Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2016
Коль скоро это уже второй выпуск «критики.ru», обойдемся без
долгих предисловий. Задача у нас все та же: «переучет» той «критической»
продукции, которая попадает в соответствующие разделы и рубрики профессиональных
изданий (бумажных или сетевых), — то ли по недосмотру, то ли по причине
дефицита критики как таковой. Иными словами, это такая школьная или
любительская, подчас импрессионистическая, подчас — наукообразная литературная
рефлексия. Ее почему-то принимают за критику, — сначала сами авторы, потом
редакции журналов, а потом и читатели. В результате происходит размывание
границ профессионального поля и, в конечном счете, исчезновение
профессиональной критики как института, растворение ее в таком домодельном,
необязательном, подчас учено-косноязычном, подчас — наоборот, узорчатом и
излишне метафорическом говорении о литературе.
Хвалить нельзя ругать («Звезда»,
2016, №№ 8, 9)
В первом выпуске «Критики.ру»
бенефициантом был харьковский литератор и постоянный автор «Нового мира» Андрей
Краснящих. На этот раз наш герой — един в нескольких
лицах, и это целый критический отдел. Вернее сказать — рубрика. Она называется
«Хвалить нельзя ругать», и это что-то вроде девичьего кооператива, который
отныне в питерской «Звезде» занимает место «Печатного двора». То, что делал
прежде один Самуил Лурье (С. Гедройц), теперь исполняется хором и вразнобой,
как правило, на три голоса. Елена В. Васильева, Надежда Сергеева и Дарья Облинова — постоянные авторы, иногда к ним присоединяется
Маргарита Пимченко, иногда — еще кто-нибудь. Суть в том, что вместо авторской
рубрики — коротких, очень субъективных, очень язвительных, блестящих (хотя иные
находили их манерными) рецензий-аннотаций, написанных от имени персонажа, т.е.
в известной степени отстраненных от автора, мы получили нестройный хор
рецензенток со сложной идентичностью (кажется, некоторые из них тоже пытаются
«играть в персонажа») и с попытками стиля — разноречивыми, но неубедительными.
И с совершенно непонятной задачей (или сценарием) самой рубрики.
В самом деле, если питерские девушки и пытаются играть, то
играют они в разные игры.
Вот Елена В. Васильева с места в карьер сообщает: «Книга Лины
Данэм “Я не такая” отталкивает буквально всем»
(«Звезда», № 8). Это энергичное начало, дальше идет рассказ о неудачном
переводе, об излишках девичьей откровенности и о пределах подробности («автор
собирает книжку из… перечисления ингредиентов своего питания»), наконец, кода:
«Если бы Лев Толстой жил в наше время и был девушкой, у него получилось бы
что-то похожее». И не знаешь, то ли радоваться за автора, которого назвали
Львом Толстым в юбке, то ли обижаться за Льва Толстого, чья откровенность все
же была иного порядка.
Та же рецензентка уже в следующем номере читает роман модного
таллинского автора:
«Герои “Аргонавта” Иванова так много думают и рефлексируют,
что это загоняет их в угол. Они могут попасть туда по-разному — Иванов изощрен
в своих методах», и дальше: «Иванов в очередной раз проявляет себя как отличный
стилист, в руки которого попадают неподвижные оболочки героев… а он своим
словом вдыхает в них жизнь» («Звезда», № 9). Проблема отчасти та же, что с
«ингредиентами питания»: человек пишет слова, которых не слышит, т.е. не
чувствует их языковую нишу, и потом с этими словами происходит нечто, им не
свойственное: расхожие метафоры «загнать в угол», «вдохнуть жизнь» неуклюжим
образом реализуются, и вот «изощренный» Иванов предстает «стилистом с руками»,
в которые руки попадают несчастные герои, и он не то загоняет их в угол, как
тот бильярдист в лузу, не то этими самыми руками… вдыхает в них жизнь.
Надежда Сергеева, надо отдать ей должное, не изощряется в
сложных метафорах, в этой игре у нее, похоже, другая партия: она нежная,
чувствительная, легко впадающая в транс: «Не успела выйти в “Звезде” моя
рецензия на книгу Наринэ Абгарян
“С неба упали три яблока”, как я уже строчу новую — на только что изданный
сборник “Зулали”. Руки трясутся, сердце колотится,
слезы текут — что делает со мной автор?! Приворожила, приворожила, никак
иначе!» («Звезда», № 9). Тут строку диктует чувство, тут не до сухого анализа,
просто поверьте на слово: «Описывать удовольствие, которое получаешь от…
чтения, все равно что восхищаться невероятным вкусом блюда, которое твой
слушатель никогда не пробовал. Достаточно прочесть первую повесть из сборника,
она так и называется — “Зулали”, и вы сразу
попадетесь! Как рыба глотает наживку, так и вы клюнете на художественный стиль Наринэ Абгарян». — «Клюнете на
художественный стиль» — это тоже красиво, но вот третья рецензентка — Дарья Облинова, у нее совсем другая манера, она — деловая
девушка, искушенная в литературной политике и книжном промоушене:
«Прежде чем выбрать, за какую из “свежих” книг взяться, я, как обычно,
заглядываю в списки номинантов литературных премий. Нацбест,
Русский Букер, Большая книга… Есть где развернуться»
(«Звезда», № 8).
Вам это пока еще ничего не напоминает? Характеры вроде
прорисовываются, — одна героиня сентиментальная и чувствительная, другая — не
без лихости и «знает жизнь», третья — интеллектуалка. Такое ощущение, что перед
нами разыгрывают пародию на знаменитый сериал, где некие девушки из большого
города отправляются на поиски приключений… Для пущей достоверности — очередная
серия, буквально «За-За-Зу»: четвертая участница забега
Маргарита Пимченко читает новую книгу критика Льва Данилкина.
— «Я совсем не могу описать ощущение, которое охватывает меня, когда я читаю
эти тексты. Может быть, самое близкое слово — это “щекотка”: рыбешками щекотится внутренность, иногда щиплет нос, в голове
тихонечко начитают щетиниться мысли. И главное, ты настолько этими ощущениями
увлечен, что перестаешь замечать окружающее, перестаешь контролировать себя,
становишься каким-то комочком радостного любопытства» («Звезда», № 9).
Проблема не в том, что питерские девушки пытаются «играть в
критику», проблема в том, что это «разыгранный Фрейшиц
перстами робких учениц». Критик-персонаж — все равно что клоун на манеже, он
делает то же, что жонглер и акробат, но его трюк сложнее: он изображает
трюк! Наши девушки пока лишь роняют шары.
Елена Погорелая. Человеческое,
слишком человеческое?
Валерия Пустовая. Большой роман с вишенкой («Вопросы литературы», 2016, № 3)
Это не совсем «критика.ru», просто забавно. В прошлом выпуске
речь шла о рецензиях на «Зулейху…» Гюзели Яхиной.
Прошло полгода, «Зулейха» остается «темой», и о природе читательского успеха
дебютного романа рассуждают Валерия Пустовая и Елена Погорелая в «Вопросах
литературы». Кажется, общий смысл подборки в том, что критика, в целом
снисходительная без упоения, ведет учет несовершенствам первого романа
«неискушенного “пиар-менеджера из Казани”», тогда как «читательский восторг» и
«премиальный шквал» проходят какой-то своей «некритической» стороной.
Получается, что «Зулейха» «резонирует с самыми сокровенными страхами, поисками
и чаяниями современности» (Погорелая), и что «роману откликнулись глубокие слои
литературного бессознательного» (Пустовая). У Погорелой там еще про пресловутый
бахтинский «диалог», мол, «Зулейха» не просто
«потворствует» вкусам публики, но вступила в диалог с читателем. В этой логике
любой успешный «жанр» находится в таком непосредственном «диалоге», коль скоро
отвечает ожиданиям и дает то, чего от него ждут. Что же до «литературного
бессознательного», то если до сих пор с ним было все мутно и сложно, то отныне
стало понятно, кто за него в ответе и в чьем именно лице оно «откликается»:
Валерия Пустовая тут ссылается на «чиновника высокого ранга»: «сам Михаил Сеславинский оценил ее («Зулейху». — И.Б.) как повод
поговорить о литературе “с самыми разными там людьми, начиная от Станислава
Сергеевича Говорухина и заканчивая моей мамой, женой, там какими-то другими
близкими”».
Тристих. Рубрику ведет Наталья Мелёхина («Октябрь», 2016, № 8)
В «Октябре», между тем, появилась новая критическая рубрика,
— там вообще чрезвычайно много рубрик, они то появляются, то исчезают, в общем…
мельтешат. Но эта называется «Тристих», — по числу рецензируемых поэтических
книг, (хотя не исключено, что, кроме всего прочего, какая-то особая элегическая
скорбь в этом названии заложена). В 8-м номере «Тристих» ведет Наталья Мелёхина, и, похоже, она понимает титульное
словообразование совсем буквально: «Юрий Казарин, автор из деревни Каменка
Свердловской области, посвящает своей малой родине стих, полный
умиротворения…».
Вообще-то Наталья Мелёхина пишет
деревенские рассказы и печатает их в том же «Октябре». Возможно, ей совсем
необязательно знать, что Юрий Казарин не «автор из деревни Каменка», а поэт и
профессор из города Екатеринбурга, и что «стих» отличается от «стихотворения»,
как часть от целого, а стихотворения, в свою очередь, делятся на строфы, а не
на первое, второе, третье и пятое «четверостишия». В том же выпуске «Тристиха» Мелёхина представляет «подросткового поэта» Павла
Тимофеева, в «рэп-текстах» которого она обнаруживает «торжество обертонов и
скрытых смыслов». Как именно должно выглядеть «торжество обертонов», мы из
рецензии не узнаем, однако рецензентка уверена, что «подростки их (обертоны. — И.Б.)
непременно почувствуют, но вот взрослые еще и поймут, оценят».
Еще несколько образцов поэтической критики. Два журнала —
московский «Арион» и ростовская «Prosоdia»,
очень разные по интенции и по характеру представления поэтов. Главный редактор
ростовского журнала Владимир Козлов в первом номере декларирует
«университетский взгляд на поэзию», заявив при этом, что «в России до сих пор
нет журнала, посвященного поэзии, который хотя бы уважительно относился к
филологическому знанию». Не совсем понятно, какой именно из оставшихся двух
русских поэтических журналов он имел в виду. Впрочем, «Воздух» сменил место
прописки, остается один «Арион», журнал, в самом
деле, не «университетского» порядка. И тем не менее заявление его постоянного
автора, профессора филологии, об отсутствии в журнале интереса к филологическому
знанию звучит несколько странно. Впрочем, по большому счету, он прав, да и в
декларативном жанре допустимо некоторое сгущение красок, или, — воспользуемся
счастливым выражением Натальи Мелёхиной — «торжество
обертонов». Между тем, «Арион», похоже, с таким
определением не согласен и в 1-м номере помещает даже не рецензию, но огромный
монографический обзор «Крым в русской поэзии».
Татьяна Михайловская. Борьба
мифов: русская идиллия и русская героика («Арион»,
2016, № 1)
Вероятно, материалом для автора послужили крымские антологии
(одна или несколько), за последние два года их было издано немало, — уж так
сложилось. Но Татьяна Михайловская нигде об этом не упоминает, в этом обзоре
вообще ни единой ссылки. Собственно, и идей в этом большом тексте немного. Первая
и главная: поэтический Крым — пространство идиллическое, «русская Аркадия».
Похоже, идиллия единственный «античный» жанр, известный автору, поэтому в
качестве «крымской идиллии» она приводит разного порядка элегические контексты,
в частности пушкинский оммаж Батюшкову «Кто видел край, где роскошью природы…».
— «Чем не Вергилиевы “Буколики”! Да и само
стихотворение начинается как вольный перевод античного стихотворения, которое
многократно отзовется в стихах самых разных поэтов…» — восклицает Татьяна
Михайловская. Да, стихотворение, в самом деле, начинается как вольный перевод…
песни Миньоны из «Годов учения Вильгельма Мейстера»
Гете («Kennst du das Land»), и этот зачин, в самом
деле, «многократно отозвался», это самая популярная цитата из Гете в русской
поэзии. Она обычно ассоциировалась не с античными, а с итальянскими реалиями,
и Пушкин добавляет итальянские смыслы в это, целиком построенное на батюшковских аллюзиях стихотворение.
Со вторым титульным «мифом» — «Крым как русская героика» —
все еще сложнее. Похоже, за всю «героику» тут отвечает одна ода Державина, а за
Крымскую войну — «неистовый Тютчев» (sic!). «У нашей
поэзии плохо с исторической памятью», — замечает Татьяна Михайловская. Да и с
идиллией (с которой, по мысли автора, отныне ассоциируется Коктебель), если
верить собранным цитатам, не все в порядке, сапгировская
рифма «похабель», кажется, ставит точку в теме
«русской идиллии», но Татьяна Михайловская, ставит здесь запятую и делает
неожиданный вывод: «Как уже было в ХIХ веке, и сегодня античность в русской
поэзии работает на развитие нашей культуры в целом, обогащая настоящее прошлым
богатством — свободой плавания к новым берегам».
«Prosōdia», №№ 1–4. Штудии
Но вернемся к ростовскому журналу «Prosōdia». Он, в
самом деле, всерьез отличается от «Ариона» по
контенту (хотя по рубрикам зачастую совпадает). Центральный раздел — «Штудии»,
как правило, представляет одного поэта — героя номера. И в 1-м номере Владимир
Козлов представляет Евгения Рейна. Если Татьяна Михайловская во всякой элегии видела
идиллию, то Козлов ровно наоборот, у него Рейн пишет исключительно элегии, т.е.
всякий ретроспективный сюжет здесь понимается как элегический. Очевидный
городской романс с аллюзиями на Блока и Полонского «Жизнь прошла, и я тебя
увидел / В шелковой косынке у метро», если верить Козлову, — «аналитическая
элегия».
Герой «Штудий» следующего номера — Лев Лосев, статья Игоря Ратке называется «“Прохладные сумрачные покои” Льва
Лосева», и это очень странная статья. Игорю Ратке не
нравится поэт Лев Лосев, причем ему не нравится в этом поэте все — от
«дьявольского осколка зеркала в глазу Кая» и этого «последовательного и
упорного недоверия ко всем надличностным ценностям» до небрежного и, как ему
кажется, неточного словоупотребления (для заведомо каламбурной поэтики
замечание, по меньшей мере неожиданное). И самый поразительный упрек ближе к
концу статьи, когда речь заходит о «поэтическом междусобойчике»: «Вдруг в Уфлянд сна вбегает серый вольф»,
«где Рейн ярится и клубится Штейнберг». По мнению сотрудника Центра изучения
современной поэзии, редкий читатель «узнает в этих именах круг полуподпольных
ленинградских писателей 60-х годов», и наконец: «Положа руку на сердце
<…> кроме восхищения мастерством автора, способны ли такие стихи дать еще
что-нибудь?». Похоже, пафос «антилосевской программы»
Игоря Ратке состоит в отрицании самой идеи поэзии как
«дела частного человека»: «…возможна ли поэзия, обращенная к немногим не по
своим объективным свойствам, а по сознательной авторской установке? И велика ли
ценность такой поэзии в случае ее возможности? <…> Нет ничего более
противного духу поэзии, и не только русской, чем культ самовыражения, чем
утверждение частного бытия как нормы».
Было бы странно на третьем веку русской «индивидуальной
поэзии» спорить с адептом Писарева и Чернышевского. Но проблема все же в
другом: в журнале, который продекларировал «университетский взгляд на поэзию»,
несколько неожиданно выглядит пафос, позаимствованный из газеты «Комсомольская
правда» советских времен.
И все же странность, заставляющая нас, по крайней мере,
удивиться, лучше, чем неуклюжий пересказ чужих общих мест. Но именно это
проделывает Андрей Рослый в № 4, пытаясь представить «второе дно в посланиях
Тимура Кибирова». «Второе дно» здесь надо понимать
как пресловутую «интертекстуальность», — все это
давно проговорено, но Андрей Рослый умудряется сказать это еще раз новыми
словами: «Обрамленные жанром, образы, отсылающие нас к классической русской
литературе, позволяют сделать вывод, что именно литература для Кибирова — мерило, главный смысл и итог всего <…>». Я
не очень представляю себе, что такое «обрамленные жанром образы», наверное,
что-то вроде «торжества обертонов», но дальше этот автор проделывает
запредельный трюк: пытается пересказать своими словами кибировское
стихотворение (на самом деле пересказ — полезная вещь, начало анализа, как учил
нас Михаил Леонович Гаспаров). «…Герой Кибирова,
рассуждая о возможностях обретения средств к существованию с помощью бульварной
прозы, обращается к самой прозе жизни, которая, будучи помещенной в своей
банальности в поэтический контекст, обретает дополнительные эмоциональные
смыслы». «Дополнительные эмоциональные смыслы» — это и есть искомые «обертоны»,
а вот стихи, которые таким образом пересказал Андрей Рослый:
Карман мой пустотой пугает.
Раньше фигой
он
переполнен был…
Игорь Бобырев.
Что такое говорение и как его понять (Нomo legens, 2016, № 1)
Все это было «говорение» о стихах, но Игорь Бобырев в «Нomo legens» делает «говорение» темой, кажется, он пытается
ввести новую категорию, которая, по его словам, составляет «суть поэзии». Что
это такое, не очень понятно, хотя могло бы быть интересно, в самом деле. Чем
«говорение» отличается от речи, что это — устность, спонтанность,
фрагментарность? Ответа нет, зато нам сообщают, что «появление речи как
субъекта рекламы современного языка вызывает интерес со времен Уитмена, если не
с более ранних». Вот здесь загадочно все: что такое «реклама современного
языка», как она выглядит, что за «субъекты» в ней появляются и какое отношение
ко всей этой деятельности имеет Уитмен? Про Уитмена, впрочем, мы дальше кое-что
узнаем: оказывается, про него писал Делез, и это,
вероятно, должно что-то прояснить, но не проясняет. Вообще это тот случай,
когда критика изоморфна своему объекту, она и есть «говорение», темное и
спонтанное, некий символический акт, в котором — «смысла не ищи», и Бобырев даже произносит ключевое слово «глоссолалия».
«Настоящее не может оставаться конкретным и подлежит метаморфозе
движения в рамках исторической ленты, в которой личные события выходят на
первый план как живое Я истории. В этом движении происходит постоянная попытка
догнать свое Я, которое может включать Я других, теряющих личные качества
внутри текста». Все эти «Я» — свое, чужое, историческое, — все они как-то друг
друга догоняют в «метаморфозе движения», и какие-то качества теряют «внутри
текста», боюсь, что смысл.