Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2016
Об авторе | Марк Анатольевич (Танкумович) Таращанский родился в 1948 году. Окончил Харьковский институт радиоэлектроники, кандидат технических наук, доцент кафедры прикладной математики Луганского государственного университета имени Владимира Даля. «Город» — первая публикация М. Таращанского.
ЛЕТО-2014
На следующий день после обстрела
ракетами возле здания администрации много людей. Одни приносят цветы и свечи к
месту гибели сограждан, стоят, опустив головы. Другие фотографируют пробоину в
здании и азартно роются в воронках, отыскивая осколки на сувениры.
* * *
Узкая платформа, зажатая между
двумя составами, забита до отказа, а с лестниц надземного перехода все не
иссякает поток людей. Поезда отходят с разницей в несколько минут. Один в
Москву, другой в Харьков. Груженные, как вьючные ишаки, мужчины, сверяясь с
билетами, подталкивают своих домочадцев к нужному вагону. Молодые женщины с
грудными детьми на руках нервно ходят туда-сюда, не торопясь окунуться в
раскаленное нутро вагонов. Еле передвигающихся стариков ведут под руки.
В спертом воздухе запах накаленных
тел, мочи и разнообразных духов вызывает желание перестать дышать. Бледные и
уставшие проводники еле управляются с находящимися в панике людьми. В открытые
окна передают забытые в спешке вещи.
И провожающие и уезжающие с испугом
и жалостью смотрят друг на друга.
— Они же нас всех террористами
объявили. Как так можно? — возмущается молодая женщина.
— Было в истории подобное.
Испанская инквизиция в середине шестнадцатого столетия приговорила к смертной
казни всех жителей Нидерландов как еретиков, — говорит стоящий рядом мужчина,
прислушиваясь к звукам близких разрывов. — И нас тоже приговорили, похоже.
* * *
В некоторых районах города пропал
свет. По ночам слышна автоматная стрельба. Один за другим закрываются банки. К
еще работающим банкоматам выстраиваются длиннющие очереди.
* * *
Несколько женщин решили, что они
поймали наводчика. Мужчина с исцарапанным в кровь бледным лицом дрожащими
губами пытается объяснить что-то, но ему не дают и рта раскрыть. Женщины кричат
и норовят впиться когтями в лицо. Если бы не подоспевшие ополченцы, его
разорвали бы на части.
* * *
На сегодня он выбрал короткий
маршрут: сначала зайти полить цветы, потом в доме рядом заглянуть к старому
одинокому учителю, узнать, не нужно ли чего, затем спуститься на улицу ниже и
накормить кошку, оставленную тетушкой на его попечение.
Взрыв он услышал, когда поднимался
на седьмой этаж к кошке. Кубарем он скатился вниз, извиняясь мысленно перед
кошкой, что не сможет сегодня накормить ее. На улице один за другим близко
слышались взрывы. Его направили в подвал, куда уже торопились жители окрестных
домов.
Собравшиеся в подвале люди
напряженно переговаривались громким шепотом.
В углу на обитом дерматином топчане
молодая женщина кормила грудью ребенка и плакала.
— Чего плачешь, дура!
— сердито говорила женщина лет пятидесяти, — смотри, еды на неделю набрали.
Отсидимся.
— Неадекватная психическая реакция,
— наставительно восклицал мужчина, выставив перед собой поднятый указательный
палец.
Кто-то нервно хихикнул.
Маленькая девочка без умолку рыдала, требуя маму.
— Хочешь, я расскажу тебе сказку? —
предложил он.
Девочка с интересом посмотрела на
него, и, продолжая всхлипывать, кивнула.
Когда он закончил рассказывать
сказку, девочка разрыдалась снова. Он начал новую сказку. После третьей сказки
возле него собралось около десятка детей. К вечеру он начал хрипеть. Кто-то
услужливо дал ему бутылку с водой.
Вскоре он понял, что запас сказок
иссякает, а дети просят рассказывать еще и еще. Он начал вспоминать
мультфильмы, которые смотрел вместе с сыном. Начал с «Каникул Бонифация». Фокусы показывать он не умел, но, насколько
позволяла его комплекция и свободное место, изо всех сил изображал Бонифация, развлекающего детей. Выступление имело успех, и
ему аплодировал весь подвал. Затем он пересказал «Самого, самого, самого…»,
изображая то молодого львенка, то грозного царя зверей. Эти два мультфильма ему
пришлось пересказывать снова и снова.
Когда он, окруженный детьми,
покидал подвал, одна из женщин придержала его за руку.
— Бонифаций,
— сказала она, отдавая кошачий корм, — вы свой пакет забыли.
* * *
В маршрутке женщина на одной ноте
рассказывает своей соседке: «Когда сильно стрелять начали, взяла документы,
деньги и в подвал собралась спускаться. Потом вспомнила, что клетку с попугаем
накрыть забыла. Насыпала еще корма, накрыла клетку и ушла. Не один день в
подвале просидели. От каждого взрыва вздрагивали. А когда вышла, бегом в
квартиру смотреть, что уцелело. Снаряды свистели так, что, казалось, ничего
живого не останется. Смотрю, кругом в домах дырки и горит еще внутри.
Захожу к себе, вроде цело все. И
вдруг слышу, снова снаряд летит. В подвал бежать уже поздно. Падаю на пол,
голову руками закрываю, вроде поможет это. А взрыва не слышно. Только
поднимаюсь, снова снаряд летит, близко так… падаю и
молиться начинаю. И снова взрыва не слышно. Только на третий раз поняла, что
это попугай мой, Петечка, наслушался за неделю, а
теперь и сам как снаряд свистит. Все время пугает меня…
как отучить, не знаю».
* * *
Возле дома, попавшего под обстрел,
женщина бесстрастным голосом рассказывает ополченцу: «Я еще с улицы увидела,
что снаряд в мою квартиру попал. Вбежала к себе… Входная дверь сорвана, гора
битого стекла, развороченный буфет, труп отца… А
телевизор работает…»
* * *
В старом центре не исчезли свет и
вода.
Во дворе женщина развешивает
выстиранное белье. Из открытых настежь окон слышен стеклянный звон. В
неподвижном знойном воздухе повисает запах чеснока и укропа.
Откуда-то сверху доносится «Una furtiva lagrima»
в исполнении Паваротти. Мужской голос подпевает, не попадая в ноты. Этот дуэт
перебивает недовольный женский голос.
— Кто так закручивает, кто так
закручивает?! Дай сюда! Ничего доверить нельзя!
Женщина во дворе цепляет прищепки
на развешенное белье. Вдруг ее рука зависает, она прислушивается и решительно
поворачивает голову к открытым окнам.
— Оля! — кричит она с интонациями
разносчицы молока. — Это у вас снова огурцы взорвались?
В открытом окне третьего этажа
появляется фигура голого по пояс мужчины.
— Что вы так кричите?! У нас ничего
не взрывалось. Просто опять обстрел начался.
* * *
На город больно смотреть. Трамваи и
троллейбусы не ходят. Вместо них по городу грохочет бронетехника. Всюду оборванные
провода, клочья рекламы на билбордах, поросшие травой
трамвайные пути, изрытый траками танков и воронками от снарядов асфальт,
выбитые стекла, где затянутые пленкой, а где и просто забитые фанерой,
разрушенные и сгоревшие дома, закрытые магазины, аптеки и кафе и безжизненные
улицы. Отсутствие света, воды и связи, очереди за хлебом и непрерывное баханье где-то рядом тяжелых орудий не внушает оптимизма.
Жизнь теплится только в первой
половине дня возле частично уцелевшего рынка, на котором можно купить хоть
что-то из еды. К вечеру город вымирает и погружается в темноту.
ОСЕНЬ-2014
Возле колонки с самого утра
собирается длинная очередь. Все стараются за один раз забрать домой как можно
больше воды. Разномастными емкостями заполняют тележки, детские коляски,
какие-то неопознаваемые конструкции на колесиках.
Вода течет неторопливой струйкой. Очередь движется медленно. Люди
переговариваются вполголоса.
Кто-то рассказывает, что если
гречку с вечера залить водой, то наутро ее только разогреть нужно, она уже готова.
Для этого всего несколько небольших палочек потребуется. Такой завтрак
готовится на двух кирпичах за пару минут.
Женщина говорит стоящему рядом
мужчине, что уехать не могла. Мама лежачая. И уход, и лекарства постоянно
нужны. Раз в неделю через все блокпосты в аптеку приходилось ездить на ту
сторону. Тяжело вздыхает.
К колонке подходит бабулька, ведя
за руль старый велосипед. Она в цветастом балахоне до пят, подпоясана простой
веревкой, как у монахов-францисканцев. Только у нее концы веревки болтаются
почти до земли сзади, как хвост. К раме велосипеда привязан обычный
полиэтиленовый пакет. Она прислоняет велосипед к дереву, достает двухлитровую
бутылку из-под минеральной воды и направляется в хвост очереди.
Очередь преисполняется
благородства. С одной бутылкой-то… Конечно, пропустить.
Бабулька сначала отнекивается,
потом многократно благодарит, набирает свою единственную бутылку, снова
благодарит и кладет ее в пакет. Затем резко наклоняется, просовывает руки между
ног, хватает висящие сзади концы веревки, протягивает их вперед, обвивает
сначала одну ногу, затем другую, и завязывает концы на поясе. С толчка садится
на велосипед и уезжает.
Подумаешь, — говорит кто-то, — у
меня бабка в деревне сама дрова колет.
* * *
В комнате, где раздают гуманитарку, старичок требует у волонтера заменить ему
сахар-песок на сахар кусочками.
— Понимаете, — говорит, — я люблю
чай вприкуску пить.
* * *
В сумерках возле подъезда
собираются все оставшиеся жильцы. Обсуждают, кто что слышал — другого источника
новостей нет. В квартиры не поднимаются. Иначе в семь вечера день закончится.
Много ли сделаешь без воды, без света…
Чуть в стороне разговаривают двое
молодых мужчин. Они недавно вернулись и еще не чувствуют себя своими среди остававшихся в городе.
— А вы
почему вернулись? — спрашивает один из них. — Вы вроде нормально там
устроились.
— Да как вам сказать… О возвращении думали все время, но отвлеченно. Забираю я
как-то сына из детского сада. Спрашиваю, как день прошел, что делали. А он мне
рассказывает, что они в АТО играли и что он героем АТО был, сепаратистов бил.
Дома жене рассказал, как горькую шутку. Даже не обсуждали, а когда узнали, что
поезд пустили, в три дня собрались и приехали.
* * *
В концертном зале открывается
сезон. Афиша вдохновила. Обещала танго-мессу «Буэнос-Айрес» Мартина Палмери и «Голубую рапсодию» Дж. Гершвина. Ту самую,
которая в стиле блюз.
С Гершвином все понятно, а кто
такой Мартин Палмери, понятия не имел. Пришлось гуглить. Выяснил, что это современный аргентинский
композитор. Признаюсь, Аргентину представляю себе плохо, в виде большой-большой
коровы. Не более.
Нет, Астора
Пьяццоллу люблю. Точнее, люблю его танго Libertango. Так то ж — Пьяццолла!
В нашем военном городе в концертный
зал попасть оказалось проблемно. Еле взял билеты. В зале полно людей в
камуфляже.
Состав оркестра поразил: только
струнные, смешанный хор, фортепиано, аккордеон и солистка — сопрано. С первых
же тактов стало интересно. Одним словом, «музыка отражалась на нем припадками
радостной шизофрении», как было сказано в одном попавшемся недавно на глаза
произведении.
В Credo
вдруг послышались литавры. Еще раз внимательно оглядываю состав. Ударных на сцене нет, а литавры звучат.
Только в антракте понял — это у нас
очередное перемирие, так что «литавры» звучат довольно громко.
* * *
В торце дома магазинчик. Возле него
тарахтит генератор. За прилавком стоит молоденькая продавщица. На прилавке
только электрический чайник, который она снова и снова включает, как только
тот, закипев, выключается.
Через дорогу в гостинице живут
ополченцы. Они ходят в магазинчик пить кофе.
Ополченец обращается к продавщице:
— Госпожа!
Продавщица краснеет, убегает в
подсобку и появляется оттуда с накрашенными губами.
— Слушаю вас, офицер!
* * *
Знакомый рассказывает, что все лето
прожил у сына в Киеве. Ругались, говорит, чуть ли не каждый день.
Договаривались не говорить о политике, но разве удержишься.
Внучку жалко, — вздыхает тяжело, —
рисунок она свой показывает и объясняет: цэ моя
машина, цэ мий муж Джерри,
а цэ я у патрыотычному платти.
* * *
В магазине можно вместо денег
расплатиться банковской картой. Сколько времени такая возможность будет
существовать, неизвестно. По этому случаю люди пытаются вызволить свои
застрявшие на картах денежки и скупают все подряд. Стоят в длиннющих очередях к
кассе. Среди переполненных всякими упаковками с едой корзин затесалась женщина
без корзины. Держит в руке брикет мороженого. В другой руке у нее несколько
мелких бумажных банкнот. Она, шевеля губами, считает людей между ней и кассой.
Наконец подходит ее очередь. Очумевшая
от непрерывного потока людей кассирша спрашивает: «Это все?». Проносит
мороженое мимо устройства, считывающего код, берет смятые деньги и кладет сдачу
мелочью. Женщина удивленно смотрит на сдачу, сгребает ее, и, едва отойдя от
кассы, нетерпеливо разворачивает мороженое.
— Очень хотелось, — говорит она,
проходя мимо охранника, и с видимым наслаждением слизывает подтаявшую верхушку.
За этой сценой, сглатывая слюну,
наблюдает молодая женщина, стоящая в очереди возле затоваренной корзины. Ее
спутник прикидывает, хватит ли денег на карточке для оплаты, и говорит: «Нужно
что-нибудь выложить. На все нам не хватит». Женщина кивает, берет первый
попавшийся пакет из корзины и идет с ним назад к полкам.
— Я лучше мороженое вместо этого
возьму, — говорит она, обернувшись.
* * *
Первый спектакль кукольного театра
в этом сезоне. Света еще нет. Поэтому спектакль дают на улице. На пятачке возле
входа в театр. Построили сцену и вынесли кресла. Детей много. Все наряжены и
возбуждены. Ерзают попами в ожидании.
Подойти к рядам кресел можно с
любой стороны, но обладатели билетов проходят мимо билетерши, стоящей тут же,
на улице. Отдают билеты и идут к креслам.
Женщина с мальчиком подходит с
другой стороны, усаживает ребенка, подходит к билетерше и спрашивает: «Где
можно купить билеты?».
* * *
Ветер гоняет по улицам сорванные с билбордов листы с рекламой пива, средства от геморроя и
чего-то еще, что номер один в Украине. Вместо всех этих примелькавшихся в
прошлой жизни цветастых пятен появились призывы прийти на выборы. Плакаты
настойчиво обещают, что будут все свои.
Выборы. Кого? Куда? Зачем? Похоже,
что все сумели ответить себе на эти вопросы. Очереди к участкам растянулись
многочасовыми хвостами. На улице холодно, но все настроены обязательно достояться и проголосовать. Кто-то интересуется, кого же
выбирать, если все — свои. Рассудительно объясняют, приводят различные версии,
но не для спора, кто лучше. Скорее для полноты картины.
Отведенное для голосования время
продлевают. Последние выходят с участка уже в полной
темноте. Зажигают свечи и фонарики. По темным улицам
растекаются в разные стороны огоньки.
* * *
Жили две Анны на одной лестничной
площадке — дверь в дверь. Обеим хорошо за пятьдесят. Одну звали Анечкой, а
другую Анной Петровной. У одной водились денежки, и даже автомобиль
какой-никакой после покойного мужа остался. Другая была обычной пенсионеркой,
но зато имела кота. Кота со временем решили обобществить. Для его же блага.
Кот, будто понимал все, любовь свою
к обеим делил поровну, но ночевать уходил непременно к Анечке. Анне Петровне
это представлялось вселенской несправедливостью. Она и колбасой его приманивать
пробовала, и самые ласковые слова ему говорила. Напрасно. Колбасу кот съедал, а
спать все равно к Анечке уходил. Пришлось довольствоваться вечерними прогулками.
На лавочке у подъезда. Анечка соседей сторонилась и беседу поддерживать не
умела. Так что кот на это время считался полной собственностью Анны Петровны.
Зимой холодина наступила собачья. А
кот свои дела на улице привык делать. Решили по этим обстоятельствам коту
попону сшить из Анечкиного купленного в незапамятные
времена пледа. Анечка сослепу не по нужной линии начала плед резать. Анна
Петровна обозвала наперсницу криворукой. Анечка расстроилась так, что
полфлакона валерьянки ушло. Не помогло, кот только извелся от запаха. Анна
Петровна в магазин за коньяком ходила. Выпили по рюмочке, поплакали, обнялись и
в тот же вечер дошили попону.
Кот наотрез отказался носить это
одеяние. Головой вертел, лапами всеми работал и выл утробно. Только зря плед
испортили. Он хоть и молью проеденный был, но настоящий, шотландский.
А бутылка, вон, до сих пор едва
початая в буфете стоит. До следующих обид.
Вот так бы и жили счастливо с
единственной на двоих близкой душой, но в августе сильный обстрел города
начался. Решили кота спасать и в деревню вывезти к знакомым. Ради его же блага.
Погрузились втроем в автомобиль и
поехали в деревню. По дороге автомобиль обстреляли. Кот с
перепугу сбежал. От автомобиля груда никчемного металла осталась, а их обеих,
раненых, подобрали ополченцы и в больницу отвезли. Извлекли из них осколки, зашили и домой отправили. Теперь валерьянка уходит у них как
у нормального мужика водка. Ездят на маршрутке втайне друг от дружки на то
место. Кота ищут.
Там тихо сейчас. Блокпост, с
которого их обстреляли тогда, ополченцы вдребезги разнесли.
ЗИМА-2015
Неделю Лена уговаривала мужа в
питомник сходить. Детям елку на Новый год купить. Даже ей от поселка часа
полтора неспешным шагом. А ему, мужику, делов-то… Отнекивался, на потом все откладывал. А куда ж
откладывать? Новый год на носу. Ну так что, что на той
стороне? Денежки, небось, всем нужны.
У соседки, Ильиничны, та же беда.
Так муж у нее без ноги, не мужик считай вовсе для таких дел.
Вот и сговорились с утра тридцатого
вдвоем в питомник сходить. Лена пирожков с картошкой с вечера нажарила, а
Ильинична обещала самогонки взять, для согреву, если
мерзнуть начнут.
За разговорами бабьими дошли
быстро. По дороге ополченцев встретили, объяснили, куда идут. Те только у виска
пальцем покрутили. Пропустили.
Долго сторожа в питомнике искали, в
будку стучали, кричали, но не докричались. Срубили себе по сосенке, небольшой,
по силам чтоб дотащить.
Это с виду сосенки небольшие были,
а как тащить их, так запарились быстро. Отдохнуть решили, подкрепиться.
Прогалину нашли на пригорке, веток почти сухих натаскали, часть под себя
подложили, из другой — костерок разожгли. Устроились
возле пенька удобно. Тут мужик в камуфляже с украинскими нашивками перед ними
возник.
Что ж вы, бабы, делаете, говорит.
Мало того что сосны украли, так вместо того чтобы сбежать поскорее, устроились
рядом самогонку пить. Вы понимаете, что я вас должен в комендатуру за это
сдать? Там вам, думаете, так же сладко, как на этом бугорке, будет?
Ильинична встает и говорит, подбоченясь, — ты б лучше не лаялся
с бабами, а сел угостился бы, мы б тебе все и разъяснили. Долго его уговаривать
не пришлось. Выпили сначала самогонку, что у них была, потом выяснилось, что и
у мужика с собой нашлось выпить. Но дальше Лена плохо помнит, что было.
Проснулась она в своей кровати.
Головой пошевелить больно, в затылке кровь стучит. Но ощущение радостное, хвоей
пахнет. Значит, дотащила она свою сосенку.
После этого муж рассказал ей, как
вчерашний день закончился.
Когда уже смеркаться начало,
появился в поселке вояка с украинскими шевронами. Тебя на плече тащит
бездыханную. Местные мужики как такое увидали, повыскакивали кто с черенком от
лопаты, кто с поленом. Правда, быстро выяснилось, что ты жива, а неподалеку Ильинична прислоненная к дереву сидит, а возле нее еще и две
сосны. Тащить вас обеих у него уже сил не хватило.
Притащили и Ильиничну, и сосны. Вас
спать положили, а сами к Аникеевым пошли. Вояка этот их дальним родственником
оказался. Отогрели его, накормили-напоили. Рассказал, как вас встретил. А когда
совсем стемнело, собрался он уходить. Уговаривали его остаться до утра. Куда ж
в такую темень. Не ровен час ополченцы палить по нему
станут. Нет, говорит, ополченцы в округе все знакомые, палить зря не станут, а
вот если его к утру на месте не обнаружат, беды точно не избежать.
— Плохо получилось, — говорит Лена,
держась обеими руками за распадающуюся на части голову, — даже спасибо человеку
не сказали.
* * *
На рынке торговки окружили
ополченца и слушают его рассказы. Комментируют громко, не стесняясь в
выражениях. Понравившиеся места требуют повторить и тут уж комментируют
безудержно.
Ополченец целует их всех по очереди
и уходит.
Одна из торговок стоит в стороне,
утирает слезы.
— Ты чего? — спрашивает другая.
Ее оттягивают за рукав. Не тронь, —
говорят, — брат у нее погиб недавно.
— А я и не знала, что у нее брат
воевал, — не унимается торговка.
— Так потому и не знала. На другой
стороне воевал.
* * *
Тротуары и дороги от снега не
чистят, и после нескольких колебаний от оттепели к морозам они покрылись
толстой ухабистой ледяной коростой. Хождение по улицам превратилось в цирковые
трюки. От вида женщин в обуви на каблуках, пробирающихся по этим тротуарам,
захватывает дух.
Пытаюсь перейти дорогу и не сломать
все ноги. На другой стороне улицы пивнушка, не закрывавшаяся даже во время
самых сильных обстрелов летом. И сейчас там все светится. В мирное время оттуда
звучал даже Моцарт. Распахивается дверь, и на всю улицу заливается французский
аккордеон и Азнавур поет о том, как хорошо беззаботно
бродить по улицам Парижа. Со всех сторон гремит канонада.
* * *
Сижу в парикмахерской. Посетителей
мало. Тетки вполголоса обсуждают мировые проблемы. Вяло перебрасываемся с
мастером необязательными замечаниями.
Вижу в зеркало, как входит
ополченец. Огромный, абсолютно лысый и в подполковницких погонах. Тетки
срываются с места.
Начинаю понимать, как это было устроено
в борделях. Явно выделяется мадам, командующая остальными «девочками».
Ополченца обхаживают всем роем. Сажают в кресло, подносят кофе и нежно сдувают
невидимые волосики на лысине.
Моя мастер явно нервничает.
Поглядывает с завистью на остальных, а потом вдруг говорит мне: «А хотите, я
вам кофе принесу?».
* * *
То, что продается под видом еды,
таковой на самом деле не является. Даже не представлял, что можно продавать
совершенно голые кости, замороженные желтые куриные ноги или фарш
костно-мясной. На нем хоть и написано, что «Для животных», но голодный кот,
которого пытались накормить этим продуктом, невежливо воротил морду.
Тощий, как Кощей Бессмертный,
грузчик расставляет на полках банки. Сквозь стекло проглядывает нечто
непотребно-серого цвета. Тетка, брезгливо разглядывая одну из банок, бурчит,
что так люди жить не должны, что не на другой же мы планете.
Парень назидательно вещает о плате
за все в жизни.
Тетка согласно кивает и продолжает
бубнить, что это отрава, что нормальным людям это есть
нельзя.
Берет две банки и идет к кассе.
* * *
После последнего обвала гривны цены
на все резко полезли вверх. С упреждением, как водится. На лотке, уставленном
баночками и пакетами с давно просроченными специями, приправами, сомнительного
вида изюмом и посеревшими от времени орехами, ценники не изменились. Возле
лотка толпятся покупатели и затовариваются ненужным товаром. Дешево же!
Торговка с соседнего лотка
счастливо забирает последние две упаковки по десять пачек молотого перца и
благодарит: «Любочка! Ты — ангел!». Любочка, расплываясь от комплимента, старается удержать на
лице подобающее времени суровое выражение, сдвигает сигарету в угол рта и
голосом Фаины Раневской говорит: «Женщина! Не путайте! Ангелы на небе! А здесь
просто люди!».
* * *
В последнюю ночь перед объявленным
затишьем город обстреляли. Звуки разрывов доносились со всех сторон, а память
возвратила услышанную еще в юности фразу из какого-то фильма — человеку
невоенному может показаться, что стреляют где-то близко.
ВЕСНА-2015
Целый день светит солнышко. На
скамейках в парке появились парочки наполовину в камуфляже, а на кассах
супермаркетов — объявление: «Поступили в продажу тесты на беременность».
* * *
Зарплату дают. За октябрь. Не всю.
Только половину.
Никакой банковской системы не
существует, даже такой, как при Союзе. Поэтому деньги выдают на почте.
Становлюсь в длиннющую очередь.
Несколько ополченцев охраняют вход
в маленькое районное отделение.
Пытаются организовать очередь,
взывают черт знает к чему — к совести и спокойствию. Какое спокойствие? О
совести и не заикаюсь. Пять месяцев без зарплаты!
Пока люди стоят далеко от двери,
шутят и возмущаются бездарной организацией. Отходят курить или за кофием в соседнюю забегаловку. Холодно и сыро. Под ногами
чавкающее грязное месиво.
Чем ближе к заветной цели, тем
громче и нервней разговоры, плотнее очередь, из которой уже никто не
отлучается. Перед самой дверью давка такая, что кому-то стало плохо. Вызвали
неотложку.
Счастливчики выходят из дверей и
смотрят на остальных, глупо улыбаясь. Кто-то запихивает деньги в самый дальний
карман, а женщины торопятся в соседний магазин с косметикой. Слышу обрывок
фразы — …не могу я уже голову этой гадостью мыть. Хоть шампунь себе куплю. Мама
не поймёт, но не могу больше, совсем не могу…
Ног не чувствую от холода. Оцениваю
скорость движения очереди и понимаю, что до закрытия не успею получить деньги.
После трех часов стояния ухожу.
Вечером мне звонят. Ой, говорят, вы
же самого интересного не видели.
Когда почти все ушли, не выдержав,
нас человек сорок осталось. Ополченцы дверь пытались закрыть, но мы их смяли,
вовнутрь ворвались и сидячую забастовку устроили. Прямо на полу. Деньги
все-таки получили.
* * *
Бомж достает из мусорного бака
пакеты с мусором, вытряхивает их на землю и после этого роется в поисках чего-то
там. Вокруг него выросла уже гора мусора. Из подъезда с заполошными криками и
проклятиями выбегает дворничиха и набрасывается на него, намереваясь огреть метлой.
«Маня!» — кричит бомж. С груды
камней возле стены поднимается Маня в камуфляже и с грозным выражением на
синюшном лице наступает на дворничиху. К удивлению собравшихся зрителей,
дворничиха улыбается и миролюбивым, даже нежным голосом говорит куда-то через
плечо: «Сынок, а сынок».
На сцену молча выходит никем до
того не замеченный детина в камуфляже и с автоматом на плече.
Бомж и Маня усердно собирают руками
мусор назад в бак и потом подметают все вокруг.
«Ты где форму взяла?» — спрашивает
сынок.
Маня усердно сопит.
Сынок не отстает от нее: «Отвечай!»
«Ну, любовник подарил, — говорит
Маня, — боязливо поглядывая на бомжа. — Что ж, по-твоему, я уже и любовника
иметь не могу?»
* * *
Стайка старушек перед входом в
только что открывшееся кафе-кондитерскую. Поздравляют друг друга с 8 Марта,
желают любви и счастья и обсуждают здоровье котов.
— А помните, перед войной… —
говорит одна из старушек.
— Перед которой? — перебивает
другая. — Перед этой или прежней?
— Ой, девочки! — вклинивается
третья. — А перед революцией как хорошо было!
Девочки задорно смеются и исчезают
за дверью кафе.
* * *
Возле дорогого супермаркета
припаркованы белый джип миссии ОБСЕ, пятнистого цвета «джихадомобиль»
ополченцев со станиной для пулемета и новенький «мерс».
* * *
Идут две старушки. Согнутые,
сморщенные. Одна совсем маленькая, рука к груди прижата, дрожит. Обсуждают способ
выживания в отсутствие пенсии.
Навстречу им ополченец с автоматом
на плече. Торопится.
— Попроситься у него, что ли, чтоб
застрелил?! — громко говорит та, что с дрожащей рукой. — Только чтоб насмерть
сразу.
Ополченец останавливается.
Растерянно и зло смотрит на старушек. Несколько раз открывает рот, пытаясь
сказать что-то, машет рукой и идет дальше.
— Что? Что он сказал? — спрашивает
маленькая старушка.
— Сказал, что рано нам еще
помирать, — кричит ей на ухо вторая. — Пригодимся мы еще.
— Да ты что! — восклицает
маленькая. — Так и сказал?
* * *
По улице медленно движется кортеж.
Впереди «Урал». К нему тросами прицеплена подбитая
БМП, лязгающая гусеницами по асфальту. Завершающим едет старенький «форд»,
тюнингованный под боевую машину ополченческой раскраской.
«Форд» кашляет, чихает и пускает
газы. Затем останавливается, трясется в конвульсиях, пытаясь сдвинуться с
места, взвывает предсмертно и сдыхает. Из него вылезает детина
в камуфляже, бьет с досады рыдван ногой и свистит, как Соловей-разбойник.
Успевший отъехать «Урал»
останавливается. Ополченцы ржут как кони и хрюкают, держась за животы, глядя на
детину возле неподвижного автомобиля.
Цепляют «форд» к бээмпэхе. Водитель идет в кабину «Урала», остальные
усаживаются на броню. Зовут детину с собой, но он
отказывается. Подходит к автомобилю, гладит его нежно, бормочет что-то
неслышное, забирается на капот, а затем и на крышу. Садится, сложив руки на
груди, свистит снова разбойно, и кортеж начинает движение.
* * *
У уборщиков улиц перерыв. Мужчины
стоят кучкой, оперевшись на ручки лопат. Женщины
сидят на бордюре. В стороне от остальных сидит женщина с накрашенными губами.
Курит, уперев взгляд на асфальт перед собой.
Один из мужчин крутит головой по
сторонам. Отходит и срывает невдалеке выскочивший раньше времени желтый
одуванчик. Идет с ним к одиноко сидящей женщине. Говорит что-то и протягивает
ей цветок. Она поднимает глаза, смотрит на мужчину, затем на цветок. Ее лицо
ничего не выражает. Оно пустое. Едва кивнув, она берет одуванчик свободной от
сигареты рукой и снова опускает голову.
Раздается командный голос. Все
снимаются с места. Женщина гасит окурок и выбрасывает его вместе с цветком в
стоящий рядом большой пакет с мусором. Тяжело поднимается и идет вслед за
остальными, волоча за собой пакет.
* * *
Мужчина, не входя в маршрутку,
спрашивает у водителя: «До собора Александра Македонского доеду?». Водитель, не
задумываясь: «Это тот, который на площади Царя Ксеркса?». Мужчина впадает в
ступор. Потом хохочет: «Я Невского имел в виду».
Женщина с переднего сиденья: «Доедете, доедете. Я тоже туда в социальную
столовую еду».
* * *
Отношения с отцом у Сергея
окончательно испортились после референдума. Отец звонил по нескольку раз в
день, говорил, что никогда ему не нравился этот город, в котором остался Сергей
после института. Обзывал сепаратистом, спрашивал, чего это ему не хватает; мало
ему, что каждый год за границу отдыхать ездит, ремонт в квартире сделал, что
еще нужно… Разве этому я тебя учил? — вздыхал и вешал
трубку.
Когда город обстреливать начали,
говорил, мол, так вам всем и нужно. Вот освободят вас, приеду, поговорим
серьезно, если живой останешься. Потом больше месяца молчал, а когда позвонил,
Сергея дома не было, на очередную аварию выезжал. Приехал, увидел жену с
красным носом и опухшими глазами. Решил, что простудилась. Валился от
усталости, сутки на ногах, но кольнуло что-то. Стал расспрашивать. Слово за
слово выяснил, что звонил отец, огорчался, что не застал Сергея, но, прощаясь,
обозвал их фашистами и запретил даже звонить ему. Снова разревелась, еле
успокоил.
За всю зиму отец позвонил всего
несколько раз, спрашивал, как внук, молчал, вздыхал и, не прощаясь, вешал
трубку.
Неделю назад приехал без
предупреждения. Сказал, что внука проведать. Зная вспыльчивый характер отца,
Сергей даже боялся представить себе, чем могла закончиться эта поездка через
все блокпосты.
Отец был немногословен, утром
вставал раньше всех, готовил внуку завтрак, провожал в школу и уходил куда-то
на целый день. Неодобрительно смотрел на невестку, пропадавшую целыми днями в
больнице, и назидательно говорил, что за ребенком следить нужно. Сергей и сам
понимал, что они совсем забросили сына. Оставляли деньги, а что он ел, да и ел
ли, даже спросить иногда не успевали. Когда удавалось
поговорить с сыном, тот отчитывался за каждую истраченную копейку, а Сергей с
удивлением осознавал, как стремительно взрослеет ребенок. Нет, па, правда, —
говорил он, неправильно истолковав удивленный взгляд Сергея,— оно и правда
сейчас столько стоит.
Вчера Сергей пришел с работы раньше
обычного. На плите стоял еще не остывший борщ, а из миски обворожительно пахли
котлеты. Отец зашел в кухню, достал из холодильника водку и сел рядом с
Сергеем. Выпили. Разговорились, наконец. «Плохо живете, — говорил отец, —
несуразно, цены сумасшедшие, нормальной еды мало».
Сергей возражал что-то невнятное,
доедая котлету. Полез в миску за следующей и
остановился от окрика — жене и ребенку оставь, ты же мужчина!
«Уезжаю я завтра, — продолжил. —
Провожать меня не нужно, не маленький. Я тут ходил по городу, смотрел, слушал,
о чем говорят, понять пытался. От тебя объяснений не дождешься. Не все я понял,
многое не понравилось, но люди… Город в блокаде, денег и пенсий не платят… Тут бы, казалось, глотку друг другу рвать за кусок… Так
нет же… Женщины накрашены, все вежливы, улыбаются еще все время… Нет страха, ни
перед войной, ни перед завтрашним днем! Не понимаю…»
Утром, уходя из дому, отец притянул
Сергея к себе, неловко поцеловал и спросил, прощаясь. «Если я к вам надолго
приеду, не выгонишь?»
* * *
По случаю пасхальных праздников к
собору стекаются люди. Двое мужчин стоят возле ограды. Один из них без ноги.
Опирается на костыли. Разговаривают лозунгами. Переходят на сплошные
восклицания. Посылают друг друга в места, плохо приспособленные для пребывания
там мужчин, — и расходятся в разные стороны. За ними наблюдают в стороне две
женщины. Молча курят. Как только мужчины расходятся, гасят сигареты, целуются и
идут каждая к своему мужчине.
* * *
После многомесячного перерыва
пустили первый троллейбус. Ощущение такое, будто он вообще первый в жизни. Все
стремились проехать именно на нем…
Две женщины стоят на задней
площадке. Одна рассказывает, что на нее ночью нарычал унитаз.
— Нажимаю кнопу воду спустить, а
тут трубы задрожали, звук такой… Как из преисподней.
Так страшно было. Ты не представляешь. Выбежала, спиной к двери прижалась,
двинуться боюсь.
— А чего ж мужа не разбудила? —
спрашивает вторая.
— Ты что! Я ему однажды о своих
страхах рассказала. Так он допытываться стал, что я пять лет в институте делала и как мне удалось научный атеизм и истмат сдать.
— Точно! — делает сочувственное
лицо вторая. — И мой такой же. Я ему говорю, что у меня на весну на ноги надеть
нечего, а он спрашивает, когда мне последний раз зарплату платили.
* * *
Ранний вечер. Улица, освещенная
редкими тусклыми фонарями. Новый плакат на билборде
убеждает редких прохожих, что народная республика находится на пути к
процветанию и величию.
* * *
По случаю совсем теплой погоды
открыл в аудитории окно. На уровне глаз верхушка цветущей черемухи. Когда
подхожу к окну, слышу запах. Где-то рядом усердно стучит дятел. Яркое солнце.
Студенты возбуждены весной, сидят с блуждающими улыбками.
Совсем близко раздается мощный
взрыв. Потом еще один. Очень громко.
— Ого! — восклицает один из
студентов. Студентка, сидящая впереди, мелко крестится и шепчет.
За окном быстро темнеет, и по
стеклу начинают стучать капли.
— Так это просто гром был! —
радостно вскрикивает кто-то.
Через некоторое время все
успокаиваются. На лицах снова появляются улыбки.
* * *
Предпраздничный день. Можно
считать, еще утро, часов десять. Прошла гроза, из-за туч выглянуло солнце, и
сразу же сквер заполнился людьми. Дети пасутся на детской площадке. Рядом
родители, бабушки, бездомный пес и несколько алкашей. Старички занимают
привычные позиции на неуспевших высохнуть скамейках.
Перекрывая звон детских голосов, заливаются соловьи.
По центральной аллее высокая седая
женщина с прямой гордой спиной ведет за руку мальчика лет восьми, обходя лужи.
Мальчик одет в серый фрачный костюм. В нескольких шагах за ними пухлый
армянский папа, тая от счастья, идет с девочкой в длинном белом платье. Девочка
припрыгивает и старается задеть туфлей край лужи.
— Нужно учиться у окружающей тебя
природы, — наставительно говорит женщина. — Послушай, как соловей исполняет
форшлаг. У тебя должно получаться не хуже.
— Да, бабушка, — соглашается
мальчик, пытаясь высвободить руку из цепкой бабушкиной хватки и оглядываясь
назад. — Я постараюсь.
Девочка, смеясь, посылает ему двумя
руками воздушные поцелуи.
— Я кому сказала! Слезь оттуда
немедленно! — слышится визгливый женский крик с детской площадки.
Пес в недоумении стоит посреди
дорожки.
Мимо сквера проезжает свадебный
кортеж. Из автомобилей машут руками и радостно кричат.
Один из алкашей громко икает.
Второй со всей дури бьет его ладонью по спине.
Раздается шум падающей воды.
— Фонтан! Фонтан включили! — кричит
кто-то.
Не обращая внимания на окрики
родителей, дети бегут к фонтану. Пес тоже понимает
наконец, куда ему нужно, и, свесив одно ухо, галопом бежит за детьми.
Из люка на газоне выглядывает
пожилой мужчина в камуфляже и улыбается, глядя на веселящихся возле фонтана
детей. Прямо перед ним садится горихвостка и чирикает ему нечто важное. Лицо
мужчины расплывается в улыбке.
* * *
Снова похолодало, да так, что пришлось доставать спрятанную было куртку. Моросит холодный
непрекращающийся дождь. Мимо пробегает трусцой старичок — босые ноги, сатиновые
трусы в цветочек и розовый череп, просвечивающий сквозь седой пушок. Его
интеллигентное тело цвета распускающейся сирени покрыто пупырышками.
В такт шагам он громко поет:
«Па-че-му я не ба-ле-ю,
па-че-му я зда—ра—ве-е всех ре-бят из на-ше-го два-ра?».
* * *
Утро начинается грохотом
выстраивающейся военной техники. До начала парада еще не менее часа, но края
колонны «Бессмертного полка» уже не видно. К центральной площади стекаются
празднично одетые люди с цветами.
По пути шествия парада не
протолкнуться. Мужчины сажают детей на плечи. Окутанная сизым дымом, проезжает
техника. За ней под звуки марша проходят колонны военных.
— Смотри, смотри! Папа идет! —
вскрикивает женщина, проталкивая мальчика вперед.
Ее соседка вытирает навернувшиеся
слезы.
— Не надо, — говорит ей седой
мужчина. — Выпишут твоего Михаила. Еще помарширует.
Молодая женщина взбирается на плечи
мужа, размахивает красным флагом и кричит сверху: «Наши! Наши
идут!».
Предваряемый барабанщицами,
бесконечным потоком идет «Бессмертный полк». Долго сдерживаемые эмоции
выплескиваются наружу: смех, плач, крики — одним непрерывным звуком.
Праздничные колонны распадаются и
расходятся по скверу. Дымят полевые кухни. К ним выстраиваются очереди. По
бокам центральной аллеи шеренгой стоят молодые люди в фартуках официантов.
Мальчик в гимнастерке и пилотке с красной звездой ходит по скверу с охапкой
гвоздик, которые вручает ветеранам.
Две полные женщины подходят к
раздаче каши.
— Давай хоть каши поедим, раз уж
зарплату не дают, — говорит одна.
Получив свои миски, они усаживаются
за школьную парту, приставленную к садовой скамейке.
Из глубины сквера раздаются звуки окуджавского «Десантного батальона».
По тихой малолюдной улочке идет
парочка, время от времени останавливаются и целуются. Парень обнимает девушку
левой рукой, а в правой —
держит древко с портретом солдата в пилотке. Держит высоко поднятым, как на
параде.
Солдат на портрете смотрит из своей
вечности на не поддавшийся страху и отчаянию город и будто снова готов встать в
строй.
* * *
Рассеялось праздничное многолюдье,
испарилось удивительное чувство единения, охватившее всех на Параде Победы,
исчезли праздничные улыбки, и на лицах стали проступать разочарование,
растерянность, недоверие и усталость от нереализованных надежд.