика к
«ужину» с очередной избранницей, и это повторяется до полного утомления — и
поручика, и читателя.
Многократное повторение одних и тех же деталей с небольшими
девиациями — тоже один из краеугольных камней художественного метода
постмодернизма.
Впрочем, может ли быть скомпонован иначе текст, начинающийся
с рассказа о конотопской кузнечихе
Ганне, каковая «причинным своим местом уж не могла управлять — оно сжималось,
как железные клещи, едва поблизости оказывалась особь мужского пола». В силу
этой своей особенности Ганна осталась без венчаного мужа, сбежавшего от нее
после непоправимого увечья, и сама стала заниматься кузнечным делом, а в
праздники на ярмарке тем же местом на потеху публике разгибала гвозди.
Разумеется, гусары поспорили на пятьдесят рублей, что сумеют побороть стихийное
сопротивление Ганны, и, разумеется, в состязании победил поручик Ржевский, а
деньги благородно отдал кузнечихе.
Эта пикантная схватка не раз потом аукнулась поручику, он
даже всерьез подозревал, что в Петербург его вызвали из-за скандальных слухов.
Так гласят мемуары, но мы не будем обманываться — на деле завязка сюжета в виде
публичной победы поручика Ржевского над женским естеством понадобилась автору
для эффектного начала стилизации.
Но она сослужила автору плохую службу. Дальнейшая сюжетная и
смысловая линия «мемуаров» сводится к смене обстановки подобных приключений
поручика, но даже стилистика описаний этих эпизодов повторяется от примера к
примеру. «Хулиганское» начало задает крупной вещи облик и тон непомерно
растянутого скабрезного анекдота.
Приведу в пример сцену, когда поручик, полковник и денщик
после победы над Ганной меряются тем, что поручик
откровенно, но целомудренно называет «уд»: самый маленький оказывается у
полковника, самый большой — у поручика, а у денщика — почти такой же, как у
поручика. А не забавнее было бы, если бы у поручика
сей орган был самый маленький? Ведь не в габаритах дело, а в обаянии?..
Ближе к финалу мемуаров Ржевский словно спохватывается, что
его жизнь бесславно проходит в пьянстве и разгуле, и паузы между «любовными
баталиями» заполняет умствованиями: «Так почему же мой разум, по мощи своей
многократно превосходящий мышиный, не может постигать то, что скрыто за сферами
обычных чувств и знаний?».
Спохватился создатель текста, возможно, дабы придать образу
героя-рассказчика Ржевского отличие от анекдотов. Или ради придания конечного
смысла повествованию. Но последними словами в записках поручика станет
восклицание: «Елки-палки — как бездарно прожита жизнь!». Завтра поручик, слегка
остепенившийся и создавший семью, будет убит на дуэли драгунским капитаном Ерлуковым. Опасную встречу с ним Ржевскому предсказал
таинственный дневник, писанный, по мнению поручика, самим чертом и подброшенный
нашему герою. Сюжет встречи с чертом, однако, как-то скомкан.
Не стоило бы, наверное, и говорить об этой книге в контексте
высокой литературы, но изрядная литературная эрудиция автора и убедительность
стилизации заставляют все-таки на ней остановиться.
Мне хочется окрестить главного героя «поручик
Постмодернистский» и спросить у автора: стоило ли перелопачивать такой объем
классики, чтобы повторить анекдоты?
В чем смысл соединения фольклорного героя и мотивов всей
русской классики? Игра это или насмешка? В чем смысл окликания
и Радищева, и Вен. Ерофеева с еще более углубленной иронией: герой Ерофеева
спасается пиететом перед русской культурой, тогда как продолжатель их традиции
не оставляет на ней живого места?
В чем смысл возвращения к постмодернистскому приему именно
сейчас? Возможно, это произведение характеризует дух времени, новый виток
застоя с новым напором консерватизма и плохо закамуфлированной цензуры? И
самочувствие автора, отказывающегося от авторства и уходящего во всеразъедающую иронию.