Алексей Смирнов. Виолончель за бумажной стеной
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2016
Алексей Смирнов. Виолончель за бумажной стеной. — М.:
Новый хронограф, 2016.
В книге Алексея Смирнова
описана середина ушедшего века, преломленная детским сознанием. Автор родился в
первый послевоенный год, детство его прошло в самом центре российской столицы —
доме Перцова по адресу Курсовой переулок, дом 1. Из некоторых окон дома виден
Кремль, на противоположном берегу — корпуса кондитерской фабрики «Красный
Октябрь», до парка Горького можно дойти пешком. Пространство этого детства —
старая Москва. Историей здесь дышит любой закоулок — это уже масса поводов для
рассказов. А еще есть дача в подмосковных Заветах Ильича, куда ребенка вывозили
на лето…
Это автобиографический роман в
новеллах, зерно каждой — яркое воспоминание, глубоко личные «незаметные
праздники» — маленькие радости маленького человека. Попытки научить неграмотную
няню правильно произносить слова, поедание кислого лимона со сладким чаем,
покупка ткани вместе с мамой…
Хватает и типических
воспоминаний, характерных для мира детства в целом, присущих памяти
представителей всех поколений — и семидесятилетних, и пятидесятилетних, и
тридцатилетних. В какой-то степени автор пишет об общих особенностях детства,
только насыщая характерные факты индивидуальными подробностями. «Сколько
радости было зимой в одних только катаниях на санках!» — может воскликнуть не
только Смирнов, но и любой человек. Давно замечено — любое «впервые»
запоминается лучше всего: первые коньки, первые хулиганства, первые уличные
игры. Несколько лет назад в саратовской «Волге» появился цикл записок Сергея
Рыженкова «Дворовые игры +». Во многом он родствен новелле Алексея Смирнова
«Игры на свежем воздухе» — дворовые мальчишечьи игры везде и всюду одинаковы.
Различия — в деталях. Смирнову,
как Форресту Гампу, несколько раз посчастливилось случайно оказаться рядом с
большими в будущем людьми. Павел Алексеевич, любезно соглашавшийся поиграть с
ребенком в теннис, получит Нобелевскую премию и окажется известным физиком
Павлом Черенковым, а герой новеллы «Хлопчик», который на глазах пацана быстрее
всех пробежит десять тысяч метров на стадионе «Динамо», вскоре поедет на
Олимпиаду в Мельбурне, чтобы завоевать золото, — и имя Владимира Куца зазвучит
уже в радиоэфире. Благодаря успехам Куца будет придумано очередное дворовое
развлечение — в компании друзей Смирнов станет устраивать забеги вокруг сквера
на скорость — собственную мини-олимпиаду. Детская беготня — «дурацкое со
стороны, а ведь самое что ни на есть настоящее — потому что безотчетное —
счастье». Беги, Форрест, беги!
Рассуждая о различиях в детских
воспоминаниях разных авторов, нужно обязательно сказать об эпохе — времени
действия романа в рассказах «Виолончель за бумажной стеной», времени детства
писателя. Конец сороковых и пятидесятые годы ХХ столетия. Жизнь чрезвычайно
бедная: «…все эти вечно подтекающие краны; коптящие, вонючие керосинки с
потрескавшимся слюдяным окошечком, за которым плещется слабый огонек. А
подоткнутые газетой под пятку шаткие этажерки? А хриплые приемнички,
рассчитанные лишь на московскую городскую сеть? А черный, как кусок угля,
телефон с заедающим диском — хорошо, если один на весь дом?..
Белье кипятили в баках на общей
кухне, стирали в тазах на ребристых стиральных досках, сушили на замусоренных
сквозных чердаках. Четверть Москвы жила в подвалах, четверть — в бараках.
<…>
Какие еще пылесосы? Коврики
выколачивали палками во дворе, выметали вениками, натрусив с боков сыпучего,
пушистого снежку, и уносили, скатав посвежевший ворс изнанкой наружу, оставив
знак его пребывания — серый прямоугольник пыли на снегу.
Какие машины, кроме редких
швейных? Ножной, дореволюционный “Зингер”, как антиквариат, мог украсить
комнату, являя в одном лице и технику и мебель. В
зеркальных “ЗИМах” ездили министры и генералы, в голубых “Победах” —
герои-летчики. Остальным полагался трамвай…
А наша еда? Дежурный пирожок с
повидлом и стакан газировки. <…>
А наша обувь, наша одежда?
Башмаки с грубыми колодками — негнущиеся, одеревеневшие, как сабо. Непроницаемо
черные зонты. Последний крик столичной моды — бежевое пальто с накладными
карманами и вшитыми прямыми плечами — огромное, точно гроб».
Cовсем недавно кончилась
Великая Отечественная, и эхо войны еще слышится — рассказчик видит
железнодорожный эшелон с боевой техникой. При этом в книге о ней практически ни
слова — мальчишки обсуждают лишь Гражданскую войну. Почему? Объяснений тому
может быть несколько. Гражданская война стала историей со своими мифами и
легендами — тем для жарких споров масса. А Великая Отечественная только
закончилась, и бередить совсем свежие раны никому не хотелось. К тому же
подспудная задача Смирнова, как кажется, — поделиться исключительно светлыми и
добрыми воспоминаниями. Книга дышит теплом, любовью — в ней нет тревог,
трагедий, смертей — всего того, без чего жизнь, увы, невозможна.
Писатель сознательно игнорирует
весь негатив, вспоминая только чистое и трогательное как самое дорогое и
ценное, говоря тем самым: счастье детства в полной мере постигается лишь с
высоты прожитых лет. Детьми мы не всегда способны его видеть и чувствовать:
«Сейчас я думаю о том, почему в ранние годы мы так охотно драматизируем жизнь,
а свет ее радости пропускаем через себя как бы незамеченным? Радость
представляется в юности чем-то поверхностным, бездумным, беспечным. Отсюда тяга
к трагичному, роковому. Но это происходит оттого, что юность просто не в силах
осознать всю животворящую неисчерпаемость счастья». Есть в книге и другие
взрослые аналитические мысли: так, рассказчик задается вопросом, почему в нас с
детства живет «страсть разрушать все и вся». А дети просто познают мир,
стремительно бегут по жизни, пробуя как хорошее, так и плохое. Но о плохом
здесь — ни слова.
Не без гордости Смирнов
отмечает, что еще в детстве был азартным рассказчиком и любил в подробностях
пересказывать друзьям услышанное или прочитанное. Самые обычные, будничные
предметы и явления в новеллах «Виолончели…» описываются с большим вниманием к
мелочам. Автор будто смакует, пробует заново все то прекрасное, что произошло в
первые годы его жизни: искры от пистонных лент, приклеенных к рельсам, вечно
убегающий у няни кофе, запах мужского одеколона «Шипр» в парикмахерской…
Сильные эмоции вызывают не только вещи, но и люди. «Мурластый» армянин из
керосинной лавки, остроумный продавец из магазина «Ткани», школьная
учительница, пришедшая домой к заболевшему Леше, чтобы дать ему диктант…
«Та жизнь ушла. Ушла
безвозвратно» — нет больше керосинных лавок, все меньше магазинов, продающих
только ткани, а нынешние педагоги в большинстве своем вряд ли станут тратить
личное время, чтобы после работы навестить простудившегося ученика и устроить
ему индивидуальную контрольную работу. Кардинально изменился и пейзаж города
детства: «Сначала упразднили бассейн “Москва”. Потом закрыли сквер, проведя
через него наружную теплотрассу к восстановленному взамен бассейна храму Христа
Спасителя. Сквер огородили металлической сеткой. От храма на другой берег
Москвы-реки перекинули пешеходный Патриарший мост. Кондитерскую фабрику
“Красный Октябрь” закрыли…».
Но детское счастье хранится в
простонародных словечках так и не переучившейся няни, в телефонных «шифровках»
соседей по коммунальной квартире, в шутках дворовых и дачных приятелей…
Филологи найдут в «Виолончели…» свою прелесть: это и точно переданный нянин
говор со словечками типа «хворточка», «кохточка», «сугрев», и размышления юного
Леши об особенностях русского языка: почему принято говорить «разбит сквер»,
если сквер не уничтожили, а создали; почему есть словосочетание «принять
ванну»: «Разве мы ее принимаем? Это она принимает нас»…
Немало людей нынче
ностальгирует по СССР, признавая при этом недостатки советской системы.
Комнаты в коммуналках разделяли едва ли не бумажные стены, да и границ между
братскими республиками не было. И в этой большой коммунальной стране осталось
детство семи поколений. И в каждом из этих детств, даже самом трагичном, —
неповторимые мгновения большого счастья.