Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2016
Об авторе | Максим Осипов живет в Москве и в Тарусе. Постоянный автор «Знамени»
c 2007 года, последняя публикация — рассказ «На Шпрее» (№ 6 за 2016 год). Сайт
автора в Интернете: maxim-osipov.ru.
Нет, здесь детей нет, дети лежат в
другом корпусе.
Седая крупная женщина смотрит Белле в
глаза. Белла помнит только фамилию женщины — Орджоникидзе, фонд «Сострадание.рф». При детской больнице имени… Имени Белла не
помнит, как и не знает она, что такое «эрэф». У
женщины Орджоникидзе пристальный взгляд человека, обязанного говорить правду,
какой бы тяжелой она ни была. И голос низкий:
— Милое дело сказки читать. Дети —
это святое, — глубокое, долгое «о».
Все, что здесь делается, делается
ради детей. У нее, у Беллы, есть дети, внуки? Нет, своих нет. Белле кажется,
что она отвечала на этот вопрос.
— Значит, одна-одинешенька? — Шипящие
выходят у Орджоникидзе очень отчетливо. — Тех, кто переживает реакцию утраты,
мы в команду свою не берем. Но поскольку за вас ходатайствовала Ангелина Андреевна…
— На слове «Ангелина» голос ее теплеет, верхняя губа идет вверх — подобие
улыбки.
Часть ее речи Белла не поняла: какую
реакцию?
Орджоникидзе встает — на сегодня
закончили.
— Помним про тубдиспансер?
Белла просит ее извинить: она стала
рассеянна. Справки, анализы — Белла все принесет. В ту же минуту она забывает
свое обещание.
Мир, в том числе театральный, не без
добрых людей. Они в последнее время не оставляют ее. Подруги — актрисы,
гримерши, художницы — еды принесли, приготовили, накрыли на стол.
— Белла, Беллочка,
бедная. — Подруги с ней делятся новостями: всем трудно, у всех болезни,
несчастья. — Мы знали, что старость тяжелая вещь, но кто б мог подумать, что
она еще так унизительна.
Белла слушает и не слышит их, а
услышала бы — не приняла на свой счет. Она озирается, всматривается в гостей.
— Видишь, какой ты стала забывчивой.
Ты бы сходила, проверилась, Беллочка. У Валентины, —
Белла не помнит ее? — из литчасти, тоже скончался
муж. Царствие небесное. У нас в поликлинике хороший невролог, Валентине очень
помог.
Белла на кухне, моет тарелки, она
себе может и еду разогреть, соседей не заливает, осторожна с огнем,
электричеством, одевается аккуратно, следит за собой и вполне может справиться
без посторонней помощи, так ей кажется. Пора, наверное, чай подавать? Белла
пугается: там, в комнате, очень много народу, много незнакомых людей.
— Что ты, Беллочка, —
говорят подруги, — это же всё друзья, Лёвины и твои. Ничего, милая, тут пока
посиди.
Чтобы не потерялась в городе, надо
браслет с адресом заказать. Вот так: кто-то ходить не может — нужно менять
суставы, а боязно в этом возрасте, у кого-то — давление.
— А у нас с Беллой Юрьевной слабая
голова. Как у Ленина, — Петечка, осветитель, выпил
сегодня лишнего, заявился на кухню. — Как наш театр называется, не забыли еще?
Моссовета, Ермоловой, Станиславского? — Белла кивает растерянно. — Петечка машет рукой: — Даже и лучше — совсем без мозгов. —
Закончить ему не позволили, вытолкали да еще обещали,
когда протрезвеет, поколотить.
Беллу любят в театре, хотя она в нем
уже только числится, на сцену не выходила давно. Нужно найти ей занятие, к делу
пристроить, без дела она пропадет. Может, Лина попозже заглянет, может, что-то
она придумает. — Люди и правда добрые, Белла не согласна со Львом, что с
артистами трудно дружить: всё норовят подсмотреть, своровать эмоции, оттого в
несчастии они первые тут как тут.
Ой, Лина пришла, ангел наш. Всего на
минутку заехала, но как это с ее стороны хорошо.
— Так мы и знали — она придумает! —
восклицают подруги. — Вот!
Лина умничка,
все берет на себя. Такая нагрузка, и с каким она блеском справляется! Сколько в
ней детского, непосредственного! Почти не пользуется косметикой. А как просто и
как красиво она одевается: все маленькое и изящное — туфли чуть ли не в
«Детском мире» приходится покупать. И этот трогательный рюкзачок. В Лине все
хорошо и трогательно — жесты, мимика, интонация, выражение глаз — все
соответствует.
— Белла Юрьевна, это самая большая
радость — делать добро. — Лина склоняет голову, прижимает правую руку ладонью к
груди. — Какая чудная фотография Льва Григорьевича! — Лина с радостью посидела
бы, но ее ждут внизу.
Вот и занятие для Беллы: детям сказки
читать. Фонд «Сострадание», десять минут на троллейбусе, а если погода хорошая,
можно пешком. — Почему только сказки? — рассказы, повести, Белла Юрьевна
прекрасно умеет читать. И люди вокруг нее будут прекрасные — Лина ей улыбается,
и Белла улыбается Лине в ответ.
Общая тетрадь в клетку, такие стоили
раньше сорок восемь копеек, слева — пустая страница, а справа — текст: Милый мальчик, — вертикальная волнистая линия — сегодня —
подчеркивание — я
расскажу тебе сказку — галочка, вдох. Артист
старой школы никогда не станет работать с текстом по напечатанному, все
перепишет в тетрадь. Жили
были старичок со старушкою… Вертикальная волнистая линия — люфт, двойное подчеркивание —
главное слово, две палочки — пауза. Стрелками — интонация, вниз и вверх. Слева
пространство для комментариев. Вспомнила: тубдиспа́нсер.
Или тубдиспансе́р? Белла задумывается, где-то
она прежде с Орджоникидзе виделась.
В «Сострадании» работают Таша, Наташа, она веселая, и другие девочки, Белла пока что
путает имена. Таша ей обещала помочь со справками, а
анализы, сказала, — вообще ерунда, сделаем на компьютере — будут лучше, чем
настоящие. Надо только набраться терпения:
— Вы же знаете, Белла Юрьевна, каких
мы ожидаем гостей.
Белла кивает: да-да. Вот что, она
все-таки пойдет выяснит, когда можно уже приступать.
— Нет, не сейчас. — Таша ей знак подаст.
Пока справок не будет — из
тубдиспансера, от нарколога, анализов крови на СПИД, гепатит, — до детей не
допустят. Справки мы сделаем, но сегодня — неудачный момент. Орджоникидзе из
министерства приехала, Таша сказала: злая, —
переговариваться с ней отрядили сотрудницу, которая сегодня же, как выяснилось,
и уволилась, наобещав всего. Спросу с нее никакого, естественно, — опять
начинать с нуля. Трюк этот министерство не впервые проделывает.
— Что мы есть, что нас нет. Им,
похоже, без разницы. — Речи своей Таша хочет придать
драматизм, но глаза у нее веселые и распахиваются широко.
А что она, спрашивают у Беллы,
выбрала детям читать?
— Ой, пожалуйста, только не
«Гуси-лебеди»! Кого унесли гуси-лебеди, тому уже все, конец.
У Таши
ногти — каждый имеет свой цвет, чуть выше запястий шрамы, одинаковые на обеих
руках, прорисованы чем-то коричневым. Девочки говорят с большой скоростью,
проглатывая «а», «о», «у», губы у них растянуты, рот не раскрывается широко.
Таша щебечет про пиджачки, которые привезла из «Детского мира»,
про то, как продавщица игриво сначала спрашивала, куда это мальчики собираются
их надевать, и как она ее огорошила, сообщив, что пиджачки предстоит надеть
только раз и по очень грустному поводу, так что можно не беспокоиться — дети из
них не вырастут, и какое ошеломляющее впечатление это произвело на всех. В
результате они ей забыли товарный чек выписать, и Таше
влетело от бухгалтерии.
Девочки много плакали в этот день, и
Белла тоже была растрогана, хотя и не могла бы объяснить себе, чем. Пустот
образуется в голове больше и больше, и тропинки, перегородки между пустотами
непрестанно сужаются, временами становится страшно, что скоро они объединятся в
одну, и в голове останется — как называется белесая жидкость, которая
всплывает, когда сворачивается молоко? — вспомнила слово: сыворотка.
Ну что, она пойдет пока чашки вымоет?
И посидит в стороне. Так кого и когда мы ждем?
— Гостей. Очень высоких. — Таша снова развеселилась. — Гости высокие, а врачишек велели подобрать для групповой фотографии
низеньких, не выше метра семидесяти. Анекдот.
Сменяются дни, погода меняется —
становится очень тепло, а Белле только и дела, что слушать, о чем говорят
девушки, чашки мыть, вспоминать. Есть безопасные, незатопляемые острова, один
из них — первая встреча со Львом.
Дело было зимой, в доме отдыха, во
Владимирской области. Молодая актриса, как Беллу сюда занесло? Хотя ей тут
нравилось: нигде она прежде не видела столько неба, как в этой Владимирской
области. Смотрела она, однако, не только на небо, но и на отдыхающих, а
поскольку была близорука и стеснялась носить очки, то и разглядывала людей
довольно бесцеремонно, подходя близко к ним и широко раскрывая глаза.
Лев, плотный толстогубый брюнет,
приехал сюда на полуподпольный математический семинар и теперь стоял в
вестибюле перед забранными под стекло Правилами внутреннего распорядка Дома
отдыха имени Куйбышева. В стекле он заметил Беллу, поймал на себе ее взгляд и,
вероятно, подумал: тут-то не будет особых препятствий — с таким она глядела на
него обожанием. Лев пригласил ее разделить удовольствие от Правил, но Белла
жила здесь несколько дней и выучила их наизусть.
— Первое, — продекламировала она,
повернувшись к распорядку спиной. — В спальных комнатах запрещается хранение
чемоданов, съестных продуктов и лыж. — Дыхание, как учили, с опорой на
диафрагму. — Второе. Отдыхающий обязан содержать в порядке свою постель.
Третье. Категорически запрещается переход из комнаты в комнату без разрешения
дежурной по этажу. Четвертое…
Вот, внезапно думает Белла, почему ей
знакома Орджоникидзе — это дежурная по этажу. Такая же, как была, не изменилась
ничуть. Здесь мысли Беллы опять заволакиваются непрозрачной жидкостью, и она
останавливается, не додумывая до конца.
Лёвушка ловко умел усыплять
бдительность этой самой дежурной, но приходить к нему Белла могла лишь на час
или два, пока соседи его по комнате были заняты на семинаре, и так, чтоб не
слишком шуметь. У Беллы почти что не было любовного опыта, и обстоятельства не
смущали ее. Между тем любовь их со Львом не должна была бы иметь продолжения:
во-первых, он жил в Ленинграде, а Белла в Москве, во-вторых, по словам Льва,
его в ближайшее время должны были посадить за диссидентскую деятельность (тут
он, вероятно, преувеличивал, потому что не посадили ведь и даже с работы не
выгнали), в-третьих, Лев был женат. Человек — существо полигамное, так он ей
объяснял, он и жене своей внушал это постоянно и вообще всем встречным и
поперечным обоего пола при каждом удобном случае, и Белла, хоть ничего такого
не замечала в себе, кивала согласно: что же, раз полигамное — пусть.
Белла бродит по пустому больничному
дворику, ей жарко, она обмахивается тетрадью и ищет тень. Кое в чем удалось
разобраться: здесь, в этом корпусе, «Сострадание» занимает несколько комнат —
есть кабинет начальницы — Орджоникидзе, есть бухгалтерия и большая общая
комната — в ней Таша и остальные девушки. Табличка
возле двери, написано: пациентам и родственникам заходить в административное
здание запрещено. И от руки: спасибо за понимание. Так что детей здесь нет, они
в другом корпусе, через двор.
Во дворе по нескольку раз на дню
появляется полноватый молодой человек с небольшой бородой, весь в красном,
вернее — малиновом. Склочный характер, говорят про него, но специалист — дай
Бог каждому. Хотя где бы он был, если б не мы, не фонд.
— Саша, бросайте курить, —
распоряжается Орджоникидзе и, чтоб дым не летел, захлопывает окно.
— Можете называть меня «доктор», если
забыли отчество, — огрызается Саша, но Орджоникидзе уже не слышит его. Он
поворачивается к Белле: — Мощная тетка, да? Ей бы министром здравоохранения.
Или тяжелой промышленности. Может, будет еще.
Он вызывает у Беллы доверие. Что же
касается Орджоникидзе, то она похожа на дежурную по этажу. Как он громко
смеется, и искренне! Белле впервые удалось тут кого-то развеселить.
Саша видел ее на сцене, давно,
помнит, что очень понравилось, хоть и роль была небольшой. Подростком Сашу
водили в театр чуть ли не каждый вечер: отчим заботился о духовном воспитании
мальчика:
— Вы ведь играли в театре имени… —
щелкает пальцами, ждет, что Белла подскажет название, затем быстро взглядывает
на нее. — Простите. Конечно же, все равно.
Событий не происходит, дни наполнены
разговорами, смысл которых Белле не очень ясен, но, кажется, все привыкли, что
она сидит в уголке с тетрадью или перемещается по двору, и почти не обращают на
Беллу внимания. Зато чашки у них теперь чистые. И Белла привыкла к ним, не
спрашивает ни о чем. Театр учит терпению: никто ведь не обещал, что получится
сразу, — так в этих случаях говорят. Сегодня или вчера она столкнулась с
Орджоникидзе, та посмотрела поверх ее головы и произнесла одно только слово:
«Ждем».
— Когда я пришел сюда отделением
заведовать, другая эпоха была. — У Саши опять перекур. — Инструменты, лекарства
мешками из-за границы таскал. Друзья чего-то нам набирали по мелочи. А потом
появилась она, — он показывает, — с фондом своим. Мы признательны, тетка многое
сделала, но вообще-то нам хватает и собственного начальства. Более чем.
Белла внимательно слушает. Хорошо он
артикулирует: гласные выходят у Саши крупными, круглыми.
— А теперь еще Ангелина ваша, лицо
«Сострадания», — он повышает тон. — Какую гадость вчера написала, видели? Или
подписала, разница невелика. Счастье ваше, что вы газет не читаете.
Саша хочет казаться сильным. Надо бы
найти для него слова. Вот, Лёва недавно сказал:
— Белка, кому в этой жизни чего-то
хочется кроме самых простых вещей, тот готов идти людям по головам.
Саша смотрит непонимающе: Лёва — кто
это, муж ее? Уходит: амбулаторный прием, дети ждут. А с Лёвой они уезжали из
дома отдыха почти что одновременно, но он в Ленинград, а она в Москву.
Договорились встретиться через три недели у Красных Ворот, время назначили —
Белле тогда еще не поставили телефон.
И был вечер того же дня, или
следующего, или еще сколько-то дней прошло. Девушки рассуждают о том, что
уходят люди, что работать становится некому, никто не хочет тяжелых детей
вести, но это теперь всюду так, и скоро не станет средств отправлять их на
какие-то манипуляции за границу, и, значит, родители будут, как в прежние годы,
валяться у Орджоникидзе в ногах, умолять — зрелище не для слабых нервов, такое
никто, кроме тетки, не в силах выдержать. И придется, наверное, как когда-то,
когда начинался их фонд, бумажки из шапки тянуть, выбирать, кому деньги давать,
жребием. Так что надежда теперь на того, кто должен завтра их навестить, не то
унесут детей гуси-лебеди — так, Белла Юрьевна? — и некстати как, а может,
наоборот, очень вовремя, вокруг Ангелины поднялся шум.
И приезжает сама Ангелина, сильно,
видимо, раздосадованная — здоровается с Ташей и
остальными, а Белле едва кивает и сразу отводит глаза. И пока Белла пробует
сообразить, чем бы она могла огорчить Лину, входит Орджоникидзе:
— Ничего тяжелей телефона в руках не
держали, а туда же — судить, рассуждать. Ташка, давай, в отделение звони, пусть
парня подгонят посимпатичнее, лучше национального. Стой, она сама к ним пойдет.
Халат пусть дадут. И бахилы — ей и фотографу.
И Лина, вернувшись из отделения, пила
с ними кофе и плакала, прижимала руку к груди и повторяла, что в обмен на
возможность спасать детей готова присягнуть хоть черту, хоть дьяволу, и все
повторяли, что Лина — прекрасная, и фотографировались, и плакали вместе с ней,
кроме Орджоникидзе, та только хмурилась. И Белла участвовала в общем деле
сочувствия Лине, которая для нее ведь тоже много хорошего сделала, а теперь
почему-то отводит глаза.
Пришел Саша, врач, Белла только
сейчас заметила, что он рыжий, Саша тоже ужасно сердился, но на что-то другое,
свое, и, оглядываясь поминутно на Лину, просил снизить градус, умерить пыл, не
писать глупостей про возглавляемое им отделение — никаких они уникальных
операций не делают:
— Не происходит же ничего! — он
заикается от волнения. — Вот, вылечили японского мальчика. Прооперировали
нерусского! Меня с утра атакуют, берут интервью.
Орджоникидзе пожимает плечами:
сантименты какие-то, чушь.
— Коллеги, сосредоточим внимание на
завтрашнем дне. — Она просит распечатать сценарии, раздать их собравшимся,
чтобы каждый хорошенько выучил роль.
— А он… Он точно приедет? —
спрашивает одна из девушек.
— Во всяком случае, пока что мы есть
в его графике.
— Фотосессия! — восклицает Саша. — Не
желаю участвовать!
— Это нужно не вам, Александр
Маркович, — возражает Орджоникидзе, — а для дела, ради детей. Впрочем, и вам
подобная фотография не повредит. — Усмехается: — По росту, вроде, проходите.
Таша вмешивается в разговор:
— Сунете в паспорт — и никаких
проблем, ни с таможенниками, ни с гаишниками.
— А со мной, доктор, вы согласны
сфотографироваться? — спрашивает Лина вдруг, необыкновенно просто. Слезы у нее
высохли, это прежняя Лина, милая и спокойная.
У Саши краснеют щеки и лоб:
— С вами, конечно, да.
Разговор переходит на то, о чем
именно предстоит просить. За окном темно, очень поздно уже. Белла прислоняется
головой к стене, закрывает глаза. Таша шепчет:
— Дайте я вас провожу.
Нет, она посидит послушает.
Ее будит спор — опять Саша с
Орджоникидзе ссорятся:
— Вы же, кажется, еще час назад не
собирались кое-кому подавать руки, а теперь ишь какой список выкатили!
— Зачем нам часовня? Медсестрам нечем
платить! — кричит Саша.
— Не одними таблетками, Александр
Маркович… Часовня произведет впечатление, он верующий человек.
В разговор вдруг вступает долговязый
фотограф, который пришел с Ангелиной и соскучился ждать:
— Он, между прочим, знает тему
Ленинградской симфонии.
Орджоникидзе, тоже взмокшая, красная,
трясет головой: вот видите.
— Вы к чему это? И откуда такие
сведения? — Саша опять заикается.
Фотограф разводит руками: человек
широкой культуры, общеизвестный факт.
— Про нормального человека никогда не
скажете: ах, мол, какой молодец, знает тему Ленинградской симфонии!
— Не заводитесь, Саша, — стальные
нотки всегда присутствуют в голосе Орджоникидзе, но сейчас уже это не отдельные
нотки — гудящий рельс.
— Никому другому такое в актив не
запишете — ни мне, ни моей медсестре, ни даже старушке несчастной с
Альцгеймером!
Пауза. Саша быстро выходит, остальные
сидят, опустив глаза. Только Орджоникидзе изучающе смотрит на Беллу:
— Знаете тему Ленинградской симфонии?
Вот и Белле досталась реплика. Надо
спросить у Лёвушки, — отвечает она, — Лёвушка знает всего Шостаковича.
Лина подходит к Белле и порывисто
целует ее в плечо. Что это? Белла ощущает большую неясность у себя в голове. Таша провожает ее до троллейбуса и в итоге доводит до
самого дома, несмотря на то что Белла, конечно, дошла бы сама, укладывает в
кровать. Белла ей подчиняется, хотя и кровать не ее, и квартира кажется
незнакомой, чужой.
— Побудьте-ка дома пока, Белла
Юрьевна. Когда мы спровадим его, позвоню. — У Таши
белые зубы, большие глаза: видно, как они блестят в полутьме.
Квартира, которую Белла помнила как свою, находится в самом деле не там, где
оставила ее Таша, но по той же ветке метро, ближе к
центру — в Хамовниках. Не квартира — комната в коммуналке, в двух других —
соседки ее: тетя Шура, пенсионерка, и Нинка-малярша, пьяница. Квартира
располагается в полуподвале, в цокольном этаже, и попасть к Белле в комнату
можно двумя путями: обычным, через подъезд и лестницу, или если решетку снять,
то через окошко под потолком.
Конечно, она могла бы дать ему адрес,
и Лёва добрался бы сам, или не добрался, три недели, на которые они
разлучились, — немаленький срок, всякие происшествия могли помешать: например,
посадили бы, Лёва мог передумать (в отношении себя у нее опасений не было, но
он ей оставил возможность решать), да и как ленинградская жена Лёвина относится
к полигамии, все же было понятно не до конца.
И вот она просыпается, очень рано, в
назначенный день, оглядывает свою комнату — теми глазами, которыми, как ей
кажется, будет Лев на нее глядеть, завтракает, отмечая, что Нинка уже на работу
ушла, хорошо, а тетя Шура — та, разумеется, тут как тут, и — время есть еще —
собирается сделать прическу. Недавно, вроде бы, стриглась и уже обросла. Не надо
потому что стричься на молодом месяце, говорили подруги, тут же снова будешь
лохматая. Между прочим, особенно хороша для волос дождевая вода, но ею в марте
не разживешься, сойдет и обычная.
Вместо фена — сушилка для рук,
удобная вещь, украдена в Театре Советской армии из зрительского сортира и
Белле подарена: сиди себе, рычажок над головой нажимай. Времени предостаточно,
а Белла уже утомилась слегка: восемь утра — для актрисы все еще ночь, и она
прикрывает глаза, а открывает их только в одиннадцать. Ужас, ужас какой! —
кажется, не было в ее жизни большего ужаса. Да уж, опростоволосилась — будь
здоров. Два с половиной часа — ох, не станет он ждать. На остановках перебегает
из вагона в вагон: ну же, «Дзержинская», «Кировская».
Памятник Лермонтову — назначая Белле
свидание, Лёва добавил: «Работа скульптора Бродского», к ним, питерцам, знание
подобного рода само пристает — по ступенькам прохаживается ее Лев, тут же —
рюкзак с книгами и чемоданы, два, ей показалось сослепу — собаки сидят. «О, —
говорит Лев, — привет».
В воспоминаниях затем наступает
некоторый перерыв, хотя нет, Белла помнит, как ловко он пролез к ней в
полуподвал с чемоданами, спросил: «Ну что, теперь пошумим?», и с какой
неожиданной кротостью приняла тетя Шура появление Лёвы в квартире — не спросила
его о прописке и вообще не особенно часто на глаза попадалась им весь этот
день.
А день длится, и они говорят,
говорят, в основном, конечно, про его дела, Лёвины: он без заработка не
останется — всегда есть возможность и репетиторствовать, и переводить, в
крайнем случае — писать дуракам диссертации, и про диссидентскую деятельность —
что он, наверное, ее прекратит, не потому, что страшно, а надоела обязанность —
постоянно себя хорошим человеком считать. Много еще говорится всего, и они
ходят гулять возле церкви Николы в Хамовниках, действующей, и музея Толстого, в
котором Белла, по правде сказать, не была, догуливают до самого Новодевичьего.
Белле хочется, чтобы Москва ему нравилась, — к ее радости, питерской спеси в
нем нет и следа, и потом уже, на подходе домой, Белла вдруг принимается
плакать, исподволь, а затем и довольно отчетливо. Лишь бы он не решил, что она
истеричка, актрисы — не истерички, вовсе не все, хуже дело как раз обстоит у
мужчин, и Лев отвечает, что слезы ее оправдания не требуют, поскольку момент,
не каждый, а именно этот, сегодняшний, неповторим.
Ночью лил дождь, и Белла
пробуждалась, ворочалась и засыпала опять. А проснулась уже окончательно
оттого, что звонил телефон, и смеющийся женский голос говорил торопливо,
весело, опуская гласные:
— Белла Юрьевна, все отменилось, не
будет его. Кого? — Смех: — Того, кто знает тему Ленинградской симфонии. — Снова
смех, еще голоса: — Может, продуло или живот заболел. Справки мы для вас
напечатали. Белла Юрьевна, приходите сказки читать. Да что это с вами? Не
узнаёте нас?
Белла в задумчивости опускает трубку.
Справки, симфония — сколько вокруг непонятного. А идти? Да, пора. Что-то она
опять проспала важное.
Белла стоит во дворе, запрокинув
голову, и любуется тучками. Сколько в них жизни, веселья, вот из этой брызнет
того и гляди. Точно — через мгновение, как в любимых Лёвиных фильмах, раз — и
повсюду вода. И тут же, почти без паузы — солнце, Белла зажмуривается,
подставляет солнцу мокрые волосы, волосам полезна дождевая вода.
В голове у Беллы необыкновенно как-то
для последнего времени проясняется. По двору возле дальних подъездов идет тот,
кого она так ждала. Она зовет его, машет рукой. Он не может не слышать, почему
же не откликается? И откуда собака? Собаки у них с Лёвой не было. Ни детей, ни
собаки не было никогда.