Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2016
Прекрасно помню, как, закончив
первый класс, по дороге из школы домой я подумала: «Вот, мне только семь лет, а
у меня уже столько в жизни бы-ы-ло-о!..».
И правда. Я уже знала радость,
боль, страх, ужас, любовь, одиночество, тоску, кураж, обиду, неволю, свободу,
блаженство, чувство богооставленности и ощущение
Божьего присутствия: незримый план бытия, глубину, куда можно заглянуть и там
пересидеть бушующую на поверхности бурю. Уже трижды к этой поре меняла жилье —
мы жили в собственном бабушкином доме с садом в Останкино, потом переехали на
Мытную к другой бабушке в коммунальную квартиру с одинокой соседкой, у которой,
как у Хозяйки Медной Горы, были стальные зубы, а когда мне исполнилось четыре с
половиной года — в собственную квартиру на Кутузовском. Во дворе этого
новенького дома еще не снесли деревянные хибары, хотя жильцов уже повыселили, и там оставались кое-какие брошенные вещи:
усиженные клопами матрасы с торчащими пружинами и висящей серой ватой,
колченогие буфеты, прожженные железным утюгом столы… Жутко было ходить по этим
развалинам, еще хранящим затхлый запах недавнего жилья, скрипеть половицами и
прыгать на железных сетках кроватей… Уехавшие люди словно оставили призраков
своих беспокойств и ночных кошмаров, уверяя: ничто не проходит бесследно, ибо
вдруг ниоткуда появлялся страшный человек в плаще, который, при виде маленьких
детей, подкрадывался к ним и распахивал полы, а там… Мы, дворовые дети,
отчаянно визжали и, зажмурившись, неслись со всех ног прочь, прочь…
Посреди двора торчала ржавая
колонка, к которой как-то раз в лютый мороз у меня примерзла губа: согнутая в
три погибели, я стояла, дрожа от своей беспомощности, пока, наконец, не
рванулась, оставив там кусок кожи: цена освобождения была болезненна, но
несопоставима с былым отчаянием. Там же были поставлены в рядок три турника —
маленький, средний и совсем большой, — на которых, если потрудиться и освоить
технику закидывания ног, можно было посидеть, покувыркаться и повисеть без рук,
замирая от восторга и страха и в то же время не без щегольского чувства превосходства.
Тут же то и дело задирались мальчишки-хулиганы, особенно злобный Виталька,
обзывавший меня «долговязой» и «белобрысой», что в его устах звучало ужасно
обидно, с которым я дралась не на жизнь, а на смерть и часто побивала его. Но у
него был безотказный прием: он, достававший головой разве что до моего
подбородка, пребольно бил с размаха носком ботинка пониже колена, и я, охая,
оседала на землю. Кончилось дело тем, что он запустил камнем мне в голову, и я
свалилась с сотрясением мозга: раны, полученные в бою.
С четырех лет меня отдали на
пятидневку в детский сад, который располагался тогда в Девятинском
переулке — на территории ныне действующего храма в честь Мучеников Кизических. Но тогда в нем был склад, рядом возвышалась
горка, с которой катались зимой на санках, и корпус детсада. Сам вид этого
храма сразу создавал масштаб и словно завязывал на себе окрестность. До сих пор
таится это ощущение детсадовского сиротства, тоски и глубины, которая открылась
мне, домашнему ребенку: сознание, что надо все пережить и выжить. Ночью, лежа в
казенной кровати, в этом состоянии поистине «феноменологической редукции»: вот,
у меня ничего нет, но сама я, вопреки всему — есть! — я научилась находить
утешение, ведь оборотная сторона здесь увенчана чувством независимости твоего
существования от всех внешних обстоятельств.
Была у меня и тайна: мальчик-аутист Вова Гудонин, не желавший
играть с детьми и сидевший, отвернувшись, в сторонке, глядя внутрь себя серыми
прозрачными глазами — в такого, загадочного и неприступного: недостижимого! —
как было не влюбиться! Как было не ухаживать в себе за этой тайной, не
подкармливать ее, не украшать, чтобы она выросла до самых небес, стала больше
меня самой и чтобы можно было укрываться под ее сенью,
зная, что никто тебя там не найдет.
Были и испытания: тихий час и
ночной сон, во время которых надо было лежать по струнке с закрытыми глазами, в
то время, когда начиналось твориться самое главное, спрятанное до поры, —
сумерки за окном, блики и тени, шуршанье по углам… Му́кой
были и рыбий жир, который надо было выплюнуть хитрым способом, и обед: если не
съел первое, тебе в него клали второе. Не съел и это — вливали туда компот.
Прогулки с обязательными рейтузами и платками под шапку, чтобы не продуть ушки.
Тогда я поняла, что существуют две главные свободы: это свобода не есть и
свобода не спать. И еще одна свобода — поменьше: первой выйти на улицу без
рейтуз и шапки. И чтобы идти, подпрыгивая, под мартовским ветром, и чтобы
волосы развевались! Эти свободы всегда при мне.
Но была в детском саду и
отрада: музыкальные занятия. Их вела усатая женщина в очках с огромными
диоптриями Елена Дмитриевна. Мы не просто пели и плясали, нам ставили
музыкальные номера и целые спектакли, к которым специально шили костюмы, если
подходящих не оказывалось в ее и без того заполненной костюмерной. Если это был
украинский танец — к нему полагались венки с лентами, вышиванки, красные и
синие юбки клеш, обшитые по подолу кантом и… красные сапожки! Если грузинский
«танец с виноградом» — длинное платье с расширяющимися рукавами, шляпка с
фруктами и гроздья винограда из папье-маше, которые мы несли в руках, когда
плыли уточкой по начищенному паркету… Пели, притопывая: «Не-ету
миле-ей моей Молдавии родной!» в молдаванских нарядах. Танцевали и па-де-грас, переплетая руки, и вальс, и краковяк. Я участвовала
во всем, танцевала везде, пела все и считалась у Елены Дмитриевны примой. Но
мечтала я о роли Куклы. Фокус был в том, что для куклы специально изготавливали
большую коробку на колесиках с крышкой. И вот так эту коробку, поставленную на
попа, вывозили к изумленным зрителям, потом крышку торжественно открывали, а
там… Все ахали. Вот, ради этого момента: там неподвижно стояла — вся в розовом,
кружевном, в чепце и матерчатых башмачках — Кукла. И вдруг она
медленно-медленно так оживала, приоткрывала глаза, двигала сначала руками,
потом головой, словно удостоверяясь, что нет подвоха, а уж потом… Потом она
кружилась по всему залу, оттягивая носочек. И вот мечта моя сбылась, мне дали
эту роль и должны были позвать на репетицию и на примерку во время дневного
сна, и тут я заболела и две недели провалялась дома. А когда вернулась — роль
отдали другой девочке, а мне досталась только какая-то Снежинка, которая среди
других четырех и пяти таких же, бело-кружевных, бежит вприпляску
за Снегурочкой. А уж Снегурочку играла второклассница, дочь детсадовской
поварихи. Но я узнала, что можно вот так — посреди обыденной жизни — найти
потайной лаз и уйти с головой в праздник, в музыку, в иную реальность, в
преображенный мир.
После сотрясения мозга мне
назначили уколы: мама, отправляя меня на лето с детсадом в Подмосковье,
попросила медсестру делать мне их через день и дала сумку апельсинов, чтобы она
выдавала мне после каждого укола, очень болезненного, по одному. Но они как-то
слишком быстро закончились. Зато медсестра передала мне милого пупсика с
ванночкой, который должен был стать мне наградой от мамы за перенесенные
страдания. И на ночь я его уложила рядом с собой и долго не могла заснуть,
потому что за окном разыгралась буря… Там выл ветер, все гремело, дрожало,
сверкало. И так мне было томительно, и тревожно, и больно, и страшно, и
таинственно, и пахло свежим ливнем вперемешку с запахом детсадовской кухни,
которая располагалась по соседству, и я потом этот запах учуивала в братском
корпусе монастыря, где монахи тоже напоминали мне детсадовских детей своим
простодушием, и чистотой, и земным сиротством…
А наутро пупсик мой исчез
вместе с ванночкой, на улице беседки лежали на боку, перевернутые ураганом, и
валялись деревья, вырванные с корнем. И девочка с соседней кровати вызвала меня
в уборную, чтобы открыть секрет. Она прижала палец к губам и сказала, что
видела, как ночью за моим пупсиком приходила ночная фея и забрала его с собой
на небо. И я заплакала, даже не закрыв руками лицо. Потому что трагична жизнь…
И поэтому, когда я, закончив
первый класс, шла из школы, зная, что меня уже перевели в другую — новенькую,
светло-желтую, английскую, за «Домом игрушки», я уже действительно многое
пережила, завладела ключом; узелки ниток, протянутых в будущее, завязала и была
полна радостных предчувствий, что все это мне понадобится, пригодится, если,
конечно, я не умру сразу от всей этой полноты.