Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2016
Для начала я хотел бы сделать несколько замечаний.
Первое заключается в том, что
существует сложная проблема критического высказывания о литературе.
Классическая литературная критика, которая создавалась в рамках старого
общественного контракта общества с писателем, исчезла. То, что несло
разъясняющую, направляющую или установочную функцию, уступило место честной
филологии и/или рецензированию.
Поэтому сама конструкция статьи
литературного критика, которая указывает на некое новое явление, мне кажется
крайне уязвимой. Она требует точной аргументации, которая не замещается верой и
эмоциями. Это касается и текста, что перед нами.
Сначала мы читаем ряд наблюдений (и
довольно справедливых) о социальной жизни большой формы — то есть романа.
Подобный анализ — социологический (подтвержденый статистикой) или филологический, мне был бы
крайне интересен, но критическая статья его не предполагает. Некоторые темы
введения к ней мне представляются как раз очень интересными — например, я бы
развил идею современного романа, который является для писателя чем-то вроде
диссертации, сам текст которой никто не читает (читают в лучшем случае
автореферат), но сама она необходима для занятия должности «писатель». С
уменьшением прямых литературных заработков «с проданного тиража» наиболее
логичным «путем наверх» для писателя становится толстый роман, которому можно
присвоить понятную этикетку, получить за него премию, а потом, повторив (или не
повторив) этот опыт, обеспечить себе работу в литературных жюри, на государственных
или негосударственных проектах. Как говорится — три года ты работаешь на
зачетку, а потом зачетка работает на тебя. При этом роман лучше прочих жанров
превращается в сериал, причем как исторический, так и сага из жизни современных
банкиров (или вампиров)6. Социология его чтения меняется — но в
рамках изменения социологии всего чтения, спроса, предложения и финансовых
потоков на рынке литературы.
Разговоры о кризисе романа
сопровождают литературу с момента возникновения жанра и никогда не оканчивались.
Как утверждал один нобелиат еще в 1965 году: «…именно
роман дает возможность наиболее полно охватить мир действительности и
спроецировать на изображении свое отношение к ней, к ее жгучим проблемам,
отношение своих единомышленников. Роман, так сказать, наиболее предрасполагает
к глубокому познанию окружающей нас огромной жизни, а не к попыткам представить
свое маленькое “я” центром мироздания»7 — ну и тому подобное далее.
Следующее замечание касается
терминологии. Слово «жизнеравный», часто встречающееся в этом тексте, требует
комментариев — в какой момент мы должны считать книгу (литературу) «жизнеравной» или «замещающей жизнь»? Или вот «литература, соприродная времени» — каковы признаки этой «соприродности»? Видимо, это размытое свойство, замещающее
положительную коннотацию в обыденном языке8.
Я бы предпочел отказаться от этих
слов-заклинаний — они хороши для манифеста-прокламации, занимающего одну
страничку, но нехороши для построения содержательного суждения. К примеру, соприроден ли времени роман «Молодая гвардия», а уж то, что
он «замещает» некую временную реальность, спорить не приходится. «Жизнеравны» ли поэма Ерофеева, книга «Волоколамское шоссе»
и рассказ «После бала» — непонятно. Кто нежизнеравен
и несоприроден? Отчего? Что такое «сверхчеловеческий
масштаб осмысления», чем он отличается от прочих масштабов, и не о том ли
говорил Заратустра.
Из-за этого языка становятся
затруднительными поиски основной мысли критика в манифестирующей части.
Как я понял, идея
заключается в том, что раньше была литература хорошая, с «золотым стандартом»,
а теперь «из больших современных романов исчезло то, что, собственно, и сделало
их когда-то «великими»: мысль, вмещавшая «связь всего», жизнеравная мощь
творческого воображения, сверхчеловеческий масштаб осмысления жизни писателем».
Оставив в стороне эту
«жизнеравность», можно сказать, что все это — довольно странное наблюдение.
Русская литература XIX и XX веков, наряду с великими произведениями, знала
огромное, куда большее, количество чудовищных книг — плохо написанных, забытых
сразу или через некоторое время после публикации или поставленных на
уважительную полку и исключенных после этого из чтения.
В общем, веселый язык, соединяющий соприродность и жизнеравность, взбрыки
авторского воображения и потеки умиления и прыски
юмора — это как раз свойство современной литературной критики, застрявшей между
строгим филологическим высказыванием и вольным необязательным стилем
рецензирования.
Критику в прежние времена всегда
было приятно мыслить внутри фразы «вот раньше было… а
теперь наоборот». Однако в жизни чаще всего случается ситуация, когда
предчувствие есть, но ничего не произошло. Сейчас все, как в прошлом году.
Внутри кастрюли булькает, но не переливается через край — etc.
Теперь нужно сказать о
доказательной части, которая должна иллюстрировать кризис романа в том виде,
который описан критиком.
Увы, четыре романа, о которых идет
речь во второй части, написаны людьми, с которыми я преломил хлеб, а в таком
случае говорить о предмете пренебрежительно невозможно. Эти книги и не
заслуживают пренебрежительного отношения — они интересны, однако я не стал бы
говорить о них в терминах новизны.
Поэтому ударная фраза сообщения,
которое мы обсуждаем, где говорится о «не перерождении известного, а
рождающемся теперь новом жанре, как (тут, видимо, должно быть «и» — «как и прежний роман» — В.Б.) прежний роман, обладает всей
полнотой знания, понимания и рассказывания жизни».
Но поиски нового упираются в то,
что нового нет. Говорить о книге «Квартал. Прохождение» как о
кардинально новом жанре человеку, который читал Павича,
как-то не пристало: Павич чего только не делал с
книгами, превращая их в словарь, колоду карт, список примеров в кармане, но при
этом они оставались предметом художественной литературы. Были, наоборот, и
разной степени художественности и увлекательности книги-квесты
— и в двадцатые годы прошлого века и сейчас9.
Мозаичный набор коротких историй
«…Вот, скажем» — одна из множества линий мировой литературы: более или менее
документальная. И, после появления последнего (2015) нобелевского лауреата, об
это сломано множество плохо оструганных копий. Уже давно Михаил Шишкин разозлил
массу людей, когда вставлял в свой текст раскавыченные
мемуары и дневники. Давно уже был замечен и премирован роман Понизовского «Обращение в слух»,
да я и сам грешен, написал роман «Он говорит» («Не молчи»).
«Сидеть и смотреть» — нормальный
текст, продолжающий прошлые опыты автора, но, более того, вполне естественный в
современной литературе, особенно если перейти Государственную границу Российской
Федерации — хотя бы мысленно.
Термин «открытость», что привязан
тут к роману «Джаз», мне вовсе непонятен. Если дело тут в том, что
«завершенное, закрытое для нашего участия, раз и навсегда определенное время
прошлого как открытое, доступное влиянию, только разворачивающееся для
действия» — то половина фантастической литературы массового рынка про «попаданцев» уже обросла массой рецензий, критики, отзывов,
и началось это чуть не с Марка Твена. Если это иная «открытость», то она пока
нам непонятна в качестве свойства.
Подытожу это рассуждение: мы
действительно хотим новизны и предчувствуем ее.
Мы понимаем, что мир скачкообразно
изменился, и ожидаем радикальных изменений литературы, рожденной в рамках
общественного контракта (1799–1991).
Но все, что извлекается из огромной
кастрюли литературного настоящего, оказывается вовсе не таким радикально новым,
и не подтверждающим веселого и заносчивого тезиса.
6 Березин В. Клоуны и сценаристы //
Знамя, 2010, 12. С. 172.
7 Шолохов М. Нобелевская речь // Нобелевская премия по литературе:
лауреаты 1901–2001. СПб.: Издательство
С.-Петербургского университета, 2003. С. 168.
8 M. Berkowitz. Denotat und trьgerische
Schцnheit der Sprache. Mьnchen, 1999, S. 12.
9 Березин В. Явление бумажного квеста //
«Ex libris» 07.10.1998 / «Независимая газета» 08.10.1998.