Екатеринбург: Евдокия, 2014–2015: Максим Кабир. Осечка; Ирина Любельская. Ключ; Сергей Комлев. Похороны Солнца; Сергей Слепухин. Женщины и самолеты
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2016
Максим Кабир. Осечка;
Ирина Любельская. Ключ;
Сергей Комлев. Похороны Солнца;
Сергей Слепухин. Женщины и самолеты.
Два
года назад, отвечая на вопросы Бориса Кутенкова (см. литературный
альманах «Белый ворон», № 1(9), «Слово редактора»), Сергей Слепухин обозначил
свою позицию: «Редакция ставит перед собой задачу публиковать произведения
авторов, обладающих ярко выраженной индивидуальностью.
Разговор касался этико-эстетических принципов отбора
произведений в альманах «Белый ворон», команда которого также штат издательства
«Евдокия». Резонно предположить, что эти же принципы лежат в основе работы
издательства, так как именно «Евдокия» выпускает «Белый Ворон» раз в квартал.
На электронной странице издательства значится: «Евдокия»
издает книги лучших прозаиков и поэтов, пишущих по-русски». Это скорее
рекламный слоган, чем ноу-хау. Однако плох тот солдат, что не мечтает стать
генералом! — и тот главный редактор, что не считает своих авторов лучшими!..
Собственный голос Сергея Слепухина в книге «Женщины
и самолеты» узнаваем уже по тому, что у него Танатос
вечно соперничает с Эросом.
Отношения человека со смертью — тема весьма интимная, и
всякий постигает ее своим личным опытом. Но кто-то сей опыт скрывает, а поэт
выставляет его на обозрение «городу и миру». В библиографии Сергея Слепухина
была книга «Послесвеченье» («Евдокия», 2013), звучащая эсхатологическими
мотивами (то в отношении частного бытия, то применительно ко всему миру живых).
Рада отметить, что в «Послесвеченье» поэт достиг катарсиса, и следующий
сборник, «Женщины и самолеты», оказался, при всей философичности, характерной
для Слепухина, более лиричным и светлым.
В «Женщинах и самолетах» встречаются стихотворения эротические
— страстный двенадцатичастный цикл «Больная память» —
и даже почти что «эстрадные романсы». Рисунок Евдокии Слепухиной на обложке
(его можно назвать даже игривым) оставляет надежду на красоту и радость жизни и
любви. Правда, «Женщины и самолеты» заканчиваются авиакатастрофой:
Стая уродливых чаек,
чернильные голоса,
с грохотом
падают ржавые перья нот,
туч
самолетное тело, дряблые телеса,
сладкий душок
формалина, морилка, йод.
Берег житейского моря,
исхоженная тропа,
Волны пускают
слюни, лязгают пенной губой,
Урна с
пробитым днищем падает на попа,
Крик,
уходящий в землю, следом — фальцет, гобой…
Но она описана так же «плотски»,
как и сцены любви.
Книга Сергея Комлева «Похороны
солнца». Комлев как будто ищет ракурс зрения своего лирического героя. Сначала
Комлев ощущает его между бытием и небытием:
Иногда мне кажется, что меня
нет.
А других, не
тех, кто я, — им числа несть.
Подойду
растерянно: «Ты-то, мой свет,
расскажи,
пожалуйста, им, что я — есть».
Отойду я в сторону. И придет
сон.
И во мгле
размеренной мой глядит свет.
То туда
потерянно, где всего — сонм.
То туда
рассеянно, где меня — нет.
Но «потусторонность» быстро «прискучивает» Сергею Комлеву. Его больше привлекает параллельная или искривленная реальность:
«парящие как назгулы» над страной «Тухачевский,
Егоров, Якир», поющие кроты со «слепой музыкой», покинутый живыми мир,
где «друг дружку стерегут на себя оставленные вещи», а от людей остались
«голоса — чужие — за стеной. / И следы — повсюду — человечьи».
Одна из любимых тем Комлева — «Альтернативная история». Так
называется стихотворение, написанное от лица alter ego Ивана Грозного, где герой собирается заняться не
царским делом: «Князя Курбского почитаю, / полистаю Каспаров.ru». На том же
концепте построены соседствующие с «Альтернативной историей» «Ходынка»: «А с
Ходынки ходу / нету ходоку. / А сквозь волю броду / нету мужику» и «Эти кричат: велик цезарь! / Те причитают:
кровав цезарь! / А я молчу, ибо какое дело мне до цезаря».
Человек — «мерило всех вещей», «царь природы» — у Комлева
маленький и несимпатичный:
Человек — копилка горя,
спермацет и
дикобраз.
…………………………
Скоро выйдет
на пробежку,
Где не
встретит никого,
где лишь
ветви вперемежку
с диким
образом его.
Так пошарь по моим сусекам,
не забудь и
про коробок.
Не достанет
на человека —
наскреби хоть
на колобок.
Стану я надменный карлик
и устрою
самосуд.
И с базара,
на базар ли
никого не
понесут.
Автор следующей новинки «Евдокии» «Осечка» Максим Кабир — носитель не просто «ярко выраженной», но
декларативной индивидуальности. Максим Кабир активно
присутствует в Интернете, где на разных страницах в социальных сетях (в том
числе и в ЖЖ, где выкладываются новые стихи) о нем сказано: «максим кабир — украинский русскоязычный поэт, писатель, автор книг
«письма из бутылки», «татуировщик», «культ». пишет статьи и эссе для различных изданий. является
участником музыкального проекта «джовинецца», в 2008
году записавшего диск «дисциплина». лидер всеукраинского литературного объединения «эротический марксизм», соорганизатор…
фестиваля «рыжие тексты»…» (орфография и пунктуация первоисточников. — Е.С.).
На более «древней» страничке Кабира на портале
«Сетевая словесность» дополнительно говорится: «Художник, вокалист панк-группы «Фаллос-Патроны», член московской «Солнцевской поэтической группировки», анархист,
вегетарианец. …В прошлой жизни продавал оружие в Колумбии». Презентация
выглядит эпатажной. Но «работает», ибо все сетевые страницы Кабира
— входы в сообщества поклонников его творчества.
Даже не знакомясь с соцсетями Максима
Кабира, читатель книги «Осечка» догадался бы и о
политической платформе автора, и о его радикализме, и о панковской идеологии,
которая «прорезается» точечной обсценной лексикой. Но
не она делает погоду на страницах сборника. Тот «закольцован»
иллюстрациями: на первой странице текста черный человек целится в белый свет,
на последней — сам стоит под прицелом. Завершающее стихотворение книги
проясняет ее название: «Позабыть рутину и смерть забыть, / Пусть целуются
человечки. / Ледокол любви разбивает быт. / Пистолеты дают осечки»
(«Утверждение любви»).
Но к постулату, что пистолеты не всегда стреляют, надо прийти
и поэту, и читателю — и Максим Кабир проводит
читателя по всем кругам своего персонального ада. Первые тексты в «Осечке»
резко обозначают авторское неприятие всего, что происходит вокруг:
* * *
вакуум.
криком не вызвать лавину.
в этой
квартире так просто сойти с ума.
анемичная,
как рената Литвинова
скоро придет
зима.
как — скажи,
какими
гекзаметрами
выхаркать на
бумагу всю свою боль?
в 2012-ом,
на выпускном
экзамене,
этой планете
я бы поставил н0ль.
Таким Максим Кабир видит ближний
микрокосм, мир людей. Но с макрокосмом — Вселенной и миропорядком — он так же
суров, только боится его, ибо у макрокосма есть мистические темные силы, воплотившиеся
в реальное зло чупакабру, все ипостаси которой он
призывает «мочить»… От того, чтобы перевести сей «поэтический экстремизм» на
суконный язык судебного разбирательства, спасает финал стихотворения —
заклинание: «Чупакабра, чупакабра,
ходы до воды, / Там на кого хочешь, на того й напады, / Хочь на быка, хочь на корову. / Хочь на дивку чорноброву».
В «Осечке» есть целый ряд стихов, которые легко перепутать с
политическими манифестами (этим Кабир чем-то похож на
Всеволода Емелина). Продолжает мысль «чупакабр» стихотворение «Брейвик»,
где Кабир признается: «я хотел, чтоб меня убил
скандинавский псих, / а не эти псы», — «эти» уже не
требуют расшифровки. Стихотворение «Перверсия» призывает «дочь банкира,
прижавшуюся в постели к революционеру»: «Спонсируй мою революцию!».
«Колыбельная для буржуазии» вызывает в памяти массовые пения «Интернационала» в
России начала 1920-х годов и плакаты Дейнеки в «Окнах РОСТА» — недаром в ней
упомянуты барон Унгерн, Блок, Маяковский и
пролетарский цвет: «Ку-клукс-клан постучит в вашу дверь, / Красная инквизици— / Я / Приду вам
рассказывать правду о зле и добре».
С революционным советским искусством колыбельная «родственна»
не стилистически, а настроенчески. Смысл у нее тот же
— «ешь ананасы, рябчиков жуй», пока к ответу не призвали. Призвать к ответу
брутальный герой Кабира собирается и «любые
общечеловеческие ценности», которые ему безразличны, а остальных вводят в
опасное заблуждение, и оптимистическое искусство.
Пропоет патефон: «я люблю
тебя, жизнь»,
От восторга и
счастья скрипя.
Жизнь
ответит, скривившись: «Дурак, отвяжись!
Я и знать не
желаю тебя!»
Мы заплатим за счастье
великую дань
И
покажет багровый конец
Жизнь,
которая ложь, жизнь, которая дрянь,
Жизнь, которую
любит Бернес!
К искусству у Кабира основная
претензия — его неискренность, понимаемая широко: это и лживые правила,
пропагандируемые им, и его собственная «сделанность»:
«струятся из них верлибры / достигаемые искусственно». Кабир
отрицает произведения искусства, созданные на основе какой-либо идеи, но при
этом сам формирует такой идейный базис и его художественную надстройку, в чем
противоречит себе. Возможно, это стоит назвать сакраментально «юношеский
максимализм».
Но одного у «юношеского максимализма» не отнять: он одинаково
искренне говорит и о ненависти, и о любви. В середине сборника Кабира с ним происходит «Осечка» — поэт начинает говорить о
любви, и это чувство в его картине мира столь же прекрасно, сколь уродливы
буржуазные ценности и заповеди приличных людей.
Перелом темы происходит с появлением призрака дуче («вечность
закончилась, я существую после, / дуче копирую, будто бы освальд
мюсли»), убийству которого вместе с Кларой Петаччи
посвящено мощное стихотворение «Двое». Незадачливый дуче уходит со страниц
сборника, а тема любви продолжает звучать: то в черно-юмористическом разрезе
грустного анекдота «Про внезапную любовь» (охранника супермаркета к магазинной воришке-готке), то в
неистовом слиянии мужчины с «девочкой-дьяволом», у которой «глаза как перевал дятлова», то в приливе слов трепетных:
Все континенты пусть
Будут
лежать на дне,
Свой
учащенный пульс
Ты доверяешь
мне,
И ощущаешь вдруг,
Полные
нежности,
Тысячу
сильных рук,
Чтобы тебя
нести.
Что между нами — память,
весна, азарт?
Жимолость,
необходимость,
Чувство,
ворочающееся в глазах,
Заметное, как
судимость.
Поля ночного эфира не хватит
на всех,
Как не
хватает на всех полигона души.
Искорки слов
полыхают под мехом помех:
«Где ты,
родная… я очень… я так тебя…»
…шшшшшшшшшшшшшшшш
Даже не верится, что эти строки принадлежат Кабиру!.. Но, несомненно, его: грубоватая стилистика,
специфические рифмы и безудержные эмоции. Просто у Максима Кабира
широкий диапазон тем — это все, что его искренне волнует. Лирическая ипостась
его творчества кажется интереснее политической и социальной. Здесь богаче
возможности поэта.
Книга Ирины Любельской «Ключ»
контрастна по отношению к кабировской, как лед и
пламень. И не только потому, что у Кабира в стихах —
«взрывы и пожары», а у Любельской часты зимние
пейзажи: «снег метет в тишину творя — / темноту //
дышат ели на ладан // в золотые дожди января / дуют медленно / перед распадом».
Книги Ирины Любельской и Максима Кабира — практически антагонисты. У Кабира
— бурление эмоций и горячее непосредственное отношение ко всему, о чем он
пишет. У Любельской — отстраненная интонация. У Кабира прямые высказывания и конкретные смыслы. У Любельской — сплошные символы и аллегории, большинство из
них — толка библейского либо новозаветного: «Белый голубь машет — машет,
блестит…», «В поцелуе плывешь корабелом, / В теплом глубоком покое…», «рык
ангелов». В книге встретятся и евангельские герои — Иосиф, Магдалина, — и
евангелист Марк, но все персонажи священной истории даны на белом снежном фоне.
Полагаю, это изящный намек на теорию Третьего Рима, более поэтичный, нежели
богословский. Стихотворение «Ключ» восходит к фигуре святого Петра, рыбака и
Ключаря.
Сколько марок отправит он —
все не в счет,
И наловит в
воде ключей — все в обрез.
Узким
туловищем по песчаному дну течет,
Испещряя,
рыхля волнообразный вес.
Ключ не станет рыбкой на
блюде, не станет ни
Одной
из разгадок.
Загадка, о которой идет речь в этих стихах, скорее всего,
магистральная тема сборника — поиск Бога.
Одна и та же строфа вошла в финал двух стихотворений — «И мир
большой» и «Стихи — языки слепых». Это больше чем важная мысль для Любельской, это ее прозрение, обретение Бога: «так
проникают Бога, / а Бог проникает их. / не видь: очевидного — грохот, / слова — язык для слепых».
Слепые, слепота — часто встречающийся у Любельской
образ, природа которого очевидна: так она воспринимает людей, живущих вне Бога,
или хотя бы поиска Его. Их судьба — как земная, так и последующая — в глазах
поэтессы плачевна:
Над зарослями полыни,
тимьяна, мяты,
Шатаясь
вверху в одежде помятой,
Вслепую
рыдая,
Темноту
обнимая,
Высматривает
слеповато.
Кого ты зовешь?
Ты ищешь
живых в поле?
Со стоном
приходит рассвет.
Воинство небесное
Отгрузилось
на корабли,
И боле —
Здесь никого
нет.
Вознеслись души павших или святые
угодники — как ни прочитывай, но достойные неба улетели на него, а кто остался
на земле?.. Но Ирина Любельская не впадает в
назидательность духовно-просветительской поэзии. От греха поучительности ее
отводит тон стихов — автор сама себе задает вопросы, на которые не знает
ответа: «…а сам Он — один глагол — / и мне его не узнать». Но когда Любельская «нащупывает» ответы, сверяясь с небом, на нее
нисходит радость: «громко рокочет пальба / видимо смерти нет
/ бабочка возле столба / желт ее черный свет». Эпиграф к этому
стихотворению взят из стихотворения Ольги Дерновой, чья книга «Человец» выходила в издательстве «Евдокия» в 2013 году.
Итак, у четырех поэтов «Евдокии» — разные интонация, слог и
почерк, разные посылы к человечеству. Удалось ли нам найти хоть одно «общее
место» для них, таких оригинальных и необычных? Мне кажется, да. «Евдокия»
привечает авторов, чурающихся признаков «массовой поэзии»: ясной широкому кругу
неподготовленных читателей, «окрасивленной»
несложными художественными приемами и трафаретными образами. В их стихах не
найдешь роз, слез, поцелуев и прочей пошловатой, но извечной поэтической
«начинки». Авторы, подобно Кабиру, презирают то в
искусстве, что искусственно. Высокомерно? Не без того. Но стратегия
издательства оправдана тем, что оно постоянно находит близких по духу авторов.