Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2015
Об авторе | Анна Матвеева — автор романов «Перевал Дятлова», «Есть!», «Завидное
чувство Веры Стениной», сборников рассказов и
повестей. Финалист премии Юрия Казакова за лучший рассказ 2011 года и
Национальной литературной премии «Большая книга» 2015 года за сборник рассказов
«Девять девяностых», лауреат итальянской премии Lo Stellato. Последняя публикация в «Знамени» — повесть «Под
факелом» (№ 10 за 2012 год). Живет в Екатеринбурге.
ВОЗДУХ
Бывший директор завода Павел
Петрович Романов летел в Париж на свадьбу своей младшей дочери Александры.
Бывшими директорами — как и бывшими
русскими — не становятся. Романов намеревался работать даже не до пенсии, а до
смерти, но его вежливо вытурили с завода в семьдесят
лет. Такой вот подарок к юбилею — вместе с приветственным «адресом», напольными
часами и букетом цветов, глядя на который Павел Петрович подумал: лучше бы
деньгами.
На заводе остались просторный
кабинет, хорошая зарплата, трепет трудового коллектива и душа. Душа-то и
терзала его теперь с утра до вечера, не соглашаясь ни на какие подмены —
рыбалка, кроссворды, телевизор, садовые работы, ничего ей не хотелось, кроме
как вернуться на завод и работать дальше. Силы-то в нем ходили еще ого-го какие, да и завод, в этом
смысле, не кончился. Павел Петрович просыпался в шесть утра, как привык за
целую жизнь, — и что прикажете делать дальше?
Старшая дочь Анна считала, что ему
нужно больше времени проводить с внуками — играть с Игнатом в шахматы и водить
Настю на гимнастику. Романов был, в принципе, не против,
но внуки его утомляли куда сильнее, чем самые нерадивые подчиненные. В
сравнении с Игнатом и Настей даже вороватый инженер по снабжению Кудрявцев, с
которым они бодались не на жизнь, а на смерть, вы-глядел ангелом — особенно
спустя столько лет. Одно из первых пенсионных впечатлений Романова — теперь он
скучал не только по друзьям и соратникам, но даже по тем, кого терпеть не мог.
Вроде подлеца Кудрявцева, у которого были связи
наверху, и сковырнуть его с места было по этой причине делом очень хлопотным. В
конце концов, Романов, конечно, победил — он всегда побеждал, — а теперь вдруг
начал вспоминать про негодяя-инженера с теплой
улыбкой. Даже слезу однажды выпустил — капелька маленькая, как из шприца перед
уколом.
А внуки… Ну
что сказать — другое время, другие дети!
Обе дочери Павла Петровича, что
Анна, что Александра, в детстве были послушными, скромными, учились прилежно.
Пусть даже отец у них был директор завода, а мать — главный бухгалтер, и оба
деда — ветераны войны (Романов-старший — тот вообще
Герой Советского Союза), но девочки были точно такие же, как все советские
дети. Разве что в «Орленок» он их в детстве отправлял пару раз, но и все на
том. И без этого считалось, что детство у детей — счаст-ливое. Самому Павлу Петровичу
такого не досталось — он родился за год до войны. Жили очень бедно: мать сварит
пустой суп на всю неделю — и детям положено было есть его, пока в кастрюле дно
не покажется. И хлеб черный — липкий, горьковатый, но все равно очень вкусный.
Павлу Петровичу этот хлеб всю жизнь снился — и каждый раз во сне горбушка была
такая махонькая!
Тут как раз пассажирам привезли
обед, начали раздавать коробки — Романов попросил на горячее курицу. Хотел
достать сыр из пластиковой упаковки — никак не получалось. То ли он с возрастом
стал такой беспомощный, то ли народ разучился делать все на совесть? Романов
склонялся ко второму. Вот и покойная супруга Антонина Федоровна в последние
годы жизни часто ворчала, что люди совсем стыд потеряли. Разве можно так
работать, если за тобой тут же приходится вызывать мастера и все переделывать?
Это она про евроремонт. Все годы свои последние угрохала
на этот ремонт, а потом слегла — да так и не встала.
— Давайте, я помогу, — девушка,
которая сидела у иллюминатора, сжалилась над Романовым, отобрала у него
упаковку с сыром и в два счета — чик-чик — вспорола ее ноготками. Ногти
выкрашены в разные цвета — два посредине красные, остальные — розовые. Анна
точно такой же маникюр носила, и когда отец возмутился странной модой,
объяснила:
— Это фэн-шуй,
папа. Чтобы деньги водились.
Деньги у них в доме всегда были в
нужном количестве — Антонина Федоровна вела семейную бухгалтерию так же четко,
как заводскую. Детство супруге досталось тоже не из легких — отец-военный не
видел разницы между вверенным ему подразделением и собственными малолетними
детьми. Антонина в детстве имела два платья — зимнее и летнее, которое по
потребности использовали еще и как нарядное. Платья она донашивала за
старшей сестрой — так же как банты, школьный портфель и даже мешок для сменки. Каждый вечер, как сделает уроки, помогала матери —
то гречу перебирала, то яблоки для компота резала, то простыни подрубала. Обо
всем этом супруга подробно рассказывала обеим дочерям, чтобы ценили то, что
имеют. И Павел Петрович, где надо, добавлял от себя подробности. А чаще, где не
надо, как считала Антонина Федоровна.
Девочки росли послушные, но между
собой не дружили, даже в раннем детстве. Анна восприняла рождение Александры
как наказание — она думала, родители были ею недовольны, вот и решили завести
другую девочку. Что с ней им, вроде как, больше повезет.
Сейчас-то Павел Петрович понимал,
где они сделали ошибку — но с той станции поезд давно уехал, да и саму станцию
уже не разыщешь. Им бы тогда ласку проявить к старшей,
объяснить ей, — маленькая ни на что не покушается, родители не перестанут
любить большую. Но что сам он, что супруга не приучены были вести с детьми
задушевные разговоры — не принято было. Детей тогда вроде как всерьез никто не
воспринимал, это сейчас все как с ума посходили.
Только и слышно — детям нужно внимание, детьми нужно заниматься. А результат —
обратный. Романов за долгие годы на руководящей должности привык держать
ориентир на результат — итоги соцсоревнования, выход продукции и так далее. Все
эти психологические нюни были не для него, но теперь, на пенсии, ему пришлось
столкнуться с ними лицом, как говорят, к лицу.
Павел Петрович жевал сыр, даже не
подумав поблагодарить за помощь девушку с разноцветными ногтями — кивнул, да и
хватит. Слово «спасибо» у директоров не в ходу. Даже у бывших.
Съел курицу, подчистил соус ледяным кусочком хлеба — как из морозилки, честное
слово!
Раньше-то он летал в первом классе.
Еще в позапрошлом году.
Взял у стюардессочки
чай с лимоном, размешал сахар пластмассовой ложкой.
Сегодня он увидит дочериного жениха
— а завтра поведет Александру под венец. Если он у них будет там, конечно, этот
венец.
Романов с трудом представлял себе,
на что походит французская свадьба. Вот у Анны было торжество — любо-дорого
вспомнить! Конечно, они с матерью разорились, выкладывая денежки на лимузин,
карету, артистов из Москвы, зато потом разглядывали фотографии — налюбоваться
не могли!
Одно только портило снимки — жених.
Павел Петрович недолюбливал зятя
Валерку и не понимал, почему Анна его выбрала — на вид пельмень недоваренный,
характер склочный, да и зарабатывает меньше дочкиного. Вот и внуки, наверное, в
него пошли, — ни в Игнате, ни, тем более, в Насте дед не видел ничего своего
или хотя бы супругиного.
Игнат — вертлявый
рыжий двоечник, — целыми днями лупился в компьютерные игры, какие уж там
шахматы! Только придет из школы, бахнет ранцем в
коридоре — и тут же несется к компьютеру. Павел Петрович, когда это при нем
случалось, вмешивался. Запрещал приближаться к компьютеру, однажды выдернул
проводки, а парень — в рев:
— Ты что, дед, с ума сошел? Я семь
уровней прошел!
Ну, Павел Петрович и не выдержал. Наподдал ему по заднице. Попробовал бы он в своем детстве
так с дедом поговорить — тот суровый был мужик, кузнец. Тут же получил бы по
первое число, какой уж там седьмой уровень.
На вопли Игната прибежала Анна, у
самой в руках — плоский компьютер, как книжка. Планшет называется. И дочь, и
зять, целыми днями по дому бродят с этими планшетами, фильмы смотрят. Анна
объясняла, это чтобы время зря не тратить. Идет Валерка по квартире, а у него в
руках кто-то стреляет и матерится. А навстречу — Анна, у той другое кино — с
нежностями и голой задницей во весь экран. Счастливый
брак! Надо было им с матерью подумать, прежде чем кошелиться
на богатую свадьбу…
Так вот, Игнат ревет, задыхается. К
матери бросается за справедливостью — как в суд! Анна рассердилась, аж вскраснела вся:
— У тебя в подчинении столько людей
было, а ты с третьеклассником справиться не можешь?
Сердце Романова грустно сжалось —
дочь ткнула в него этими словами, как ножом. Он ведь, действительно, руководил
огромным коллективом и с каждым умел найти общий язык. Нигде этому не учат — то
есть сейчас-то и этому учат, и другому всякому (на днях Павел Петрович видел в
городе рекламную растяжку с красными буквами — «Учим говорить «Нет!»), но в
его-то время никаких таких курсов для руководителей не было. Все постигал на
личном опыте — ошибался, конечно, но в целом поступал верно. Никто бы на заводе
не сказал, что Романов несправедлив как руководитель.
А тут, смотрите, попало.
Хотя, если призадуматься, что
такого? Отец Павла тоже лупил — нечасто, за дело. Так
ведь он на отца-то такую варежку не разевал.
В общем, с Игнатом у них не
особенно ладилось — только перед праздниками парнишка добрел, выклянчивая
подарки. Все какие-то игры с жестокостями ему подавай да телефоны дорогущие.
Однажды Павел Петрович купил к Новому году настольный хоккей, но его, кажется,
даже и не распаковали, хотя с того Нового года еще три набежало. Так и валяется
коробка где-то на балконе.
Внучка Настя тоже не слишком льнула
к деду — ее с малолетства таскали по конкурсам красоты для девочек, вот она и
вела себя со всеми как взрослая женщина. Романова оторопь брала, когда Анна
хвалилась Настиными фотографиями — семилетний ребенок размалеван, как шалава подзаборная! Бальное платье, прозрачные перчатки, на
голове — корона, с ушей длинные серьги свисают… И
взгляд, главное, такой недетский — расчетливый, как у дорогой потаскухи. И поза
— руки в боки, бедро вперед. Тьфу, смотреть тошно!
Анна обижалась:
— Ты, папа, совсем отстал от
времени. Разве плохо, что девочка с детства будет уметь следить за собой, что
не будет распустехой, как…
Споткнулась.
— Как мать? — спросил Романов.
Сердце в груди тяжело заворочалось, как будто искало выход из грудной клетки.
— Я не то хотела сказать, — начала
оправдываться Анна. — Но мама ведь, правда, не уделяла особого внимания моей
внешности. Я даже косы заплетать не умела — мне учительница в школе показала и
корзиночку, и кральки…
— Сама ты кралька!
Она вам жизнь подарила, а ты такие слова говоришь, бесстыжая!
Крепко они в тот раз поругались, но
уже через день дочь позвонила — извинялась, плакала. В том же разговоре
попросила денег на поездку в Турцию — Настя прошла в какой-то финал детского
конкурса красоты, но дорога была за свой счет, а у Анны — долги, кредиты,
Валерка, которого со всех работ гнали, как таракана…
Романов оплатил поездку, но корону
Насте выиграть не удалось. Было большое расстройство, Анна говорила, что это
все козни организаторов — какая-то пробивная мамашка занесла
деньги.
Павел Петрович только раз дал себя
заманить на один такой конкурс — во Дворце молодежи проходил. У них были места
в первом ряду, и Анна шепотом на ухо попросила отца говорить тише — рядом с
ними сидели главные враги счастливого Настиного детства, родители Лизы
Симоновой. Эта Лиза в итоге и получила корону победительницы — со сцены
отправляла воздушные поцелуи в зал не хуже, чем Лайма Вайкуле. Настя плакала во
весь голос, Анна сжимала кулаки, а Романов вспотел от жалости к ним обеим, от
своего бессилия помочь…
Мама Лизы Симоновой — высокая и
толстая, похожая на динозавра из детской энциклопедии, поминутно поправляла
очки в розовой оправе — как будто они мешали ей хорошенько разглядеть ликующую
дочь. Отец — смуглый, примятый брюнет — громко аплодировал и кричал, как в
заграничном фильме:
— Это моя дочь! Это моя дочь!
Больше Романов никогда не совершал
такой ошибки — сколько ни звала его Анна, он каждый раз придумывал причину
отказаться. Даже на соревнования по гимнастике не ходил — больно было за Настю,
которая вечно оказывалась даже не на вторых, а на десятых ролях.
Зря он так развспоминался…
Врач из кардиоцентра когда еще сказал — вы поменьше
думайте о плохом, Павел Петрович. Жизнь, она ведь одинаково несчастная у всех.
Радуйтесь моменту: улыбнулся вам ребенок — уже хорошо. Птичка запела — еще
лучше. Солнышко выглянуло — совсем славно!
Но как-то не складывалось у него в
последнее время с детскими улыбками, да и погода стояла мрачная, даром что
апрель, да и вместо птичьего щебета за окнами в квартире звучал вороний грай.
Романов откинул спинку кресла,
услышав, как сзади недовольно ойкнули, — и задремал. Проснулся, когда пилот
объявил посадку: «Мы прибываем в аэропорт Шарль де Голль города Парижа!».
ЗЕМЛЯ
Романов редко путешествовал в одиночестве
— да он и вообще редко путешествовал, чаще ездил в командировки или по обмену
опытом. Санаториев не признавал, отправлял туда все больше Антонину Федоровну —
да вот только не помогли ей те санатории. Рано она ушла, и так тоскливо было
без нее Павлу Петровичу, что обычными словами не объяснишь, а необычных он не знал. Тут ведь дело не в любви, и не в сексе
этом, о котором теперь столько разговоров по телевизору — дело в том, что
старые супруги после долгой совместной жизни как бы срастаются в одного
человека. И когда одна часть этого человека умирает, вторая мучается не только
от боли, но еще и от пустоты, нехватки того, к чему успел привыкнуть.
Вот почему Романов позволил
секретарше Люсе переехать к нему в квартиру. Единственный способ для осиротевшей
половины не уйти следом за умершим супругом — начать срастаться с другим
человеком. С Люсей у них был давний приятный роман — Романов не считал, что
изменяет супруге, потому что Антонина Федоровна давно отменила интимные
отношения — почти без слов объяснила, что считает себя для этого слишком
старой. Было ей, к слову сказать, тогда сорок — как теперь Анне.
Секретарша Люся пришла на завод
совсем еще молодой девушкой, между работой успела выйти замуж и развестись.
Детей у нее не было, а вот проницательности — хоть ложкой ешь. Мужскую печаль в
глазах директора она прочитала раньше всех — и тут же впустила его к себе в
норку. Ни на что большее Люся не претендовала, Романов считал, что ей,
действительно, хватает вечернего часа на диванчике и сережек в день Восьмого
марта.
Люся говорила о себе — я
секретарь от Бога. Один ее взгляд — и толпа посетителей отступает из
приемной. Ни разу за эти годы — а она проработала с Романовым почти двадцать
лет — не забыла ни об одном звонке, ни об одной встрече. Знала, кому улыбнуться,
кого поставить на место, где сказать, где промолчать. Печатала, как из
пулемета, блузки носила белоснежные, причесана не хуже
Гурченко, туфельки на каблучках…
Передвигаясь в очереди на
паспортный контроль, Романов с грустью вспоминал ту, прежнюю Люсю. Она исчезла
в тот же месяц, как только секретарша превратилась в директоршу — и переехала в
просторную квартиру на улице маршала Жукова. В квартире все оставалось таким,
как было при Антонине Федоровне — мебель, постельное белье, цветы на подоконниках… К цветам супруга относилась трепетно, переживала за каждую
фиалку, как за близкого родственника. А как радовалась блеклым цветочкам! Ни
один букет, которыми Антонина Федоровна не была
обделена как при жизни, так и после смерти, не вызывал в ней такой нежности.
Она и в юности, вспоминал теперь Романов, пыталась выращивать в их первом общем
жилье — общажной комнате — какие-то традесканции, что
ли? Прикалывала вьющиеся ветки к обоям швейными булавками, что-то без конца
рыхлила, пересаживала, поливала…
— Я так понимаю, этот огород вам
без нужды? — спросила Люся чуть ли не в первый вечер, как перебралась к
Романову. Она по-прежнему была с ним на «вы» и по имени-отчеству. — Давайте я
отдам цветы соседке с первого этажа, мы с ней уже познакомились.
Романов привык к зеленым зарослям
на подоконниках — в последние годы с ними неплохо управлялась домработница.
Даже фиалки иногда покрывались бледными цветочками, и тот странный зеленый
куст, название которого директор так и не выучил, выпускал новые сочные стрелы,
похожие на перья. Но Люся настаивала — у нее была аллергия на растения.
— А у меня на эту женщину —
аллергия! — возмущалась Анна. Дочери в кои-то веки проявили единодушие —
Александра писала из Парижа рассерженные мейлы, не догадываясь о том,
что первой их читает ненавистная Люся (Романов так и не освоил компьютер), а ее
старшая сестра, дня не проходило, высказывала отцу претензии. Как он мог после
мамы связаться с такой… с такой…
— С какой? — устало переспрашивал отец, и Анна умолкала, не
решаясь вымолвить обидное слово. Впрочем, подходящее слово нашлось впоследствии
и без ее стараний. Двадцать лет Люся трамбовала в себе обиды, сдерживала
чувства и не позволяла себе сделать ни одной ошибки. Но как только получила,
что желала, — так тут же превратилась в другого человека. В безжалостную жадную
дрянь.
… — Цель визита во Францию? —
спросил у Романова пограничник, сидящий в стеклянной будке. Директор ни слова
не разобрал, но, к счастью, в очереди за ним стояла все та же отзывчивая
девушка с разноцветным маникюром. Тут же подскочила, забулькала по-французски.
— Вы отдыхать приехали? — спросила
она Романова.
— Нет, я к дочери. На свадьбу.
— Да, свадьба — это не отдых, —
улыбнулась девушка.
Пограничник поставил в паспорте
отметку, и Романов вошел на территорию Франции, вновь забыв сказать попутчице
«спасибо».
…Следы евроремонта, который выжал
из Антонины Федоровны все ее силы, а потом и забрал жизнь, испарились, как
толпа посетителей в приемной к вечеру. Постепенно Люся превратила квартиру
Романова в жутко неуютное место, похожее на платную больницу. Павел Петрович
однажды провел в такой две недели, и до сих пор боялся, что умрет не у себя
дома, среди родных вещей, а в чужой, стерильно-белой палате. Теперь никаких
сомнений — точно так все и будет, даже если смерть явится за ним по домашнему
адресу. Мягкие кресла и ковровые покрытия исчезли, а их место заняли
конструкции из кожи и стальных трубок, полы с подогревом и освещение, которое
автоматически включалось, реагируя на появление человека. Романов не счесть
сколько раз пугался, когда лампа загоралась как сама по себе — а Люся ликовала:
хай-тек! Наконец, можно людей в гости позвать!
Люди, действительно, приходили —
незнакомые, молодые. Люсе-то еще и пятидесяти нет, а выглядит того моложе.
Романов отчаянно томился, высиживая за общим столом, накрытым, к слову сказать,
стараниями ближайшей кулинарии. Как бы кулинария ни старалась, в блюдах все
равно сквозил привкус горелых кастрюль и дешевого масла. Люся готовить не
умела, а домработница у Романовых на кухню допускалась только с уборкой.
Антонина Федоровна все делала сама — и холодец, и суп с клецками, и торт
«Наташа». Лучше всего у нее получались пельмени — правда, они были не только с
начинкой, но и с секретом. Секрет заключался не только в том, что один из
пельменей обязательно делался с начинкой из теста, утыканного черным перцем — а
прежде всего в том, что блюдо это Антонина Федоровна затевала только в тех
случаях, когда была недовольна мужем. Блины, к примеру, требовали хорошего и
ровного наст-роения — иначе попросту не получались, а вот пельмени, наоборот,
помогали душе выправиться. Супруга Павла Петровича никогда не выясняла с ним
отношений — вместо этого она уходила на кухню лепить пельмени, да не
свердловские ушки, а орские полумесяцы. Антонина
Федоровна выкладывала один пельмень за другим на громадную, бабкину еще,
разделочную доску, и, наблюдая за тем, как растет съедобное войско,
чувствовала, что тревога и недовольство покидают ее с каждым новым полумесяцем,
занявшим место в строю.
Люсе кулинарная психотерапия была неведома
— и она с удовольствием выясняла отношения с Романовым, наказывая его за долгие
годы молчаливого послушания. Утром бросившая службу секретарша крепко спала,
днем — носилась по магазинам, вечером принимала агентов, продающих дорогие
пылесосы или косметику (с Люсиной помощью они делали недельную выручку в
полчаса), а ночью — ссорилась с Павлом Петровичем.
Особенно она донимала его в
поездках — приходилось возить ее летом на море, зимой — на горнолыжные курорты
(притом что на лыжах не катались ни сама Люся, ни, тем
более, директор), осенью и весной — в Европу… Романов терпеть не мог гостиниц,
на море ему было жарко, на снежной горе — холодно, европейские магазины его
интересовали примерно так же, как музеи. Он ездил туда только ради Люси, и она,
худо-бедно понимавшая по-английски, проводила его через границы, таможни и еще
какие-то трансферы, что ли. Отправляясь в Париж в одиночестве, Романов немного
побаивался — справится ли? Александра обещала встретить его в аэропорту — а
вдруг забудет, время перепутает? Мало у нее других забот перед свадьбой.
В этих неприятных раздумьях Павел
Петрович вместе с другими пассажирами перешел в зал, где выдавали багаж.
Девушка с разноцветными ногтями, успевшая его обогнать, махала откуда-то
издалека — Романов понял, что она машет ему. Действительно — их рейс уже
выгрузили, и чемоданчик директора, купленный, кстати, все той же ненасытной
Люсей, передвигался по ленте гордый, как победитель.
— Спасибо, — непонятно кому сказал
Романов, снимая чемоданчик с ленты.
Если он и был за что-то благодарен
новым хозяевам завода, скоропостижно выславшим красного директора на пенсию,
так это за то, что практически на следующий же день после этого от него ушла
Люся.
Он, конечно, подозревал, что у нее
кто-то есть — может, из Гербалайфа, может, из
Цептера, а может — из тех пятидесятилетних юношей, что бывали у них в гостях
каждую субботу. Цену себе Люся знала, если и завышала — то незначительно, и
после того, как Романов потерял большую зарплату, служебный автомобиль с
водителем, а главное — статус, его собственные котировки тут же обвалились.
Люся не плакала, вела себя деловито. Объяснила, что мебель забирать не будет,
— только личные вещи.
— Сколько сил я сюда вложила! —
вздохнула она на прощанье, поглаживая косяк в коридоре. И потом, как будто
вспомнив о чем-то несделанном, сказала Романову:
— Я ведь вам, Павел Петрович,
лучшие свои годы отдала.
С таким лицом сказала, как будто он
их должен ей теперь вернуть.
Романов был и так-то пришиблен
известием о пенсии — он, конечно, подозревал, что его могут сместить, но не
думал, что это случится так стремительно. Люсин исход, занявший, кстати, три
дня и около пяти контейнеров, тоже поначалу выглядел трагедией — он привык к
ней, они, как ему казалось, начали срастаться, но, оставшись в
одиночестве, в этой страшной квартире с хромированной мебелью и пустыми белыми
стенами, почувствовал вдруг давно забытую легкую радость… Как
будто Антонина Федоровна кричит с кухни — Паш, ну
сколько можно звать? Пельмени остывают, кто ж их ест холодными? Как будто из
маленькой комнаты, где выросла Анна, доносятся вопли мультфильмов, а из
гостиной — смех маленькой Александры.
Павел Петрович уснул в эту ночь
крепко и счастливо — а наутро попросил домработницу купить ему каких-нибудь
комнатных цветов.
— Я своих
вам пересажу! — обещала счастливая домработница. — Мне еще Антонина Федоровна
давала фиалки, знаете, как разрослись?
Она, в самом деле, принесла
несколько горшочков, из которых торчали робкие ворсистые листики. Вскоре фиалки
освоились, и одна из них, бледно-голубая, перед самым отъездом директора
готовилась расцвести.
Стыдно признать, но Романов жалел,
что увидит цветок только через три дня.
А вот другой свой цветочек —
Александру — он увидел сразу, как только вышел в зал прилета. Она махала ему
правой рукой, а левой обнимала за талию невысокого и какого-то кривоватого
мужчинку, похожего не столько на Алена
Делона, сколько на Луи де Фюнеса в молодости. Все
свои познания о французах директор, как и большая часть советских людей, вынес
из комедийного галль-ского кинематографа. Делон, Депардье, Де опять же Фюнес, Пьер Ришар и Бриджит Бардо.
Романов так загляделся на будущего
зятя, что запнулся — и чуть не упал на ровном месте. Тьфу ты! Сам как Луи де Фюнес.
— Как долетел, папа? Все нормально
прошло? А что, Анька так и не собралась?
Александра до последнего момента
надеялась, что сестра передумает — ведь она-то была на ее дебильной
свадьбе с белыми голубями и лимузином! Хотя бы из чувства справедливости можно
было приехать?
— Она приболела,
Сашенька, — соврал Павел Петрович, мучительно жалея младшую — в ней как будто
свет погас, а ведь только что сияла, как праздничный торт.
Будущий зять что-то залопотал не
по-нашему, и Александра спохватилась:
— Конечно! Папа, это Николя.
Николя, сэ мон папа.
Знакомьтесь!
Романов, конечно, знал, что дочкин
жених по-русски ни бум-бум, но только сейчас до него дошло, что это означает на
самом деле. Ни поговорить толком, ни выпить…
Вот и Валерка, муж старшей, тоже
был тот еще пивун — директор каждый раз цыкал языком, когда зять, как женщина, прикрывал рюмку
ладошкой. Романов-то — из старой гвардии: при виде бутылки с водкой в обморок
не падал. И с народом говорил на одном языке. Встречи с рабочими, совещания,
визит начальства, иностранные делегации — директор всюду держал марку. Знал,
где пошутить, где тост сказать, а где — прикрикнуть и матюгнуться. Люди его
уважали, не то что теперь. Хоть бы кто с завода
позвонил Романову в последний год — ни одна собака не почесалась. А у него на
душе саднило от привычного беспокойства — как производственный процесс, есть ли
заказы?
Водитель Иван Никодимович,
возивший директора без малого двадцать пять лет, тоже ушел на пенсию. У него
было прозвище — Никотиныч. Курил он, действительно,
много, а если не курил — спал. Не раз Романов заставал такую картину — выходит
он, положим, из мэрии или из Белого дома, а Никотиныч
храпит так, что через закрытые окна слышно. Даже кроткая Антонина Федоровна
однажды возмутилась — почему Романов его не уволит? Но ведь уволить человека, с
которым проработал столько лет, — это как развестись с женой после серебряной
свадьбы. Романов привык к Никотинычу, тоже по-своему
сросся с ним — и не мог представить себе рабочий день, который начнется без
него. К тому же у Никотиныча были свои плюсы — он
водил машину по городу аккуратно и быстро, знал все дворы и проулки, а еще
обладал чувством юмора и врожденной наблюдательностью. Некоторые его наблюдения
Романова искренне удивляли. Вот как-то раз стояли они с ним в пробке на
Большакова — аккурат рядом с домиком Бажова. Никотиныч хитро покосился на директора и вдруг говорит:
— А ведь его, как вас звали, Павел
Петрович.
— Кого? — не понял Романов.
— Да Бажова! Но фамилия у вас —
царская. Романов! Получается, именем-отчеством вы сказочник, а по фамилии —
царь.
— Чушь не пори, Никотиныч!
— рассердился директор. — Брякнешь где такое, сам должен понимать, что
начнется. Какой я тебе царь? Рабочая кость!
А у самого в груди что-то прямо
теплом каким-то наливалось от удовольствия. Никотиныч
это тепло тут же словил, и, довольный, умолк. Через
полчаса уже крепко спал на стоянке у проходной, и снег рядом с машиной весь был
усыпан окурками.
Эх, сейчас бы сюда Никотиныча! Мигом домчал бы Романова до нужного дома — но
Александра и Николя вместо такси повезли отца в электричке. В вагоне пахло
мочой, рядом сидела индийская, видимо, семья. Мать в платке спросила что-то у
Александры, и дочь так быстро и ловко защебетала по-французски, что Романов
приосанился. Он гордился младшей дочкой — она и университет в Париже окончила,
и еще на каких-то курсах переводчиков училась, куда брали только тех, кто
проживет во Франции не меньше семи лет. Кроме того, Александра очень походила
на свою маму в молодости — и Романов, глядя на нее, иногда не понимал, что
Александра Федоровна здесь делает, и почему она такая молодая, если он — старый.
Добирались долго, почти час, со
многими остановками. Коля (так Романов звал про себя Николя) вежливо улыбался,
придерживая ногой чемодан, который ехал в проходе. Когда вышли на нужной
станции, индийская семья пошла за ними следом — и Александра показала им, где
ждать поезда в Диснейленд.
— А нам еще в метро, папа, —
объяснила дочь.
ОГОНЬ
В Париже Романову до сей поры
бывать не приходилось — когда работал, не имел времени, а когда начались
насильственные выезды с Люсей, то выбирали они в основном Италию и Швейцарию.
Сейчас, когда вышли из метро (станция, как сказала дочь, называлась «Крым»), он
с интересом глазел по сторонам — но не увидел ни
Эйфелевой башни, ни старых домов.
— Ты что, пап! — засмеялась
Александра. — До башни отсюда очень далеко. Ничего, мы тебя послезавтра
специально свозим.
Коля терпеливо взволок чемоданчик
по ступенькам метро. Странно, что у них тут нет эскалаторов. Жених дочери и
так-то был кривобоким, а тут его вообще скосило на сторону. Ничего, пусть
старается!
Чем ближе подходили к дому, тем
больше нервничала дочь. Как будто хотела что-то сказать и не решалась.
Наконец, когда Коля с видом
победителя поставил чемоданчик на асфальт и начал открывать дверь в подъезд
довольного старого и облезлого дома, Александра собралась с духом:
— Папа! Тебе нужно кое-что узнать о
нашей с Николя семье. У нас есть определенные принципы, которых мы
придерживаемся, и я буду тебе очень признательна, если ты не станешь осуждать
нас и наших гостей.
— Ты о чем это? — напрягся Романов.
— Да ничего особенного! Просто мы с
Николя и наши друзья — джайнисты.
Коля тут же кивнул — и достал из
кармана марлевую повязку, как будто она должна была объяснить Павлу Петровичу,
в чем дело.
— Пойдемте в дом, — заторопилась
Александра, до которой наконец дошло, что объяснять
свои религиозные предпочтения лучше в квартире, чем на пороге. Вон и соседи уже
в окно таращатся, прямо как в России.
После подъема пешком на пятый этаж
Романов стал в прямом смысле слова красным директором — кровь прилила к лицу, и
сердце снова теснило грудь, как будто искало выхода. Александра испугалась:
— С тобой все нормально?
Павел Петрович подышал, как научил
его врач-кардиолог, и сунул в рот таблетку валидола.
В квартире Александры и Николя
царили порядок и пустота. Вообразить, что здесь живет юная невеста, не смог бы
даже самый отчаянный оптимист — стены были голыми, никакой одежды, свисавшей со
спинок стульев, полное отсутствие баночек с косметикой. Над стареньким диваном
летала муха — такая же неторопливая и сосредоточенная, какие преследуют коров
на пастбище.
— Нелза убиват, — неожиданно сказал Коля, и Романов почему-то
испугался тому, что кривобокий жених говорит по-русски, пусть и получается у
него это тоже кривобоко.
— Видишь, — просияла Александра, —
Николя специально для тебя выучил несколько слов по-русски.
— Почему нельзя убивать муху? —
растерялся Романов. Он с удовольствием шлепал по стенам мухобойкой, как в
детстве, так и в юности. И пока в России не появились фумигаторы, лупил комаров сложенной вчетверо газетой «Уральский Рабочий»
— так что поля покрывались бурыми пятнами.
— Джайны
верят, что у каждого живого существа есть душа. Даже у мухи.
Николя поднял вверх свои тощие
плечики — и улыбнулся. Муха жужжала над головой Романова.
— Но ты будешь спать в другой
комнате, — заторопилась дочь. — Пойдем, я тебе покажу.
В комнатке, прижатой коридором к
кухне, помещалась только кровать, застеленная чистым, но ветхим бельем.
Коля за стеной пытался выпустить
муху на свободу, и Романов, пользуясь моментом, схватил дочь за локотки:
— Саша, ты попала в секту?
Александра засмеялась, и так стала
похожа на Антонину Федоровну, что Павел Петрович дрогнул.
— Да что ты, папа! Это не секта, а
религия. Николя долго жил в Индии, он исповедует джайнизм уже десять лет. Это
очень хорошая религия, добрая. Мы не приемлем насилия, соблюдаем мораль, боимся
причинить вред даже самому крошечному существу.
Она достала из кармана такую же
точно марлевую повязку, какой давеча щеголял Коля, и сказала:
— Видишь — это мы носим для того,
чтобы случайно не проглотить маленькую мошку.
— А ты не могла себе другого жениха
найти? — спросил Романов.
— Ну, папа, прошу тебя, не порти
мне свадьбу! — топнула ногой Александра, на глазах превратившись из джайнистки в невесту. — Давай, распаковывайся, приходи в
себя. А я Николя помогу, и будем чай пить, ладно?
Она вышла из комнатки, прикрыв за
собой дверь. Романов посидел на кровати с пять минут, успокаиваясь, а потом
раскрыл чемоданчик. Первой на глаза ему попалась бутылка водки, завернутая в
свитер — чтобы не разбилась.
Романов пил не больше и не меньше
любого человека его возраста, долгие годы проработавшего на руководящей
должности. Конечно, в памяти хранилось несколько постыдных эпизодов — но у кого
таких нет? Антонина Федоровна под настроение любила вспомнить историю о том,
как Павла Петровича однажды привели домой под руки — Никотиныч
и неизвестный краснорожий, в сдвинутой на затылок
шапке. Он, кстати, говоря, так впоследствии и не вспомнился.
— И вот, — рассказывала супруга, —
я говорю, иди, Паша, спать, а он меня не узнает и пальцем грозит:
— Ну что это вы? Какое «спать»?
Домой, домой!
Романов смотрел перед собой — и
видел не полки с дочкиными словарями, а разрумянившееся лицо жены.
В целом-то он, конечно, знал свою
норму.
Интересно, а Коля пьет? Водка-то,
вроде, не живая.
Павел Петрович достал из
чемоданчика пиджак и новую рубашку. Брюки, конечно, измялись — сам он паковал
вещи плохо, а домработница аккурат перед вылетом
попросила выходной.
— Саша! — крикнул директор,
приоткрыв дверь. — У тебя утюг близко?
— Ты дверь не держи открытой, —
напомнила дочь, — мухи налетят. А утюга у нас вообще нет. Мы постельное
в прачечной стираем, тут, внизу стоят машины для всех. Одежда у нас такая, что
не мнется. А тебе что нужно?
— Да вот брюки, — сказал Павел
Петрович. — Завтра ведь торжество, а я буду мятый, как из одного места. Мать-то
у тебя даже носки гладила. И колготки ваши с Анной.
— Ой, папа, будь проще. Никаких
особенных торжеств не намечается, распишемся в мэрии, а потом дома посидим, с
друзьями. А с брюками давай так сделаем — когда вечером в душ пойдешь, я их там
повешу, и они от горячего пара сами разгладятся. Только ты долго воду не лей,
нам потом такие счета придут — не расплатиться!
Брюки, действительно, разгладились
— даже «стрелки», заутюженные домработницей, исчезли. Пока Романов принимал
душ, на столе в крохотной, почти хрущевской, кухоньке появился ужин — миска с
зелеными ростками, отварной рис и овощи очень подозрительного вида. В кувшине —
вода, процеженная через марлю. Оказывается, в Париже тоже есть марля — удивительно!
Николя радушно подталкивал угощения поближе к тестю, а тот инстинктивно
отодвигался от них, пока не почувствовал, что дальше некуда.
— Ну что, Коля, выпьем за
знакомство? — спросил директор, распечатывая бутылку.
Николя перевел испуганный взгляд на
Александру, и она уже в сотый раз за сегодня сказала: «Ой, папа!».
— Ты что! Джайны
не пьют алкоголь. У них… то есть у нас… приняты очень
строгие правила. Почти что аскетические.
Антонина Федоровна всегда могла с
точностью до секунды сказать, в какой момент муж не выдержит и взорвется — она
насчитала бы уже десять предшествующих симптомов, но ее здесь не было, а дочка,
пусть и была похожа на нее, как зеркальце, такими навыками не владела. Поэтому
и пропустила очевидное: Романов враз налился багрянцем
и треснул кулаком по столу, так что миска с ростками упала на пол,
перевернувшись в воздухе. Коля по-девичьи закрыл рот ладонью.
— Да что вы надо мной, издеваетесь?
— гремел директор, обращаясь не только к злосчастным джайнистам,
но и к новому начальству завода, Анне, Валерке, внукам, Люсе и Антонине
Федоровне, бросившей его наедине с этой новой малопонятной жизнью. —
Аскетические они, видите ли!
Он запнулся от злости, и сказал
«выделите».
— Папа, ты пей, если хочешь, —
сказала Александра, поднимая миску с пола. — Только нас принуждать не надо, окей?
Это холодное «окей»
только сильнее разозлило Романова:
— Да как ты смеешь, пигалица, так
разговаривать с отцом? На мои средства┬, значит, выучилась, и будешь мне
разрешать — пить или не пить? Да я тебя спрашивать не стану! У меня не такие, как ты, по струнке ходили! Пятьсот человек в
подчинении! А тут, ишь какие, выискались! Муху им, это
самое, жалко, а живого человека — уважаемого, в возрасте (у него чуть дрогнул
голос) — можно травой кормить? И не выпить?
Романов кричал, сам зверея от
своего крика, а Коля с Александрой быстро говорили что-то друг другу
по-французски — как бы не замечая краснолицего
старика, занявшего собой всю их маленькую кухню целиком. Так люди
переговариваются в клубах или на концертах — когда источник шума неотменим.
Выполнив «обязательную программу»,
включавшую в себя краткий обзор жизненных достижений, Романов сник — и залпом
выпил полстакана водки. Содранное от крика горло саднило, но по телу
разливались приятные, успокаивающие волны.
Он был отходчив — как все
несправедливые люди.
— Ладно, это самое, — примирительно
сказал он Коле, все еще сидевшему с прижатой к губам ладонью. — Не пьешь — и не
пьешь. А что родители у него, тоже из этой религии?
Александра обиженно сказала, что
Николя — сирота. Его родители погибли в автокатастрофе, когда он был еще совсем
маленьким, а бабушки с дедушками с обеих сторон уже умерли.
— Ты, папа, наш единственный
родственник, — сказала дочка и вдруг всхлипнула, став такой похожей на Антонину
Федоровну, что Романов снова налился багрянцем, но теперь уже от стыда.
— Ну не плачь, Саша, — он погладил
дочь по голове и примирительно махнул рукой бледненькому Коле. — Скажи своему,
что отец у тебя вспыльчивый, что в прошлом он, то есть я, — большой начальник…
Разговор худо-бедно настроился.
Александра бойко переводила с русского на французский
и обратно. Ростки на вкус оказались не так уж и плохи, да и Колины щеки
порозовели.
Выпив и закусив, директор немного
расслабился, краснота на его щеках перестала быть пугающей. Квакающая
французская речь (Коля то и дело вскрикивал: «Ква!
Ква!»)
заменяла музыку. Романов поневоле сравнивал обоих своих зятьев, и,
пожалуй, впервые в жизни был доволен Валеркой. Да, он тоже тряпка-размазня, но,
по крайней мере, не копит мух в квартире, и рюмку водки с тестем выпивает —
пусть и жалуется потом на «дикое похмелье». Анна держала мужа излишне строго,
поэтому, считал тесть, из него и не вышло особенного толку. Работал он в
какой-то фирме, занимался рекламой — но денег в дом почти не приносил.
— Счета за рекламу оплачивают в
последнюю очередь, — оправдывался Валерка, когда Анна устраивала ему очередной
разнос. Сама она зарабатывала прилично, отец успел похлопотать — и буквально
втолкнул в нотариусы, закрытое сообщество, где почти невозможно найти свободное
место. Но Романов был тогда не то что теперь — с его
связями и не такие двери открывались! Он улыбнулся, вспомнив, как год назад,
еще при Люсе, потерял барсетку с документами — забыл
в такси. И русский паспорт, и загран — все пропало, а
на другой день у них был вылет в Милан. Романов позвонил знакомому в УВД — и
ему тут же выписали новый русский паспорт и выдали заграничный. Поэтому когда
нашелся тот таксист (честный попался), у Романова оказался двойной комплект
документов. Вот такие были связи.
Коля дернул плечиком, дослушав
перевод истории:
— Я слышал, что коррупция в России
перешла все мыслимые границы.
Александра перевела иначе:
— Николя восхищен твоей
находчивостью, папа.
— Что-то у него не очень
восхищенное лицо, — подозрительно сказал Романов.
— Ну ладно, давайте спать, —
сказала Александра. — У нас, папа, не принято ходить ночью — мы можем случайно
нанести вред какому-нибудь живому существу.
— Ты, главное, мне вред не нанеси!
— брюшко директора добродушно колыхалось, пока Николя убирал со стола тарелки и
выбрасывал недоеденные овощи в черный пластиковый мешок.
— Джайны
не оставляют продукты на ночь, — объяснила дочь. — Там могут завестись
насекомые, а дальше — ты знаешь…
Романов долго не мог уснуть в эту
ночь, вертелся с боку на бок, как мясо на гриле. Замерз, да и не допил свою
норму, к которой привык за многие годы. Встал, чтобы найти в чемодане шерстяной
кардиган, зажег светильник — и вдруг налетел взглядом на картинку, висевшую за
дверью.
Ее специально повесили так, чтобы
не бросалась в глаза — но зря, что ли, у Романова имелся охотничий билет? Он
все кругом подмечал, вот и гадость эту увидел. Фашистский крест — свастика, над
ним — три точки, а под низом — ладонь с непропорционально длинным мизинцем.
Директора ожгло изнутри, будто кто
плеснул горячей воды на старые дрожжи. Он распахнул дверь и гаркнул
на всю квартирку:
— Александра!
— Папа, я же тебе говорила, мы
ночами не ходим, — раздался из другой комнаты хриплый голосок дочери. — Что там
опять случилось?
— Да то случилось, что деды твои не
зря своими жизнями на поле боя рисковали, чтобы ты ихним врагам поклонялась!
— А, — протянула дочь. — Ты увидел
свастику. Говорила Николя, чтобы на время спрятал — так и думала, что не
поймешь. Свастика, дорогой папочка, у многих народов означает приветствие и
пожелание удачи.
— Мне многих народов не надо, —
гремел директор, — одного хватит! Ты, что ли, тоже, как Валерка?
— Папа, если ты не успокоишься,
соседи вызовут полицию, — взмолилась Александра. — У нас с ними и так
подтянутые отношения.
Раньше директор не замечал, что
дочка путает русские слова — и это его по-настоящему расстроило. Не меньше, чем
свастика на стене.
— Я это сниму, — сказал Романов уже
не так громко. — Я не могу спать, когда на стене висит оскорбление для всей
моей страны.
— Хорошо, — согласилась дочь. —
Спокойной ночи, папочка.
Романов еще раз рассмотрел картинку
со свастикой — это была, кстати, не картинка, а вышивка меленькими стежками — и
заметил, что крест отличается от фашистского: тот был повернут слегка под
другим углом.
Но все равно — мерзость. Он не
потерпит.
Снял вышивку со стены и бросил в
угол, а сверху прикрыл подушкой.
За окном торчал месяц — размытый, в
дымке. Как будто его пытались стереть ластиком с неба, но бросили это занятие,
уснув на полдороге.
А вот к директору сон никак не шел.
Он сел на своем диване и сгреб подушку в объятья, не подозревая, как похож в
эту минуту на главного героя картины «Иван Грозный и сын его Иван».
Мысли крутились вокруг дочек и
зятьев. Конечно, Валерка лучше этого Коли — но, может, это только отсюда так кажется. Дома-то Валерка его тоже постоянно расстраивал
— свастики по стенкам не вешал, зато президента ругал чуть не матерными
словами, и родную страну хаял, и даже над Днем Победы
потешался:
— Что празднуют, сами не понимают!
— говорил Валерка, пальчиком поправляя очки на переносице. Романов всякий раз
давил в себе желание ударить его в указанное пальчиком место — по-настоящему
давил, толкал внутрь себя, как в молодые годы они толкали пробки в бутылки,
когда под рукой не было штопора.
Директор чувствовал, что зять его
презирает — хотя и лебезит перед ним накануне пятнадцатого и первого числа
каждого месяца. В эти дни Романов обычно выдавал семье дочери деньги — и
несколько раз, сердясь на Валерку, урезывал обычную сумму вдвое.
Анна, конечно, выговаривала мужу —
но он, как подросток, сколько-то сдерживался, а потом все равно срывался и
начинал ругать власть, начальство, трусливую общественность. Он и был настоящий
подросток — но при этом отец двоих детей.
А Коля даже и не подросток, и его
вообще не поймешь.
Романов засопел, вспоминая Антонину
Федоровну, которая советовала во всем пытаться находить хорошие стороны. Вот,
например, то, что Александра идет вслед за мужем, а не пытается его оседлать и
пришпорить, как делала старшая дочь со своим Валеркой, это, конечно, неплохо.
Может, со временем им надоест вся эта индийская дурь —
и чем мух разводить, родят Романову еще одного внука. Нормального,
понятного мальчика — чтобы на рыбалку ходить, зимой — хоккей, летом — футбол…
Александра, рассказывал подушке
Романов, всегда склонялась к вегетарианству — еще
когда они с сестрой были совсем маленькими, Анна грохнула на лестнице мешок с
яйцами. Не донесла из гастронома. Александра плакала над этими яйцами, как над
живыми людьми:
— Из-за тебя, Анечная,
столько цыплят зря отдали свои жизни!
При этом младшая любила читать
книжки про испытания, муки и жестокую смерть.
Только под утро Романов тяжело
вздохнул, выронив совсем уж старческое «о-хо-хо-хо-хо-хо», положил терпеливую
подушку под голову и закрыл глаза, засыпая.
Ему приснилось, что он учит дочек
рисовать пятиконечные звезды:
— Начинаем выводить как букву А, но от правой ножки проводим лучик влево и вверх, а потом
— вправо и вниз, к левой ножке. Вот какая звездочка получилась! Загляденье.
Свастику они выучились рисовать без
него. Дурное дело нехитрое.
ВОДА
Утром Романов проснулся от запаха —
удушливого и тревожного, хорошо знакомого с детства.
— Мыши! — вспомнил директор и
натянул на себя тощее одеяло.
Как будто отозвавшись, по комнате
деловито пробежал довольно упитанный мышонок. Он мельком глянул на Романова, но
не нашел его хоть сколько-нибудь примечательным, и проявил таким образом
коллегиальность с новым руководством неведомого мышонку завода.
— Антисанитария, — ворчал Павел
Петрович, нашаривая ногами тапки и начисто позабыв, что никаких тапок ему здесь
не дали, а свои он как-то не догадался привезти. Не в больницу, чай, ехал — на
свадьбу к дочери!
Из кухни пахнуло больничной едой.
— На завтрак — рис! — крикнула
Александра. — Давайте, мальчики, скорее!
Павел Петрович предпочел бы яичницу
из трех яиц с поджаренным черным хлебом и докторской колбасой, но решил, что не
будет портить невесте настроение. Вместе с Колей, уже побрившимся и все еще
настороженным, директор сел за стол и покорно съел миску суховатого риса. Пили
процеженную воду, и Романову почудилось, что он начинает чувствовать в ней
какой-то вкус.
— А кем работает твой Коля? —
спросил директор у дочери.
Александра стала объяснять, что
Николя учился на ювелира, в Индии у него была фирма, но потом ему пришлось
вернуться во Францию, и здесь он никак не может найти работу. Поэтому живет на
пособие, но оно довольно приличное, так что им хватает.
— А как в твоей школе переводчиков
относятся… ну… к этим вашим повязкам и метелкам?
Вчера дочь показывала ему небольшую
метелочку, которую джайны носят с собой — подметают
улицу, чтобы не затоптать ненароком какую-нибудь букашку.
— Культурное многообразие никто не
отменял, — усмехнулась дочь. — В Европе уважают право на выбор, папа.
Она хотела добавить «Это ж не Россия»,
но вовремя спохватилась — и промолчала. Не стоило затевать с отцом дискуссий,
он все равно не поймет. Да и некогда было — уже через час нужно быть в мэрии!
Романов удивился, что дочь все еще
не одета — Анна на своей свадьбе трижды переодевалась, и каждый раз это
делалось подолгу, с капризами и нервами. Александра на минуту скрылась в ванной
— и появилась оттуда в бежевых брюках и простой белой блузке.
— Так и пойдешь? — изумился отец.
— А ты думал, я, как Анька, надену
на себя торт из кружев? Мы против бесцельной траты денег.
— Но это же память, — расстроился
директор. — И я присылал деньги на платье, я же помню!
Александра чуточку порозовела.
— Мы решили потратить их на нужды
нашей общины. Все, папа! Давай облачайся в свой костюм — и поехали!
Случайные прохожие, видевшие их тем
утром, ни за что не догадались бы, что это жених с невестой и ее отцом. Коля
был в затрапезной рубашке и джинсах, и на этом фоне Александра выглядела почти
нарядной — ну а самым разряженным оказался Павел Петрович в добротном синем
костюме, белой рубашке и бледно-голубом галстуке. В начищенных туфлях
отражалось парижское небо с облаками. Рот у Коли был закрыт белой повязкой,
Александра из уважения к отцу сняла ее и положила в карман.
У входа в мэрию — красивое
кирпичное здание с башенкой — их поджидали друзья. Такие
же точно чуды, как выразилась бы
Антонина Федоровна. Одеты кое-как, повязки, метелки, а самый старый из всех, с
кожей шоколадного цвета, был завернут в белую ткань, как ребенок, играющий в
привидение.
Работница мэрии и глазом не
моргнула, когда эта странная компания ввалилась в комнату, где Александру и
Николя объявили мужем и женой.
Ни цветов, ни подарков, ни поцелуя
— дочь и зять расписались в книге, кивнули работнице мэрии и буднично вышли из
красивого здания в свою новую жизнь.
— Папа, наши друзья пойдут пешком,
— объяснила Александра. — Джайны не пользуются
транспортом, потому что никто не знает, кого может раздавить поезд метро.
Николя с ними, а мы с тобой поедем. У джайнов не
принято осуждать чужую культуру.
— Так вы же только что поженились!
— возмутился директор. — И сразу расстаетесь! Не по-людски это, Саша! Давай уж
я тоже со всем пойду.
— Ой, правда? — обрадовалась дочь,
в секунду превратившись в юную Антонину Федоровну. — Спасибо, папа!
По дороге Александра рассказывала о
самом старом госте — он был настоящий монах, и волосы у него на голове были не
выбриты, а вырваны с корнями!
— Это настоящий образец аскетизма,
и для нас большая честь, что он будет делить с нами трапезу. Впрочем, джайны очень мало едят.
Романов глянул на «образец
аскетизма», который шел впереди, переступая тощими голыми ногами в сандалиях, и
с тоской представил себе предстоящую трапезу.
В квартире уже суетились незнакомые
девушки — они показались Романову симпатичными, и он попытался втянуть брюшко.
Был накрыт стол — миски с овощами, творогом, очередными ростками, вода в
кувшинах, плотно закрытых сверху крышками. Ни водки, ни рюмок.
Молодожены сели во главе стола,
Романова посадили по правую руку от дочери. Александра сияла и с такой любовью
смотрела на своего кривобокого мужа, что у Павла Петровича что-то дернуло в
сердце — как будто пытались повернуть заржавевший вентиль. Вспомнил давнюю
бабушкину присказку — «о тех, кто слаще морковки, ничего не едал». Вспомнил
покойную супругу — все бы отдал, лишь бы она сидела сейчас рядом и крепко
держала его ладонь под столом: «Потерпи, Паша! Что теперь поделаешь?». Он как
будто ощутил кольца Антонины Федоровны — они всегда впивались ему в руку, когда
она урезонивала мужа.
У молодоженов были дешевенькие
серебряные колечки. Ювелир-то мог бы и побогаче
спроворить, мелькало у Романова, пока симпатичные незнакомые девушки наполняли
его тарелку безвкусной едой.
Монах, действительно, почти не ел,
зато сказал несколько слов надтреснутым, редко используемым голосом и склонил
голову.
— Это он про тебя, папа! —
обрадовалась Александра. — Он рад приветствовать тебя, и поздравляет с тем, что
у тебя… такие хорошие дети!
Романов с огромным трудом
улыбнулся. Ржавый сердечный вентиль крутили в груди как будто несколько рук
сразу. Внутри горел огонь.
Ему был нужен воздух.
И твердая, пусть даже чужая, земля
под ногами.
— Сашенька, Коля! Вы не сердитесь,
но мне нужно пройтись. Я сделаю кружок по району и вернусь.
— Но, папа, мы только сели, —
попыталась возразить Александра.
— Ничего страшного! Поешьте там это
самое… Помолитесь, или как оно у вас называется?
— Медитация, — сказала дочь. —
Только ты недолго, ладно? Ты же совсем не знаешь город.
— Конечно, недолго. Я мобильник
взял, так что не волнуйся. Как это у вас говорят, это самое, на связи?
Не глядя на гостей и улыбаясь всем
сразу неестественно широкой улыбкой, Романов вышел из комнаты и забрал из
холодильника бутылку. Она была наполовину полной, как стакан оптимиста.
Директор собирался сделать
небольшой круг, точнее — квадрат, обойдя ближайшие улицы и выпив на
какой-нибудь скамейке, но как только он свернул за угол, рядом с булочной, —
где выставлены длиннющие батоны, похожие на мечи, — остановилось такси.
Первое за все это время такси в
дочкином районе. Водитель приветливо выглянул из окна и что-то спросил.
Романов пожал плечами — не понял ни
слова.
Тогда водитель начал делать
приглашающие жесты, открывая перед Романовым дверцу.
Директор решил, что водитель его с
кем-то путает, и стал мотать головой.
Таксист не унимался и хлопал рукой
по сиденью пассажира, как делают маленькие дети, требуя, чтобы мама села рядом.
А что, если
правда, поехать?
Он этого Парижа вообще не видел,
хоть Эйфелеву башню посмотрит.
И сердце в груди улеглось, как
будто перестали крутить вентиль.
— Вези, это самое, к башне! — велел
директор, садясь и пристегиваясь.
Водитель рванул с места. Рот у него
не закрывался — слова вылетали, как орехи из рваного пакета. И все до единого — непонятные. Проще орех зубами раздавить, чем
разобраться, о чем он толкует.
— К башне! — пояснял Павел
Петрович. — К воде!
Он помнил, что башня стоит на
берегу реки. И, вообще, река всегда — главный ориентир.
— Вода! Буль-буль! — повторял
директор, опасаясь, что водитель его не понимает, но он услужливо кивал, ехал и
довольно быстро остановился у речки. Речка была узенькой, и никакой башни видно
не было. Наверное, ближе не подъедешь — как-никак достопримечательность.
Романов расплатился с водителем и
пошел к деревьям, обступившим реку, как любопытные старухи. У изножья каждого
дерева — металлический круг, напомнивший директору газовую конфорку, какие были
еще на старой квартире. На одной из «конфорок» лежали свежие
собачьи какашки, похожие на сигары.
Башни видно не было ни спереди, ни
сзади.
Над рекой висел пешеходный мост.
Павел Петрович почувствовал себя
изношенным и старым, как холодильный агрегат, которым пользовались несколько
поколений семьи, и теперь к нему же предъявляют претензии — с чего это он вдруг
сломался, под праздник?
Как будто агрегату есть дело до
ваших праздников.
Когда дочки были школьницами, в
девчачью моду вошли заколки-автоматы — мать где-то купила такие и Анне, и
Александре. Младшая взяла в привычку вхолостую щелкать замочком своей заколки,
и Павел Петрович терпеливо разъяснял ей, что каждое техническое устройство
рассчитано на определенное количество использований — рано или поздно оно
выйдет из строя.
Вот и человек устроен так же,
размышлял директор, глядя на воду — светло-зеленую, как бутылка для кефира.
Под мостом шел кораблик с туристами
— какой-то ребенок на борту помахал директору, и он вяло ответил.
Карман плаща приятно оттягивала
бутылка, похожая на гранату, которой можно взорвать себя и часть мира вокруг,
если будет совсем невтерпеж.
Но только часть.
— Отец, закурить не будет? — сиплый
голос прозвучал так неожиданно, что директор чуть не выхватил бутылку из
кармана — а мысленно уже вырвал чеку.
Бомж. Рожа
— красная, глаза — стеклянно-синие, и на одном — бельмо. Слегка доработанный
флаг Франции — или России. Пахнет от него не хуже чем от стоячей воды. Но ведь
по-русски говорит!
И это слово — «отец», такое нужное
и своевременное…
— Не курю, — почти с сожалением
сказал Романов. — Бросил.
Бомж покивал и тут же достал из
кармана (если это был карман) коробку спичек и тряпку с завернутыми в нее
окурками.
Прикурил, задул огонь и бережно
сложил обгоревшую спичку обратно в коробок.
Романов никогда не думал о том, что
у него может быть нечто общее с бомжами — он считал их наростами на теле
общества. Всего один раз, когда они с Люсей отдыхали в Италии, он испытал интерес
к бездомной женщине, жившей прямо на пляже, где купались отдыхающие. Днем ее
никогда не было, на лежаке под выцветшим зонтом оставались какие-то пакеты и
коробки. Появлялась бездомная к вечеру, когда отдыхающие спорили, в какой
ресторан пойти ужинать. Она приносила с собой канистру пресной воды, мешок с
яблоками — сорванными, по всей видимости, где-то поблизости, и устраивалась на
своем лежаке, глядя, как темнеет море, сливаясь с песком и небом. Бездомная
была красива, хотя и очень немолода — и в ней жила особенная, изощренная тайна.
Тогда Романов впервые в жизни пожалел, что не знает по-иностранному и не может
поговорить с ней. Предлагать ей деньги было страшно — люди с такими лицами не
принимают подаяний.
Ночами на ее лежаке горел фонарик,
и Романов вглядывался туда с балкона гостиницы, но различал только этот слабый
свет — и слышал, как бьется о берег невидимое в темноте море.
Бомж стоял рядом с директором —
заросший до самых глаз мужик, на каких пахать можно, но никто не пашет, потому
что «не запрягли».
— Выпить хочешь? — спросил
директор, и синие губы бомжа растянулись в страшную улыбку.
Бомжа звали Саней, и он считал себя
парижанином. Объяснил, что башню отец здесь ищет напрасно — это не Сена, а
канал Сен-Мартен. До башни отсюда пилить и пилить.
— Да на кой она тебе сдалась? —
смеялся Саня, ловко вливая в себя водку.
Директор рассказывал Сане о том,
что он всю жизнь возглавлял завод по производству медных труб.
— Огонь, вода и медные трубы, —
понимающе сказал Саня.
Отсюда, из Парижа, директор видел свой
завод царством, которое у него отвоевал более удачливый и пронырливый
властитель.
Со слезами на глазах вспоминал
инженера по снабжению, жаловался на Люсю, тосковал по жене.
Саня предложил директору окурок, и
тот добил его с удовольствием, как в детстве.
Допили водку быстро, а темнело —
медленно. Но вот зажглись фонари, и в небе взошел ясный месяц, похожий на
спелый банан.
Романов рассказывал Сане про своих
дочек, Анну и Александру, про зятьев Валерку и Колю, про то, что мух давить
нельзя, а вот людей — можно.
— Но ведь у них все было, пусть мы
и держали их строго, но все было, все! — Романов обхватил Саню за плечи. Бомж
не возражал. — Когда в новый дом переехали, балкон был такой, это самое, что
мать заливала его, как каток! Дочки на коньках катались по балкону, где ты еще
такое видел?
Саня божился, что нигде.
Директор плакал, глядя на воду
канала Сен-Мартен. Сегодня было много воды — процеженной, стоячей, соленой.
Проклятые руки снова начали крутить
в груди железный вентиль.
— Отец, у тебя в кармане зво┬нит, — сказал Саня, жадно
вглядываясь в пульсирующий карман.
Александра.
— Папа, где ты? Я чуть с ума не
сошла! Николя весь квартал на три раза обошел — мы уже хотели полицию звать.
Звонили тебе, ты почему не отвечал? Зачем ты так со мной поступаешь?
— Прости меня, доченька, — сказал
Романов. — Сейчас приеду, я все запомнил — станция «Крым», потом влево и вверх.
— Ты что, пьян? — испугалась
Александра. — На улице пил? В Европе нельзя, папа! Вот лучше бы, правда, дома
сидел!
Павел Петрович нажал отбой — и протянул
телефон Сане. Тот бережно припрятал подарок в карман — если это, конечно, был
карман, а не дыра в лохмотьях. Они обнялись и простились, и в тот же миг пошел
дождь — бывают такие дожди, что обрушиваются без всякой подготовки, без хмурых
туч и робких капель. Как будто над головой опрокидываются бочки с водой — одна
за другой. Лужи вздулись пузырями. Директор бежал к метро, но, прежде чем
спуститься вниз, успел увидеть еще одного бомжа — этот человек лежал под дождем
на вентиляционной решетке метро. Бомж закрыл лицо одеялом и грелся теплом, которое вместе с шумом дарили
ему проходящие поезда.
Казалось, он крепко спит.