Александр Петрушкин. Геометрия побега
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2016
Александр
Петрушкин. Геометрия побега. — М.: Русский
Гулливер, 2015.
Начать
придется с вещи не то чтоб очень странной, но довольно неожиданной для
поэтической книги: с переплетения сюжетных линий. Да, именно так. Сюжеты здесь вполне
внятные. Вот первая из шести частей «Геометрии побега», названная «Двойник».
Все начинается, как и стоило ожидать от автора, очевидно принадлежащего к пастернаковской линии русской поэзии, в феврале. Только
это совсем иной февраль, не московский. Тут зарыдаешь даже без чернил: от тьмы
и ветра. От насыщенного влагою, а вернее — состоящего из воды горного ветра. И
тьма вокруг. И холод. Здесь только и спасение: видеть себя будто со стороны. Не
с тобою, мол, все это происходит, а с двойником твоим.
А далее окружающая среда мягчеет. Весна, лето, финал лета. Тоже, вроде бы,
предсказуемый ход книги. Все-таки Петрушкин десять лет назад перебрался из по-столичному огромного Челябинска
в тоже промышленный, но очень небольшой Кыштым. Здесь волей-неволей годичный
круг природы делается заметнее, чем в крупном городе.
Название второй части — «Тыдым» — есть просто легкий дисфемизм
собственно Кыштыма. В этом разделе тоже очевидно присутствие календаря. На сей
раз — от осени до осени. И в части третьей, озаглавленной «Диагонали», — тоже,
хоть и в меньшей степени. Здесь в качестве декораций предстает тот Кыштым,
каким его, наверное, воображают обитатели краев, далеких от Урала: не очень
чистый индустриальный город. Но предстает, опять-таки, декорациями весьма
смутными, слабо просвечивающими то сквозь метель, то сквозь туман от местных
озер, то, например, через краткое, но буйное цветение мая.
Словом, в первой своей половине книга
движется будто внутри себя, точно вращаются по кругу магниты в установке для
МРТ. Или будто три объектива с разным фокусным расстоянием и чуть смещенные
относительно друг друга наведены на один и тот же план. Метафора эта станет еще
точнее, если знаешь: в книгу вошли стихи одного, 2014 года. Они просто
расположены так — не в хронологическом порядке, а сообразно внутреннему строю.
Сквозь эти объективы мы видим
отчетливые композиции, построенные, однако, по довольно странным законам.
Например, отчего хлеб в этих стихах антагонистичен воде и близок огню? Отчего
слово «Бог» написано то с заглавной буквы, то со строчной? Это один и тот же
Бог или различные боги? Наконец, какова вообще в этих стихотворениях роль воды?
Нет, очевидно: роль эта — одна из главных, влага словно заполняет пространства
между буквами, но для чего?
Попробуем разобраться и для начала
определим, что же за фильтры установлены на объективах поэтики Александра
Петрушкина — раз уж мы приняли эту фотокинематографическую
метафору. То есть, кого следует упомянуть в числе отдаленных или близких
предшественников. Присутствие Еременко и Парщикова
вполне очевидно. Но опять-таки, важный момент: эти авторы важны для абсолютного
большинства уральских поэтов. Хотя в случае Петрушкина их влияние легко
конкретизировать:
Передавая
хлеб по кругу,
Как
чайки гальку клювом в клюв —
Мы
говорили с жидким богом
Своих
друзей, чужих подруг —
Определенно и неточно.
Из ямы в детстве и земле —
Казался хлеб и мне порочным —
Сгорая спиртом на столе.
<…>
Это, конечно, очень концентрированный
пример, но именно благодаря ему яснее становится, что на стихи Петрушкина
активно влияет Еременко времен «Сгорая, спирт похож на пионерку…» и
«Горизонтальной страны». А Парщиков — наоборот,
поздний. Помните, в поэме «Дирижабли»:
Снилось, что дали
мне хлеб легче воздуха (объект в форме круглого хлеба),
в нем внутри стадион и в разгаре игра — миллиметр горький зерна.
Я бегу по песку, я пускаю его — в филигранное темное небо.
— Осторожней, там толпы народу…
Но, как мне кажется, это все
воздействия явные и внешние. Интереснее то, что скрыто глубже. Например, строки
«георгины, павши на колени, / молоко пьют в утренний живот» или «И
отрывает лошадь лепестки своих / голяшек» вполне могли быть написаны без
влияния Андрея Платонова, но воспринимаем мы их неминуемо имея в виду автора «Чевенгура». Недежурной
описательности, странных на первый взгляд, но предельно верных наблюдений и
всего того, что определяет хорошую прозу, в стихах Александра очень много.
Причем чаще — именно с более или менее явными отсылками к Платонову. Известно,
что этому автору подражать невозможно, так Петрушкин не имитациями и
занимается. Но принципиальное отличие от, опять-таки, Платонова — не в
стихотворном обрамлении текстов, а в попытках прямого диалога с Богом. В наше
время, когда назвать себя агностиком, укрывшись таким способом от личной ответственности,
куда безопаснее, диалог этот многого стоит:
Нет
ни меня, ни тьмы
и
даже света нет —
а
только тонкий глаз.
И
в щелочки просвет
Он
смотрит на меня,
а
я смотрю в Него,
и,
кроме наших взглядов,
здесь
нету никого.
(«БОГ»)
Интересна тональность разговора. Это
не ворчливо-равноправный тон Вениамина Блаженного. Но Петрушкин, мягко скажем,
и не старик. Это, скорее, непрерывные, непреходящие попытки начать такой
разговор; выбрать для него единственно верный тон.
Тема разговоров со Всевышним не
становится еще одним сюжетом книги, наряду с упомянутыми выше парами «поэт и
город», «город и годовой круг событий», «годовой круг событий и сущее». Нет.
Тем более — такие разговоры не становятся фоном книги. По мере вчитывания фоном оказывается все прочее, включая методы
построения текстов. Как правило, Петрушкин использует регулярный рифмованный
стих. Важный нюанс: не силлаботонику — за ее рамками
в его книгах остается слишком многое. И вот такой относительно вольный, но
упорядоченный стих почти идеально подходит для важного говорения.
Тональности этих разговоров с
нездешним постоянно меняются. Кажется, даже в употреблении строчной и прописной
букв имеется некоторая система. Например, повторю: упреков Всевышнему в духе Вениамина Блаженного у Петрушкина практически нет, но есть
попытки вообразить, что вообще на тех высотах можно чувствовать:
О,
утро осени моей,
когда
могу я говорить
с
тобой в открытое окно,
хрустящий
воздух — как пес — пить —
с
той стороны реки, с воды
сдувая
свежей почвы вдох —
приходит
дно, приходит сын
и
срамно богу, что — не бог.
<…>
То есть получается, что бог со
строчной буквы в стихах Петрушкина — это бог-неудачник? Немощный бог? Нет,
такой вывод был бы слишком простым. Скорее, это тень Бога. Или еще точнее —
отраженный Бог. Но даже для разговоров о такой сущности требуется особый язык.
В его создание, помимо авторов, упомянутых выше, свою лепту вносят, например, Вагинов и Хлебников. Как в следующем стихотворении:
Кто
ловит нас, когда на гнезда
ложится
тень отца и слепит?
Плачевна
песня у урода —
узор
росы в побеге светит.
Умножатся
враги, и встанет
урод
[росой великолепен]
лежит
в своей оленьей стае
и
мир воловьим глазом метит,
и
разминает мир, как глину,
который
вовсе беспричинен,
и
тень отца лежит, как воды —
посередине
всех повинен.
(Псалом
3)
Из современников, помимо очевидных —
вроде товарищей по Озерной школе — скрыто, но настойчиво присутствует Дмитрий Строцев. Его «бутылки света» упомянуты напрямую, хотя и в
ином, нежели у автора, контексте.
Принятие чужих поэтик в случае
Петрушкина — дело неизбежное. Когда говоришь с Высоким и о важном, приходится
использовать методики говорения, опробованные ранее: от библейских (и
небиблейских) псалмов до авторов, живущих здесь и сейчас. Ибо разговаривать-то
приходится как раз из «не здесь».
Однако речь Александра Петрушкина,
собранная, по крайней мере частью, из речей иных поэтов, составляет его и
только его собственное говорение. Суть этого говорения (именно суть: цель мы
уже определили выше) не столько в синтаксисе или лексике, сколько в системе
образов. И, повторим, едва не ключевым моментом этой системы становится вода во
всем своем многообразии. Факт, что вода есть универсальный растворитель, мы
запомнили еще со школы. Но вода оказывается еще и универсальным аннигилятором. Настолько универсальным, что способна лишить
благодатности даже Причастие. Она есть антипод хлеба и вина:
<…>
и
дождь с землею под язык кладет,
и
хлеб размокший на язык кладет
земля
парит (а смыслы также темны,
но
не темны) — засвечены тела.
Теперь,
как бы Аид, стоит Сарапул
и
поедает [как бумагу] все,
переиначив,
забираясь на кол.
<…>
Всякий,
кому известна судьба сарапульского поэта Алексея
Сомова, адресата этого стихотворения, метафору поймет легко.
Конечно,
здесь, как и во многих других текстах, речь идет не о земной воде. Земная вода
лишь подобие воды абсолютной. Но порой — довольно близкое подобие:
Холодная
вода, что вертикальна,
стоит
— шевелится — который день летально —
садам
— по горло — конопле, канаве
[как
бы избавившись от ангелов и правил,
<…>
[здесь
понимаешь, что не надо рая —
пока
вода стоит над огородом
и
разбухает голосом чебачьим
древесный
уголь — так,
а
не иначе
(«Ода
на третий июльский ливень»)
И вот что еще важно: из всех свойств
воды в системе Петрушкина главным становится ее способность отражать. Это даже
важнее ее проницаемости для света. Хотя метафора прозрачности у автора тоже
почти тотальная. Например, довольно типичная, но не надоедающая однообразием
строка: «чем наст — прозрачней речи». Более того, для достижения и
постижения той прозрачности, возможно, придется и умереть. И это вдруг кажется
не жертвою, но надеждой:
Здравствуй,
милый, милый дом —
неужели
мы умрем?
неужели
все увидим
с
посторонних нам сторон?
Неужели,
заходя,
Бог
оставил нам не зря
зреющий
[как сердцевина
яблока
у сентября]
этот
дом, своих детей,
предоставленных
себе,
пересматривать
картинки
в
цапках спелых снегирей,
<…>
А еще метафора воды вполне естественным
образом, прежде всего через общность свойств текучести, ясности, способности к
отражению, но и, скажем, — возможности стать средством затенения смыслов,
объединяется с образом речи. Двойственность речи, как и двойственность воды, в
книге фиксируются беспрерывно:
Прилипла
к свету мошкара,
жара
плывет в своем востоке,
перебирает
чайхана
базар
шоферов невысокий.
И
контрабандный этот путь
неправильной
— но русской — речи
возможно
ангелам вздохнуть
позволит
из ее увечий.
Выше я привел очень упрощенную
картину образов, представленных в этой книге. Надеюсь, хотя бы не ложную. Ибо
система эта в поэтике Петрушкина уже довольно устойчива и представляется крайне
интересной. Хотя бы в силу проработанности и индивидуальности. Да, в ней многое
непонятно, но тем интересней. А вот что могло бы эту систему прояснить, так это
избранное. Все-таки даже и очень качественно составленная из стихов
одного-единственного года довольно большая книга может дать несколько смещенное
представление о поэте. А перемены в его стихах со временем вполне заметны. И
внешние — строка сделалась короче, и на глубинном уровне — те самые попытки
разговоров со Всевышним. Впереди у Александра Петрушкина весьма длинный путь,
но сделано уже немало и сделанное надо упорядочить. Вот бы взялся кто?