Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2015
Об
авторе | Мария
Захарова — кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка
Московского городского педагогического университета. Сфера научных интересов:
история русского языка, сравнительное языкознание, лингвистический анализ текста,
языковая игра.
Цитаты
в статье приводятся по академическим и современным изданиям.
Сейчас часто и много говорят о порче русского языка, о его обеднении и загрязнении, о безграмотности молодежи и засилье просторечий, жаргонизмов, иностранных слов…
Вот только все это — и массированное вторжение иностранных слов, и увлечение молодежи вульгаризмами, варваризмами, блатной и нецензурной лексикой, и смешение норм и стилей в литературном языке, и горькие слова сожаления об утраченном — уже не раз было в нашей истории…
Если оглянуться назад и посмотреть на историю русского языка в перспективе, абстрагироваться от собственных языковых предпочтений и увидеть современную языковую ситуацию как одну из страниц многовекового бытия русского языка, многое предстанет совсем в ином свете.
Однако сначала нужно сделать одно очень важное
отступление, обозначив факт, большинству образованных людей хорошо известный,
но редко вспоминаемый при описании и анализе сложившейся на данный момент в
русском языке ситуации. Говоря о языковых изменениях, нужно помнить, что
развитый язык (а уж тем более язык государственный) всегда существует в двух
ипостасях, изменяющихся по-разному. Живой, которая
постоянно движется, развивается, меняется; как ребенок, тянет к себе все новое,
легко отбрасывает надоевшее, быстро подхватывает любую инфекцию (например,
модное иностранное слово или просторечную форму), быстро выздоравливает и
забывает о прошлой болезни (если это не оказалось полезным); да к тому же и
постоянно существует во множестве разных форм, удобных для разных
групп своих многочисленных носителей — собственно, это и есть ее основная
задача: быть удобной, комфортной для носителей языка1
(именно это здесь единственный, по большому счету, критерий отбора
языкового материала). И литературной, которая
руководствуется нормами, правилами, устоявшимися представлениями,
создается и поддерживается интеллигенцией, государством, обществом как
социальным институтом — ее основная задача: не меняться, сохранять лучшее,
важнейшее для всех носителей языка, не допускать утраты ценного и вторжения
неважного, обеспечивать преемственность поколений и возможность без затруднений
понимать своих предков.
Живая составляющая языка, несмотря на внешнюю подвижность, независима, самодостаточна и стабильна. Она обладает способностью к полноценной саморегуляции и практически не подвержена внешнему влиянию. Хотя при должных навыках и возможностях на нее, в принципе, можно оказать кратковременное воздейст-вие (например, запустить через СМИ, рекламу, Интернет какое-то новое слово, устойчивое выражение), но сохранится ли воздействие надолго, будет зависеть только от того, насколько оно соответствует мировоззрению и мироощущению большинства носителей языка: не понравится — ни при каких условиях не приживется. Литературная же форма постоянно и достаточно жестко контролируется: именно ей учат в школе, она обязательна для использования в официальной речи, в ситуациях делового общения, научной и публичной речи, соответствие ей проверяется цензурами, корректорами, редакторами, модераторами, фиксируется в словарях, справочниках, научных и учебных пособиях. Меняется она сложно, изменения воспринимаются болезненно, зато и живут обычно долго, даже если и не очень нравятся носителям языка. Но зато и повлиять на нее извне вполне можно, правда, только волевым2 решением органов власти, которое может быть предложено и подготовлено специалистами-филологами, как, например, орфографическая реформа 1917–1918 годов, или являться личной инициативой самой власти, как, например, изменения литературного языка при Владимире или реформы Петра I.
Живой язык можно сравнить с нормальным живым человеком, который каждый день потихоньку меняется и при этом остается самим собой: волосы отрастают и седеют (а иногда их еще и красят, стригут, завивают, распрямляют и т.д.), появляются новые морщинки, появляются и исчезают царапины, кто-то полнеет, кто-то худеет, кто-то растет, а кто-то потихоньку становится ниже… Так и язык обрастает (надолго или на некоторое время) новыми словам, теряет какие-то из старых, где-то меняется ударение, медленно и незаметно движутся грамматические категории, появляются новые словообразовательные модели, и далее, далее, далее… Вот, например, совсем юное модное словечко «селфи»: еще прошлой весной его никто и не слышал, а уже осенью зазвенело, запрыгало вначале в речи самых модных и молодых, потом лесным пожаром понеслось в речь людей постарше, отрастило «патриотический» эквивалент — «себяшка», а зимой зазвучало с экранов телевизоров, вошло в новостные ленты, вот уже и выставка — «Толстой и селфи»… Надолго ли? Кто знает… Живому языку это и не особенно важно: выкрасил одну прядку в зеленый цвет, впустил в себя новое слово — и будет ходить, пока… пока не надоест, пока кто-то важный для него не скажет «плохо!», пока мода не сменится, пока не захочется в желтый перекрасить или вообще отстричь, или пока просто не смоется и не исчезнет…
Язык же литературный — как официальный портрет того самого живого человека: сохраняет вид идеальный, правильный, без сиюминутных нововведений и безвременных потерь. Хранят этот портрет образованные люди, интеллигенция, которые сами знают, как это сказать и написать правильно, и за другими пристально следят. Их статус в обществе всегда высок. Им помогает и государство, которое обеспечивает правовую и официальную поддержку литературной нормы: языковая цензура, система образования, государственный статус литературного языка и т.д.
Лингвисты слегка подправляют официальный портрет, внося небольшие изменения, временем доказавшие свою жизнеспособность: редактируются орфоэпиче-ские словари, пополняются словари иностранных слов с одной стороны, и архаизмов — с другой; создаются дополнительные справочники сложных случаев, уточняют какие-то положения учебников и официальных грамматик. Однако, по большому счету, все делается для того, чтобы литературная форма оставалась принципиально неизменной.
Живой язык меняется постоянно, и это, по большому счету, практически никого не беспокоит: есть детские слова, которые рождаются в каждой семье, пока малыш учится говорить; есть бабушкины, которые внуки помнят и лелеют как теплые воспоминания, но сами, конечно, не используют; есть диалекты и профессиональные жаргоны, молодежный сленг и модные словечки… Мы не замечаем этого в своей речи, а услышав у других что-то новенькое, удивляемся, запоминаем или морщимся… но не беспокоимся о порче языка, не обращали внимания? Потому что это «несерьезно», это «частный случай», «мало ли что говорит или не говорит кто-то»…
Беспокоит нас совсем другое: объявления, газетные публикации, язык книг, публичная речь политиков, ответы школьников на экзаменах, ну и, конечно, нецензурная речь на улицах, варваризмы иноязыкие на каждом шагу… А все вместе — это и есть язык литературный, нормативная составляющая русского языка, которой учат, которую фиксируют в словарях и справочниках, знания которой требуют от окружающих.
И вот тут возникает интересная мысль: если эта самая литературная норма стремится быть неизменной, а язык постоянно меняется, да что там язык — мир меняется, наши взгляды, представления о плохом и хорошем, правильном и неверном, идеальном и омерзительном в образе жизни, одежде, питании и воспитании существенно отличаются от представлений, например, Петровских времен, то как же соблюдается главное правило любого языка — соответствие мировоззрению его носителей? Дело в том, что литературный язык (то есть нормированная стабильная форма живого языка, принимаемая его носителями за образец и идеал) иногда тоже меняется, подстраиваясь под изменения национального сознания, только не плавно, как это происходит в живом языке, а скачками, очень заметными для носителей и хранителей литературной нормы и сопровождающимися явлением, которое принято называть кризисом литературного языка.
Рано или поздно наступает момент, когда различия между обликом живого языка и его официальным портретом становятся неприемлемыми (естественно, на внутреннем, практически не осознаваемом уровне) для носителей языка. Обычно это происходит в моменты значимых изменений национального сознания3 — именно они, как правило, провоцируют языковые кризисы. Симптомы такого кризиса всегда одни и те же:
1. Недовольство рядовых носителей языка сложившейся литературной нормой (выражаться и объясняться оно может по-разному, например: в 90-е годы предшествующая норма была объявлена «совковой» (слишком политизированной, идеологизированной, оторванной от народного языка, искусственной, канцелярской, слишком умной, недостаточно литературной и т.д., в зависимости от настроя, взглядов и уровня культуры недовольных носителей); в годы революции — «буржуазной» (чуждой, оторванной от реального языка, салонной, излишне литературной и т.д.); в Петровское время — «обветшалой», «славянской» (далекой от современных потребностей носителей, живого языка; слишком архаичной, слишком церковной и т.д.) — можно заметить, что главный упрек, повторяющийся каждый раз: оторванность от живого языка, несоответствие существующим потребностям носителей, изменениям их сознания.
2. Резкое падение статуса литературного языка и его носителей: закономерное следствие предыдущего явления (пожалуй, никто не вызывает в кризисные периоды большего раздражения, чем образованный человек: пренебрежительные, практически ругательства, «писака» (Петровское время), «интеллигентишка» (революция), «ботаник» (90-е гг.); отношение к образованию вообще в эти периоды ухудшается, формируется противопоставление: образованный — деловой, интеллигентный — успешный, «книжки читает» — «дело делает»; падает статус классической литературы и искусства).
3. Стремление образованных носителей языка к языковым экспериментам разных уровней, активизация интереса к языковой игре во всех ее проявлениях (демократическая сатира второй половины XVII века: «Служба кабаку», «Послание доверительное недругу», «Лечебник на иноземцев» и др.; языковые эксперименты Серебряного века, пародии и сатира конца 1910–20 гг.; неукротимое речетворчество и языковая игра конца XX — начала XXI века).
4. И как следствие4 — резкое повышение терпимости к ошибке, т.е. обычные носители языка, видя языковые эксперименты, перестают бояться совершать ошибки; в то же время, в связи с падением статуса носителей литературной нормы, попытки указать на ошибку, исправить ее начинают наталкиваться на сопротивление — нормы перестают работать. А так как именно нормы мешают проникновению в язык территориальных, социальных, профессиональных вариантов, просторечных употреблений, необоснованных неологизмов и заимствований, одновременно сдерживая процессы архаизации, устаревания языковых элементов — литературный язык, на время, необходимое для пересмотра концепции литературного языка и его норм, как бы перестает существовать: становится возможным мат на улице, на телевидении, в прессе и художественной литературе; жаргонное произношение в официальной речи (например, «осУжденный» или «возбУжденное» дело); просторечье, жаргонизмы, диалектизмы в деловой, научной, публичной речи и т.п.
Интеллигенцией происходящее воспринимается как языковой кризис, порча языка, культурная трагедия, однако постепенно формируется новая идеология, ситуация стабилизируется, и литературный язык вновь принимает свои привычно жест-кие формы: растет статус образования и образованных людей, ошибки становятся показателем невысокого социального статуса, жаргонизмы и диалектизмы возвращаются на свое законное место, красивая, правильная речь вновь делается идеалом бытования языка для всех его носителей… В современных условиях звучит слишком оптимистично? Кажется, что сегодня все иначе, гораздо хуже и нет никакой надежды? Предлагаю взглянуть повнимательнее на это самое сегодня (естественно, в историческом контексте).
1. В конце XX века разворачивается масштабный социально-политический кризис, связанный с разрушением СССР и советского менталитета как государство- и обществообразующего. В стране воцаряется хаос формирования чего-то нового на обломках старого.
В начале XX века разворачивается масштабный социально-политический кризис, связанный с разрушением Российской империи и крушением имперского менталитета…
В XVII веке разворачивается масштабный социально-политический кризис, связанный с постепенным разрушением Московской Руси и крушением древнерусского церковного менталитета…
2. Языковая картина мира следует за национальным мировоззрением и деформируется. Начинается кризис литературного языка, так как литературный язык, как бы мы к этому ни относились, — это прежде всего официальная, публичная версия национального языка, результат тех процессов, которые происходят в национальном языке и в жизни народа — носителя данного национального языка.
3. Традиционная система литературного языка перестает восприниматься носителями живого языка как идеальная, правильная; система норм разрушается; начинаются активные эксперименты в языковой сфере, появляется множество пародийной литературы, игровых текстов:
…изображавшая сидящих на конях рядом друг с другом Мамая и Дмитрия Прохоровских. И великий князь, и хан, и кони их были как живые. Скульптор виртуозно отразил момент, когда с вершины кургана, в ту пору Мамаевым еще не прозванного, национальные герои Ордуси взволнованно наблюдают, как на поле под Прохоровкой их объединенные силы ломают хребет польско-литовским полчищам, вторгшимся в самое сердце страны, — ломают и, как помнил Баг из курса истории, гонят потом гадину с переломленным хребтом аж до самого Грюнвальда… (Хольм ван Зайчик «Дело жадного варвара», XXI век)
Взять мостового белого стуку 16
золотников, мелкаго вешняго
топу 13 золотников, светлаго тележнаго
скрипу 16 золотников, а принимать то все по 3 дни не етчи,
на четвертый день принять в полдни, и потеть 3 дни на морозе нагому, покрывшись
от сольнечнаго жаркаго луча
неводными мережными крылами в однорядь… («Лечебник на
иноземцев», XVII век)5
4. Статус литературного языка, образования, языковой и культурной нормы резко падает: носители языка начинают активно употреблять в своей речи слова и конструкции, противоречащие литературной норме; растет количество и, что важнее, статус иностранных слов, грубых и нецензурных выражений, языковой игры, направленной на нарочитое нарушение норм и шокирование собеседника; происходит героизация блатного жаргона и мата.
Тут же начинается получасовой монолог, из которого
можно уяснить, что потеря дырокола равносильна потере полкового знамени. И за
это преступление в прежние времена тебя бы под трибунал отправили. А то и
расстреляли бы. После того, как ты выслушиваешь эту ересь в надежде получить
после ее окончания искомый предмет канцелярии, выясняется, что на склад их «не
завезли». Я после таких ответов покрываюсь холодным потом.
Кто, блядь, не завез? Мировой комитет по поставке
дыроколов? Дырокол-мен из комиксов? Или это ты,
ленивая сука, вместо того чтобы обеспечивать компанию средствами «для
комфортного ведения бизнеса», закупать все своевременно, сидишь целыми днями на своей бетонной жопе и рисуешь
инвентарные номера на всем, вплоть до скрепок? Была бы твоя воля, ты бы и на
спинах сотрудников их начал бы рисовать. (С. Минаев. «Духless», XXI век)
Вам,
проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как
вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать
из столбцов газет?!
Знаете
ли вы, бездарные, многие,
думающие,
нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало
у Петрова поручика?..
Если
б он, приведенный на убой,
вдруг
увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам
ли, любящим баб да блюда,
жизнь
отдавать в угоду?!
Я
лучше в баре блядям буду
подавать
ананасную воду!
(В. Маяковский. «Вам!», 1915)
Егда ж привезоша мя на двор, выбежала
жена ево Неонила и ухватала меня под руку, а сама говорит: «поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я сопротив
того: «чюдно! давеча был блядин
сын, а топерва — батюшко!»
(«Житие протопопа Аввакума», XVII век)
«Героизация» блатного жаргона и сниженной лексики вообще достаточно интересный и необычный аспект кризисного состояния языка, который, тем не менее, мы опять же наблюдаем и в XVII веке (правда, в меньшей степени), и в современной России (появление сериала о жизни бандитов и превращение его в культовый фильм, разобранный на цитаты («Бригада»), бравирование способностью использовать нецензурные выражения в любой среде («Комеди Клаб»), появление связи между наличием в речи нецензурных и блатных элементов с высоким межличностным статусом («мужик!») и т.д.). Это происходит сразу по двум очень разным причинам.
1. Во-первых, блатной жаргон и сниженная лексика (недаром ее разговорное название — «нецензурные слова») всегда находятся не только за пределами литературного языка, но и, в подавляющем большинстве случаев, за пределами и нелитературной нормы (блатной жаргон сигнализирует о преступном прошлом и/или настоящем говорящего, что обычно резко снижает его социальный статус; использование мата и грубых ругательств вне экстремальных обстоятельств — также признак малообразованного, некультурного человека). Следовательно, налицо табуирование этих сфер в языковом сознании. Период кризиса — это всегда слом традиции, нарушение норм, языковые и иные эксперименты. Однако вторжение в табуированные области ведет к конфликту с носителями языкового сознания, поэтому и возникает некая «героизация» ситуации и тех, кто ее создает.
2. Во-вторых, период кризиса — это время нарушения социальных гарантий личности, ослабления или полного исчезновения государственной защиты, ввергающее человека практически во времена Средневековья6, когда личная неприкосновенность, защита дома и имущества, решение конфликтных ситуаций часто становятся не заботой государства (армия, силы правопорядка, администрация, власть, судебная система и т.п.), а личным делом конкретного человека (в худшем случае споры решаются с оружием в руках и на языке силы), поэтому героизация блатного жаргона и сниженной лексики является следствием героизации людей, изначально не рассчитывающих на защиту государственных структур (это хорошо видно, в частности, на примере восприятия обществом того же сериала «Бригада» и явном наличии социального заказа на фильмы и сериалы о «сильных» людях, которые сами восстанавливают справедливость, наказывают обидчиков, защищают то, что им дорого, любой ценой: убивая убийц, грабя грабителей, обижая обидчиков).
В этом плане очень интересно постепенное смещение социального заказа с фильмов о «сильных» людях, противопоставленных закону, государственной машине, власти, обществу, которые мы видели в 80–90-е годы (даже если формально герой принадлежал к силовым структурам, он действовал вопреки этому), обратно к фильмам о людях сильных, но действующих в рамках закона, в защиту государства, общества, что было характерно для картин 30–70-х годов и становится присущим многим из современных фильмов и особенно сериалов7 (очень показателен, например, сериал о провинциальном спецназе МВД «Белые волки»: структура фильма похожа на сюжеты 90-х (кругом много несправедливости, корысти, нечестных людей), но лейтмотив уже совершенно иной: самостоятельные поиски справедливости вне закона и без помощи его представителей всегда обречены на провал и ни к чему хорошему привести не могут).
Это лишь один из обнадеживающих признаков стабилизации национального сознания и, соответственно, литературного языка. Если смотреть внимательно, сейчас таких признаков становится все больше.
3. Восстановление социальных табу в языковой сфере — один из наиболее достоверных признаков стабилизации литературного языка и языковой ситуации в целом.
Это вполне объяснимо: социальные запреты способно поддерживать и контролировать только сформированное, уравновешенное, сильное общество, которое становится таковым после стабилизации государства и государственной и национальной идеологии.
Социальные табу — это то, чего нельзя делать не потому, что это противозаконно и за это может последовать наказание, а потому, что на тебя косо посмотрят окружающие, так как в данный момент это действие, слово, модель поведения не считаются допустимыми. В разные периоды табуированию подвергаются разные вещи, иногда прямо противоположные, например, в дореволюционной культуре вполне последовательно табуировалось слово «черт», а в послереволюционной, во всяком случае, в первые десятилетия демонстрировался вполне определенный запрос на табуирование его антонима «Бог8».
Однако здесь речь идет о более устойчивых табу, сохраняющихся в русской культуре много столетий, например: запрет на публичное употребление матерной лексики, прямое упоминание факта смерти и наименований физиологических процессов (вместо этого принято пользоваться эвфемизмами: «его больше нет», «случилось несчастье», «он ушел» — о смерти; «можно выйти», «я на минуточку» — о походе в туалет; «она в интересном положении», «у нас прибавление» — о беременности и родах; «ей нехорошо» — о любых проявлениях недомоганий и т.д.).
Если в начале кризисного периода нарушение табу воспринималось как смелость, языковой эксперимент и оценивалось чаще положительно (вспомните восторженную реакцию многих на появление мата в литературе, например), то в последнее время наблюдается возвращение негативных реакций большинства носителей на языковую вседозволенность, а значит, общественный запрос на восстановление социальных табу.
4. Появление негативных реакций на ординарную языковую игру и ненормативную публичную речь.
Если в 90-е — в начале 2000-х годов любая языковая игра всегда приветствовалась и воспринималась как показатель высокого уровня языковой компетенции, то сейчас требовательность к качеству языковой игры постоянно повышается, что заметно сказывается на ее количестве, так как шаблонные приемы языковой игры у чутких носителей языка уже вызывают вполне заметное раздражение. Например, раньше название практически любой книги, заголовки почти в любом журнале, газете содержали примеры языковой игры, сейчас — чем выше статус издания, тем меньше шансов увидеть языковую игру, за исключением действительно достойных внимания примеров, соответствующих стилю и авторскому замыслу.
Еще один показательный пример: выражение «мочить в сортире», употребленное В.В. Путиным, в 1999 году было воспринято позитивно и приобрело большую известность именно потому, что было одобрено в данном контексте большинством носителей языка, в том числе и образованных. Сейчас оно чаще всего цитируется в негативном ключе как пример нарушения языковых норм. И, если проанализировать тексты речей президента, можно увидеть, как это движение общественного языкового сознания отражается в подборе лексических единиц (если в 99-м — начале 2000-х прослеживалась тенденция к выходу за рамки литературного языка, включению в текст грубых, сниженных форм, умышленно нарушающих норму, то к 10-м сформировалась противоположная тенденция: к сложной языковой игре, иносказаниям, литературной образности, т.е. к реализации замысла уже в рамках литературного языка, причем высокого уровня).
5. Постепенно период слома предшествующей традиции сменяется периодом строительства новой: нового государства, новой (чаще обновленной) идеологии, новой культуры, общества и т.д. Возникает, соответственно, государственный и общественный запрос на нормализацию литературного языка, в частности, наблюдается спад интереса общества, особенно его образованной части, к языковой игре, усталость от языковых экспериментов. Реагируя на возникшую потребность, государство начинает включать механизмы поддержания стабильности литературного языка: образование, государственное регулирование языковых процессов, языковая цензура.
∙ Петр I вводит гражданский шрифт, государственную монополию на светское книгопечатание, государственное (в данном случае единоличное) цензурирование всех публикуемых светских текстов, обязательное начальное образование всех сословий, кроме крестьян, и т.д.
∙ Советское правительство проводит наконец реформу орфографии, готовившуюся с конца XIX века, вводит обязательное начальное (затем неполное среднее) образование, ликвидирует безграмотность, национализирует типографии, вводит монополию на СМИ (закрывает оппозиционные газеты), с конца 20-х годов начинает издание классической литературы, борьбу с революционным языком, активно финансирует русское языкознание и т.д.
∙ Что же мы видим в последние годы? В 2005 году принят закон «О государственном языке». В 2007 году принят закон об обязательном 11-летнем образовании. Проведен Год русского языка, нынешний год объявлен Годом литературы. Введены обязательный ЕГЭ по русскому языку (обсуждается введение обязательного ЕГЭ по литературе); обязательные экзамены по русскому языку для мигрантов и лиц, желающих получить российское гражданство; выпускное итоговое сочинение по литературе, являющееся допуском к остальным экзаменам. Возвращено понятие нормативных словарей (словари, рекомендованные Министерством образования и науки для подготовки к экзаменам по русскому языку) и утвержден список таких словарей. В 2014 году приняты поправки к закону «О государственном языке», запрещающие нецензурную лексику в публичной речи и ограничивающие ее распространение в печатной и видеопродукции (естественно, как и любое государственное регулирование языка, вызвавшие неоднозначную реакцию интеллигенции, но полностью соответствующие общественному запросу на возврат и закрепление социальных табу).
То есть налицо признаки стандартных действий стабилизирующегося государства по нормализации литературного языка, что, в сочетании с явно прослеживающейся тенденцией к формированию общенациональной государственной идеи, указывает на вхождение России в активную фазу стабилизации национального мировоззрения и, вслед за ним, литературного языка. Поэтому мне как историку языка, во всяком случае, кажется именно так: есть повод перестать сокрушаться по «гибнущей» культуре и посмотреть в будущее с оптимизмом, хотя бы сдержанным… Конечно, до стабильного процветания современному русскому литературному языку еще неблизко, однако умирать, оставляя нас на попечение сленгов, жаргонов, варваризмов и прочего нелитературного безобразия, он точно не собирается. Особенно если мы, его хранители и защитники, будем ему активно помогать, не оскорбляясь государственным давлением, не поддерживая сторонников бесконтрольности публичного самовыражения и в то же время стоически принимая вошедшие в кризисную эпоху в литературный язык новшества (ведь смирились же мы, в конце концов, с лебедем мужского рода, с необходимостью заострить внимание или изжить недостатки, с тем, что пара людей это не «двое», а «несколько», хотя некоторое время назад это и смотрелось «ужасным» нарушением языковой нормы и, очевидно, порчей литературного языка)…
1 Естественно, на внутреннем, неосознанном
уровне, уровне языкового чутья, языковой картины мира.
2 Какими бы назревшими
и обоснованными ни были изменения, образованная часть общества (хранители
литературной нормы – учителя, ученые, писатели и другие представители
интеллигенции) всегда будет противиться, в большинстве своем, любым изменениям
в данной сфере, а произошедшие изменения воспринимать как личную трагедию,
порчу языка или, хотя бы, как странное и нежелательное событие.
3 Можно смириться с тем, что
на портрете у тебя не то выражение лица, нет шрама на щеке и щегольских усов,
но невозможно согласиться на официальное изображение, если, к примеру, на
портрете изображен бледный юноша-пацифист с разноцветной шевелюрой и букетом
ромашек, а ты нынешний – загорелый капитан ВДВ с орденом Мужества на груди…
4 Языковой эксперимент, языковая игра — это,
как правило, осознанная целенаправленная ошибка, т.е. человек
знает, что так сказать нельзя, но сознательно идет на нарушение, чтобы добиться
нового звучания, разрушить стереотип, удивить и т.д. То есть образованные
носители языка — хранители образцовой нормы, на которую привыкли за прошедший стабильный
период ориентироваться все остальные — вдруг начинают допускать ошибки (как это
видится обычному носителю языка) и крайне терпимо относятся к ошибкам других
носителей… Например, вы хочете песен — их есть у меня. Для
носителя языка с высоким уровнем языкового чутья это очевидная языковая игра. В
кризисный период ему это нравится, он это цитирует, наслаждается игровым
взаимодействием. Для рядового носителя это легализация ошибки, допущение в
нормативную речь ненормативных форм…
5
Конечно, язык несколько поменялся, однако принципы тонкого интеллектуального
издевательства над читателем, попытавшимся воспринять текст буквально, без
учета особенностей интерпретации игровой реальности, — вполне неизменны.
6 Это очевидно по
отношению ко времени революции и событиям 90-х годов XX века. Более ранние
кризисы изначально приходятся на времена Средневековья, где такие ситуации
встречались и в обычное время.
7 Для сериалов
соответствие социальному заказу, ожиданиям зрителей гораздо важнее, чем для
фильмов, потому что обеспечивает постоянный интерес.
8 Именно с заглавной
буквы как объект общественного сознания — Всевышний. Со строчной это слово
воспринималось как термин, именующий представителей высшей силы в различных
религиях.