Мне кажется иногда, что мы давно потеряли точку отсчета и сами не знаем, сколько времени блуждаем в снах. Сны эти разные, но многие из них — о былом величии, о значительности, масштабности, всемирстве. В том числе — о великой русской литературе и великом русском романе, законными наследниками которых мы, российские сочинители, как представлялось, являемся. (Говоря «мы», я подразумеваю, конечно, себя, но ведь и не только?)

Однако… Однако уже кончается время этой онирической медитации о былом-небылом величии, иссякает потенциал охранительной риторики о традициях, преемственности, законных правах и унаследованных заслугах перед человечеством.

Тормоза ретрогрезы вдруг отказали, и мы, попав в трансграничную (во всех доступных воображению и опыту смыслах) ситуацию, резво понеслись куда-то к непредсказуемому горизонту. Как если бы нагрянула генеральная ревизия, а у нас в кассе недостача.

Уже и Нобеля дают неведомо кому, и это нам, московским литературным боярам, обида, но и урок.

Пришло время жить в пестрой, разномастной, часто грубошерстной, часто пошлой и примитивной реальности-натуральности. И не то чтобы она всем плоха, но слишком очевидно связь ее с исторической Россией истончилась до неосязаемости. Да и вообще современность — в России или вне ее — теряет очевидную связь с исторической традицией.

Приходит время и новой литературы. Это литература-выскочка, парвеню, с жанрами-бастардами, литератур-мультур, сикось-накось, «то, не знаю, что». И не то чтобы она никуда не годится, но при чем тут вообще, например, «роман» с эпиче­ским замахом, «большая книга»?

Возможно, то, что назревает, и прозой-то не будут называть. Разве в шутку. Но об этом как-нибудь потом. А вот о том, что писатель все меньше похож на бородатых классиков со стены школьного кабинета литературы и все больше становится актуальным автором, теряя солидный статус и претензии на особо почтительное к себе отношение, — можно и сейчас.

В других искусствах актуальное проблемно и критически сопоставлено прошлому уже давно. Прошлое не парадигма, а прецедент. Пространство рефлексии, а не мифообраз золотого века. И, хотя наша консервативная в своих вкусах и жестах публика временами категорически отказывается считать инсталляцию и хэппенинг чем-то кроме хулиганства, но все же тренд понятен.

Литература же еще недавно многим казалась заповедником, в котором мерки, критерии, запросы, средства актуального искусства неуместны.

Впрочем, бунт против прекрасного прошлого назревал и в литературе. Но этот ревизионизм сначала неудачно гримировался в литературный проект русского пост­модернизма — и тут, мнится мне, пар ушел в свисток. Творческая отдача оказалась слишком невелика, чтобы принять поиски и находки доморощенных постмодернистов как неизбежность.

Более устойчива иная тенденция — регулярная в писательской среде критика «реализма»: в страте новейших критиков сошлись и адепты игрового релятивизма, и противники социополитического ангажемента, и те, кого тяготят принципы «правдоподобия», «типичности» или «психологизма». Из литературного стана то и дело — годами — слышится в адрес критика-адепта реализма: хватит вам уже носиться со своим «реализмом» как с писаной торбой!..

Характерно, что возникший в начале нашего века проект «нового реализма» так и не получил сколько-то широкого признания, а многими был воспринят как эпигонский муляж и спекулятивный прикол. (Я и сам, испытав к нему некогда слабость, теперь говорю, характеризуя современность, не о нем, а о трансавангарде.)

Суть, может быть, вовсе и не в реализме как творческом методе. Но мне всегда чувствовалась за этой критикой постоянная, хорошо мотивированная авторским чутьем неудовлетворенность современного художника традиционным и стандартным соцзаказом к сочинителю на большое реалистическое полотно жизни. И в какой-то момент я понял, что нужно к этой неудовлетворенности прислушаться повнимательнее.

 

Соглашусь с Валерией Пустовой: роман уже не в меру человеку. Он непомерно велик, как допотопное, архаическое чудовище. Стозевно и лаяй: слишком объемен, громоздок, замысловат.

И не потому, что измельчал человек, хотя и это тоже. Для социально-бытовой разновидности романа невысокое достоинство персонажа вроде как не было проблемой. А потому что мир и человек не держат сегодня романного замаха никак.

Они качественно отличны, не совпадают с романом по сути. У современности нет «больших тем», предназначенных для глобальных аудиторий, они остались в ХХ веке и лишь изредка дают о себе знать сегодня. Нет или почти нет и героя, представляющего такую тему, для которой нужен панорамный или биографический роман. Иссякли универсализм и типичность как социальная и культурная норма. Не только целостный образ бытия, но и его фрагменты или аспекты — под большим вопросом.

Человек — протей, ризома, спонтанное нечто, на треть к тому же виртуальное. Все люди друг другу лишние; социальная коммуникация — вероятность, а не неизбежность. Культура — тотальный флешмоб.

Не мироздание, а миротечь: процесс, а не структура. Жидкий, текучий мир.

Поэтому под названием «роман» мы имеем сегодня что угодно, лишь бы это «что угодно» достигло большого объема за счет привлечения специфических средств дневникового повествования (пространный репортаж о себе), путевых заметок, переписки или иной «документации», квазифилософских рассуждений и т.д. Но трудно развернуть в такой объем казус, парадокс, случай, гипотезу. (Да и многих читателей объемистый том романной прозы приводит в недоумение. Он слабо востребован.)

Лично я бываю подчас рад и удачному инерционному торможению, когда актуальный автор вдруг умудряется вписать в условности традиционного жанра существенные черты современной реальности. Впрочем, это часто означает, что сама эта реальность в каких-то своих сегментах и векторах отстойно-рутинна, иногда болезненно рутинна, — там и пасется литератор-ретроград, литератор-традиционалист, который все же берется за «современную тему».

Что же касается «исторической темы», то современный сочинитель, выходя за пределы личного опыта, редко оказывается убедителен. Разве что у него есть специальные исторические знания (случай Е. Водолазкина или Л. Юзефовича) или виртуозное умение имитировать традиционные стили и средства повествования, беря их взаймы (а скорее — без отдачи) у писателей прошлого.

Не факт, что грядет время глобального релятивизма и беспринципной гибридности. В диффузном брожении сомнительной эпохи «остается место» личному выбору. И даже больше: личный выбор чем дальше, тем больше генерализуется до перманентного способа жить — а литература становится не пространством идеосимуляций, а последним, возможно, прибежищем мыслящей личности в мо€роке визуализаций и хаосе пиара/пропаганды.

Однако говорить об этом современному автору легко в формате поста в автор­ском блоге или даже камента на чужой стене в соцсети. И гораздо труднее — симулировать большую форму как художественную необходимость и неизбежность.

Актуальная литература — это авторский жанр. Писатель — номад, дервиш, интуит, бродяга и даже попрошайка. А его метод — прикладная флюидоскопия, ловля черной кошки в темной комнате.

Актуальное литературное произведение предстоит мыслить как своего рода иероглиф, предназначенный для уникальной коммуникации: авторский ответ на вызов нашей парадоксальной, пестрой, нервной, суматошной и спонтанной эпохи, лишь имитирующей временами величие и статику, повод для непредсказуемого интерактива.