Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2015
Об авторе
| Евгений Борисович Рейн
(29.12.1935) окончил Ленинградский технологический институт холодильной
промышленности, Высшие сценарные курсы; автор более двадцати сценариев
документальных фильмов (в том числе «Чукоккала»). Работал
в геологических партиях на Дальнем Востоке, на ленинградских заводах. В 1960-е
годы входил в круг так называемых ахматовских сирот; высоко ценивший Рейна
Иосиф Бродский назвал его «трагическим элегиком». В
1979 году — участник альманаха «Метрополь». Стихи Рейна распространялись в самиздате,
часть их печаталась в журнале «Синтаксис». Первая книга «Имена мостов» вышла в
1984 году с сильным цензурным вмешательством. В настоящее время преподает на
кафедре литературного творчества в Литературном институте имени А.М. Горького,
там же руководит поэтическим семинаром. В 2004 году принял участие в
Международных поэтических чтениях «Куала-Лумпур-2004» в Малайзии. Лауреат
Государственной премии России (1996), Пушкинской премии России (1997), Лауреат
премии «Поэт» (2012).
Так, пойдём…
А л е к с а н д р у К у ш н е р у
Так,
пойдём… Поведу вдоль канала и мимо собора,
через Пряжку к Неве, лесогрузам, дворцам и мостам,
наглотаемся дыма, разброда и разговора,
и простора, конечно, разбавленного пополам
нашим временем, здесь, мимо этих гранитов протёкшим
вместе с невской водичкой в Маркизову Лужу, в ничто,
по пути языки непременно и вволю почешем,
всё, что знаем, уложим с тобою в одно решето.
Здесь вот всё и случилось, недаром нас тянет и тянет
в этот город, заученный точно походка слепца,
потому ли, что он никогда ни за что не отстанет,
так и будет, как морок, водить нас с тобой до конца.
Подожди, чуть стемнеет, и улицы станут пошире,
потому что раздвинутся смутной вдоль стен полосой,
запестрят, замелькают как будто колонки цифири,
вместе с газом светильным замаячит фонарь дуговой.
Вот теперь погляди: до чего же знакомые лица —
бакенбарды, бородки и, углём подведённый, глазок…
Нас они не узнают и нам не откроют границу,
можно лишь подглядеть суету эту наискосок.
Наше место при них, ведь на то и даровано зренье,
чтобы видеть сквозь сумрак, опущенный на календарь —
то, что видно в потёмках, тому предстоит воскресенье,
то, что явно и крупно, уходит в блаженную даль.
Будем слушать раскаты, мусолить старинные сплетни
за Таврическим садом, у Фонтанного дома впотьмах,
точно медиум в
трансе, шепоток подбирая последний
на вертящемся блюдце, запущенном в полный размах.
2015
*
* *
На кладбище этом
осеннем
подмёрзли венки и кресты.
Ты ходишь сюда за прощеньем —
что думаешь вымолить ты?
Ты смотришь на мелкую речку,
на тёмную дачу свою,
уста приближая к колечку,
ты думаешь думу свою.
О том, что исполнились сроки,
и вечный огонь запылал,
и то, что твердили пророки —
всё это он сам предсказал.
Опять ты стоишь на пороге,
зачем не идёшь напролом?
Собаки и единороги
пируют за общим столом.
Тебя накрывает возмездье
за алчный и жалкий оскал,
померкло в зените созвездье,
закончился траурный бал.
1980–2015
В снегах
Пух и прах, и
мягкие сугробы,
Выше Альп неспешная гора,
Снег сейчас гораздо выше злобы,
Больше утешенья и добра.
Хлопья налетают,
отлетают,
Молча, нахлобучив свой парик,
И уже, наверно, не растают,
Завалив моря и материк.
Хорошо стоять под
этим снегом,
Веруя, что это навсегда,
Доверяя снегу вместе с небом,
Пасмурным, как снежная звезда.
2012
Афиша
Над фиолетовою
грязью
всех мостовых в апреле питерском,
примешиваясь к безобразью,
небесной
тряпкой город вытерши,
над конками и над каналами,
над рысаками в синих сетках,
над колоннадными развалами
«Асторий» вычурных и терпких,
примазанная вязким клейстером,
светлела свежая афиша,
однажды огнеликим вечером,
прохожего остановивши,
она его пугала буквами
с какой-то наглою повадкой —
и угловатыми и круглыми —
с самоуверенностью гадкой,
вовсю размахивая титулом,
на что-то криво намекая,
кометой просверкав над Питером,
туманом зябким намокая,
грозя невероятным будущим,
пророча из канавы мглистой,
на ней меж праздничным и будничным
торчало слово «ФУТУРИСТЫ!!!».
2012
Отплытие
Ленивый день над
праздничной водой,
Речной трамвай до островов далёких,
Приливы воздуха привольной чередой,
Уютно застревающие в лёгких.
Всё дальше уплывая
за дворцы,
Отталкивая лодки и перила,
На набережной в каменной горсти,
Напрасно растопыривших удила,
И вот уже на Невку поворот,
Кирпич багровый фабрики прибрежной,
Над головой
рассеянный полёт
Всей атмосферы маетной и нежной.
Всё ближе, ближе
тот блаженный край.
Где, наконец, никто тебя не встретит,
И сколько ты его ни задирай,
Он не проявит ни задор, ни трепет.
В обратный путь нисколько
не спеша,
Дождаться бы с терпеньем Робинзона
Туманных дней, где тёмная душа
Живёт в тиши, разбрасываясь сонно.
2012
На Волге
Ярославль проплывал
куполами церквей,
волжский ветер свежел всё скорей и скорей,
мутноватой волне помогая.
Я стоял на корме, наблюдая, курил,
как взлетала и падала возле перил
светло-серая чаячья стая.
Пусть не слишком
начищены ручки кают,
и, бывает, в салоне не то подают,
Волга правильно катится в Каспий,
слава Богу, что ей никуда не свернуть,
и по карте проложен единственный путь —
по великой равнине скуластой.
Приближалась под
вечер родная страна,
сокращались её ширина и длина,
только палуба и оставалась,
репродуктор сипел музыкальный отбой,
и невнятная нота кривой запятой
за оглохшее ухо цеплялась.
Воздух зорко темнел,
своевольно дыша,
проступало созвездье Большого Ковша,
и подрагивала машина.
Утомлённый простор уходил на покой,
было всё согласовано с Волгой-рекой,
и как до сотворенья — едино.
Я и сам притворился
неспешным глотком,
наименьшей молекулой, тем пустяком,
безбилетным попутчиком летним,
пригашённым окурком блистающей тьмы,
узелком перепутавшейся бахромы,
под всемирным зазубренным гребнем.
2012
*
* *
Крепче кофе только
смерть,
Лучше сумерек — коньяк,
Надо, всё-таки, суметь
Продержаться кое-как.
И на переломе дней,
Где темнеет Козерог,
Быть судьбы своей умней
В новогодний вечерок.
Пусть померкнет мой
экран,
Съест глаза последний вспых,
и всего один стакан,
чтобы выпить на двоих.
2015
Муза
В бессоннице
позднего часа,
сужая петлю на ремне,
как самое злое начальство —
зачем ты приходишь ко мне?
Как страшный
невидимый морок,
и ставя на прошлом печать,
зачем я блуждаю в просторах,
где надо тебе отвечать?
Твои несказанные
пальцы
отводят ночной кислород,
и если мы оба скитальцы,
то это уже не пройдёт.
Нам хватит такого
союза,
в конце ты бываешь нежна,
ты лучше, чем солнце, ты — муза,
ты больше, чем мать и жена.
2012
Красное
Как много красного
отпущено тебе —
И волосы, и губы, и понятья…
Коралловое, морщась при ходьбе,
Колена выше поднималось платье.
Поджечь, пропить,
развеяться, пропасть
Когда угодно ты была готова.
И до восьми ты не могла проспать,
Ложилась в пять, и в семь вставала снова.
Ни слова правды… Только идиот
Тебя назвал бы сгоряча лгунишкой.
За десять лет я лишь в последний год
Тебя увидел скучной и поникшей.
Когда закатный
вылился кагор
На островах в замызганном буфете,
Превозмогая твой пустой задор,
Я вырвал у тебя признанья эти.
Ты рассмеялась
гневно, и тогда
Я угадал, что утаить хотела,
И в краске запоздалого стыда
Я подглядел, что ты уже сгорела…
1990
Из письма Льву Лосеву
Теперь, когда лишь
типографский шрифт
нас вызывает, как спирит заядлый,
в стасованной колоде правд и кривд
какой же туз не оказался падлой?
Другое дело — Фрунзенский район,
та жизнь между Фонтанкой и Обводным…
Что ж, свет широк, но с четырёх сторон
и он закрыт проклятьем первородным.
Широк-то
он широк, да невелик,
и потому я повторю упрямо:
«Все игроки международных лиг
не стоят ленинградского «Динамо».
Всё кончено. А то,
что впереди,
я полагаю, будет шито-крыто.
Недаром в Техноложку по пути
я высмотрел Великого Спирита.
И вот судьба — весь
век нелепо жить
марионеткою развязной и усердной,
чтоб Кукловод, водя тебя за нить,
таскал слова из немоты предсмертной.
1980–2015
*
* *
Стать Киплингом
Советского Союза —
вот мой размах.
Пусть гибельно, но так диктует Муза
мне второпях.
Я знаю, что мы значим, что мы стоим,
за нас — звезда.
Мы наш и ваш, мы новый мир построим —
раз навсегда!
1972