Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2015
Об авторе | Юлия Щербинина — профессор Московского педагогического
государственного университета, доктор педагогических наук, специалист по речеведению и коммуникативным дисциплинам. Автор статей о
современной литературе в журналах «Знамя», «Вопросы литературы», «Октябрь»,
«Нева» и др. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 4, 2014.
Я слишком много читал, чтобы
остаться в здравом
уме.
Г. Лессинг
Книги — вещь опасная…
К.М. Домингес. «Бумажный дом»
Книга — культурный феномен и
культовый предмет. Эта общеизвестная аксиома отражена в научных трудах,
народных пословицах, разнообразных практиках поклонения Книге, обобщенно
именуемых библиофильством. Спросить у любого школьника, что такое книга, — и он
без запинки выдаст какой-нибудь штамп вроде «Книга — источник знаний» или
«Книга — лучший подарок». Вообще о книгах принято говорить комплиментарно
— так предписано социальной нормой, так принято в цивилизованном обществе.
Между тем, у Книги, как у всякого
сакрального объекта, имеются темная сторона и едва ли не самая длинная
культурная «тень». Библиофилия зеркальна
библиофобии, ибо всего, чему поклоняются,
одновременно и боятся. Страх — неотъемлемая составляющая любого культа.
При этом библиофобии
исследуются и обсуждаются значительно меньше, чем библиофильство, несмотря на
все более заметное снижение интереса к чтению книг и общую деградацию книжной
культуры. Невнимание к данной проблеме, возможно, объясняется тем, что
читаем-то мы по-прежнему много: посты в Интернете, сетевые публикации,
СМС-сообщения, профессиональные тексты, кипы бюрократических документов… А ведь страхи, так или иначе связанные с книгами, на самом
деле весьма интересны и разнообразны, и экскурсия по ним может быть столь же
увлекательна, как путешествие по неизведанным местам.
ПАРА ВВОДНЫХ СЛОВ
Начнем с того, что книг боялись
всегда — фактически с момента их появления. Древнейший и явно архетипический
страх перед книгой как материальной формой словесного искусства ярко пламенеет
в памфлетах Томаса Карлейля, который назвал его
«древнейшей фабрикой зла — так сказать, мас-терской, где все дьявольские
изделия, пребывающие в обращении под солнцем, получают последнюю шлифов-ку и
последнюю полировку». Схваченные пером или застывшие в печатных буквах слова
становятся самыми опасными.
Помимо книгобоязни
как таковой, имеющей самую разную природу, есть целый ряд отдельных ее форм и
разновидностей. Вот лишь некоторые, получившие самостоятельные современные
определения: мифофобия — боязнь легенд, сказок; метрофобия — страх поэзии; яибофобия
— боязнь палиндромов; папирофобия — боязнь
бумаги; вербофобия (логофобия)
— боязнь слов.
Особо выделяется ридингфобия (или синдром Джексона) — страх непосредственно
перед чтением. Здесь тоже немало частных вариантов: например, можно бояться
самого процесса чтения, бояться не дочитать книгу до
конца, бояться не понять смысл прочитанного (акрибофобия)
и еще много чего.
Природа библиофобии
до сих пор изучена очень слабо, эта область человече-ских страхов с полным основанием
считается непонятной и даже странной, но официально занесена в список фобий,
представленный Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ). Причем заметна
тенденция роста таких страхов. Книгоманы постепенно
уходят в прошлое книжной культуры, становятся архаическими фигурами, а книгофобы множат свои ряды.
ВЗВЕЙТЕСЬ КОСТРАМИ, БИБЛИОНОЧИ!
Самый простой и объяснимый страх
перед книгами — социальный. Библиофобия, порождаемая реалиями эпохи, мотивированная общественными
идеалами, целями и ценностями. Такая книгобоязнь всегда реконструируется из массового сознания и
официально фиксируется, отражается в документах.
Например, в постановлении Шестого
Вселенского Собора от 680 года: «Повести о мучениках, врагами истины лживо
составленные, дабы обесславить Христовых мучеников и слышащих привести к
неверию, повелеваем не обнародовать в церквах, но предавать оные огню». Или в
«Кормчей книге» (сборнике церковных и светских законов) 1284 года: «Если кто
будет еретическое писание у себя держать, и волхованию его веровать, со всеми
еретиками да будет проклят, а книги те на голове его сжечь».
Многие акты сожжения книг были
самыми настоящими казнями с соответствующим антуражем: палач с подручными,
тревожная барабанная дробь, возложение «приговоренных» в центр «еретического
круга», их разрывание либо разрубание и лишь затем уже предание огню… Вот как
это выглядит в описании Гете, присутствовавшего на одном из таких аутодафе во
Франкфурте: «Право же, трудно представить себе что-нибудь страшнее расправы над
неодушевленным предметом. Кипы книг лопались в огне, их ворошили каминными
щипцами и продвигали в пламя. Потом обгорелые листы стали взлетать на воздух, и
толпа жадно ловила их».
Тонкое поэтическое чутье позволило
Гете выделить значимую деталь страшного ритуала: более всего здесь ужасает
отождествление Книги и Человека, вещи и тела. Библиоказни
и подобные им карательные акты — приковывание книг цепями, сечение розгами,
ссылка в монастыри — не только не отрицали, но, напротив, подчеркивали сакральность Книги, акцентировали ее культовый статус. А
еще — всякий раз обнажали незаметный в повседневности страх перед Книгой как
априорное свойство всего сакрального.
Точно так же язычникам «полагалось»
трепетать перед идолами, христианам — перед иконами, гражданам тоталитарных
государств — перед портретами вождей. Книга — икона Культуры, и огонь не
уничтожает, но лишь ярче освещает ее священность. В онтологическом
смысле бросить книгу в костер — то же самое, что торжественно заключить ее в
золотой оклад или воздвигнуть ей памятник.
На протяжении долгих веков книги
отстаивали свое первородное право повелевать человеческими умами и судьбами.
Иногда ценой усекновения отдельных глав, а часто и ценою всей жизни.
Значительная часть Истории Книги — это история отношений бумаги и огня. Одно из
самых страшных слов в лексиконе мировой культуры — «библиоклазм».
Одно из величайших жертвоприношений — сожжение книг.
Менее известны широкой публике, но
хорошо известны средневековой истории казни книг через их съедение сочинителем.
Логика устрашающе проста: если книга содержит идейный яд — пусть им отравится
сам автор. В качестве «поблажки» наказуемому дозволялось предварительно сварить
бумажную жертву. Одна из первых таких казней 1523 года подробно описана в
знаменитой «Комедии книги» Иштвана Рат-Вега.
Книги уничтожали и насильно
предавали забвению, потому что они кричали голосами пророков и еретиков,
угрожали научными открытиями и политическими переворотами, смеялись и рыдали
над нами. Среди книг есть умные и глупые, талантливые
и бездарные, значительные и ничтожные — но всегда находятся такие, которых
боятся. Причем вовсе не важно, какой именно страх: этический, политический,
религиозный. Ведь как знать, что┬ скажут потомки о запрещенных ныне книгах и какие книги будут
запрещены в будущем.
Каждая эпоха имеет свой Index librorum (лат. — «список запрещенных книг»), чем
подтверждает любопытный парадокс: со временем утрачивая сакральность,
Книга не утрачивает метафизичность — сохраняет свои ирреальные свойства
и магические функции. Как раньше, так и сейчас ее демонизируют, возникают новые
обстоятельства для книгоненавистничества, вспыхивают
новые библиокостры. Вот несколько наиболее заметных
фактов последних лет.
1995 год — священником Олегом Стеняевым преданы огню сочинения Льва Толстого, Николая Рериха,
Владимира Соловьева, Сергия Булгакова, Павла Флоренского.
1998 год — сожжены несколько
экземпляров книг известных православных богословов XX века: Александра Шмемана, Иоанна Мейендорфа,
Николая Афанасьева, Александра Меня.
2002 год — членами молодежного
движения «Идущие вместе» перед зданием Большого театра установлен муляж
унитаза, в котором сожжены специально отпечатанные брошюры с фрагментами
произведений Владимира Сорокина.
2006 год — требование министерства
культуры Египта сжечь шесть тысяч томов классика арабской поэзии Абу Наваса «за гомоэротизм». В
том же году немецкие неонацисты жгли «Дневник Анны Франк», а члены итальянской
партии «Национальный альянс» — «Код да Винчи» Дэна Брауна.
2007 год — участниками Союза
Православных Хоругвеносцев отправлены на костер экземпляры романа Джоан Роулинг
«Гарри Поттер и дары смерти».
2008 год — теми же деятелями вновь
брошены в огонь сочинения Сорокина, а также Эдварда Радзинского и Владимира
Соловьева.
2011 год — акции публичного
сожжения «Зеленой книги» Муаммара Каддафи перед
посольством Ливии в Каире и посольством США в Лондоне.
2012 год — монахи Троице-Сергиевой
лавры запалили костер из двух тысяч экземпляров книги Алексея Осипова
«Посмертная жизнь» как «не соответствующей основам православной веры».
2013 год — белорусским блогером Евгением Липковичем организовано аутодафе книг
Николая Чергинца, председателя Союза писателей и
Совета по нравственности Белоруссии.
2014 год — белорусскими интернет-активистами по инициативе того же Липковича преданы
огню книги Сергея Лукьяненко за «антимайдановские
высказывания» и «навязывание ложных ценностей». В том же году — антиукраинское
факельное шествие в Крыму с сожжением предметов истории и культуры, в том числе
книг.
Сейчас, как и
пятьсот лет назад, мы делим книги на безобидные и опасные, несущие благо и
таящие угрозу. Для популяризации
одних проводятся «библионочи» и «библиокроссы»,
для нейтрализации других создаются спецкомиссии и
экспертные советы. При этом природа социальной библиофобии
неизменна: боязнь какой-либо информации переносится на книгу как информационный
носитель. Здесь книгобоязнь сопрягается с другими
страхами: гнозиофобией (боязнью знания), идеофобией (боязнью идей), фронемофобией
(боязнью мышления, рассуждения). Неслучайно Милорад Павич определил книгу как «ум в картинках».
НЕТ НАСИЛИЮ НАД КОЛОБКОМ!
Впрочем, нынешние властители от
культуры все же чаще не жгут книги, а просто жгут, выражаясь современным
сленгом. Ведут себя неадекватно и попросту глупо. Грозного инквизитора сменил
воинствующий чиновник, одержимый манией даже не легендарного цензора Бенкендорфа, а — берите выше! — императора Франца, автора
указа 1806 года о государственном управлении писателями, согласно которому
запрещались любовные романы, романы о привидениях, разбойниках, рыцарях и
гениях.
Не дремлет и бдительная
«общественность», пристально наблюдающая за деятельностью издательств и
библиотек. Формируются черные списки и стоп-листы,
куда попадают неугодные, вызывающие опасение книги. Ужесточается фильтрация
изданий, поступающих в публичные библиотеки. Вот, опять же, лишь несколько
ярких и показательных инцидентов последних трех лет.
Некая инициативная группа
опубликовала в газете «Частный корреспондент» открытое письмо издательству
«Эксмо» с недоумением по поводу выпуска книжных серий «Сталинист»,
«Сталинский ренессанс» и «Загадка 1937 года».
В барнаульской центральной
библиотеке отказались от беллетристических серий «Баттерфляй» и «Шарм».
Губернатор раскритиковал запланированный для закупки перечень литературы,
пригрозил сотрудникам штрафами и призвал глав сельских администраций лично
отсматривать книжные списки.
Затем разгорелся скандал с изъятием
книг из шести школьных библиотек Ставропольского края, причем в числе
«несовместимых с задачами образовательного процесса» оказался целый ряд
зарубежных детективов и произведений отечественной фантастики, а также
некоторые «мистические» тексты Набокова и «хулиган-ские» стихи Есенина.
Прокуратура Кемеровской области
назвала аудиокниги со сказками Мамина-Сибиряка
«информацией, наносящей вред здоровью детей и их нравственному
развитию».
Одна из омских библиотек отказалась
выдавать школьникам роман Драйзера «Финансист» как маркированный 18+.
Наконец, не так давно в прессе
прошло (не подтвержденное затем) сообщение о том, что из библиотек Иркутской
области изъяли ряд произведений детской классики из-за «вредоносной информации»
со ссылкой на закон об информационной защите детей, вступивший в силу 1
сентября 2012 года. Впечатляет абсурдная конкретика претензий. Так, «Сказку о
Золотом Петушке» сочли опасной из-за сцен убийства Додона
Петушком. «Ивана Царевича и Серого волка» забраковали из-за сцен воровства
коня и Елены Прекрасной. «Колобок» попал в опалу за физическое насилие над
главным героем; «Приключения Тома Сойера и Гекльберри
Финна» обвинили в подстрекательстве к бродяжничеству. В «Карлсоне» усмотрели неуважение к родителям.
Здесь живо вспоминается гневный
комментарий Н.К. Крупской, прочитавшей «Крокодила» Чуковского: «Герой, дарующий
свободу народу, чтобы выкупить Лялю, это такой буржуазный мазок, который
бесследно не пройдет для ребенка!». Как видим, риторика современных
чиновников мало отличается от риторики советских идеологов — меняется лишь
ракурс: там политика — тут мораль.
Логика подобных претензий
универсальна и применима абсолютно к любому тексту, поскольку каждая эпоха
создает свои жупелы и находит новые источники страхов. В такой логике «Анна
Каренина» — пропаганда суицида; «Герой нашего времени» — пособие по киднепингу; «Преступление и наказание» — инструкция по
уничтожению лиц пожилого возраста; «Дубровский» — апология организованной
преступности; «Отцы и дети» — угроза семейным ценностям; «Крейцерова
соната» — дискредитация супружеских отношений; «Легкое дыхание» — реклама
ранних половых связей и развращения несовершеннолетних…
Самое показательное в сообщениях
подобного рода — регулярность и иррациональность их появления. Они часто не
имеют установленного источника, не подтверждаются официально, существуют на
уровне слухов и легенд. Именно так распространяются фобии, что и требовалось
доказать.
Одновременно очевидна
неоднозначность таких фактов: на фоне явного идиотизма иногда проступает
правота протестующих и запрещающих. Например, в раскритикованных заказах
для упомянутой барнаульской библиотеки встречались явно бросовые наименования
вроде «Гарем шоколадного зайки» или «Мороженое для горячей штучки».
Есть книжки и поопаснее — из них
формируется «Федеральный список экстремистских материалов», куда в настоящее
время входят 1254 текста, с которым можно ознакомиться в свободном
интернет-доступе. Случаются и судебные преследования: например, по факту
распространения нацистской книги Геббельса «Михаэль. Германская судьба в
дневниковых листах» в 2013 году было заведено уголовное дело по статье
«Действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды».
Проблема в том, что по многим
книгам нет не то что единства мнений, но ведется такая
война, что люди готовы жечь уже не книги, а друг друга. Американцы вот до сих
пор никак не определятся со статусом романов «Хижина дяди Тома» и «Убить
пересмешника». Индусы продолжают яростно спорить об этическом аспекте книги
«Индуисты: альтернативная история». Мусульмане разных стран не могут
успокоиться по поводу «Сатанинских стихов» Салмана Рушди. Ожесточенную полемику у европейцев вызвали такие
современные произведения для детей и подростков, как «Шутовской колпак» Дарьи Вильке (один из героев — юноша-гомосексуалист), «Скажи,
Красная Шапочка» Терезы Ханики (проблема педофилии),
« С кем бы побегать» Давида Гроссмана (обвинение в
порнографии).
Наконец, особым пунктом идут книги,
заключающие концепцию т.н. «троян-ского обучения» — выгодного учителю и
бесполезного или даже опасного для ученика. Об этом у нас пока мало говорят и
пишут, зато в изобилии выпускают издания по пикапингу
и «стервологии», сомнительным диетам и оккультным
практикам. А ведь таких книг, зачастую содержащих ложную и вредную информацию,
действительно следует бояться. Как справедливо заметил Кирилл Воробьев в
провокационно-эпатажном романе «Поэма тождества» (который тоже, кстати, хотели
запретить), «некоторые книги похожи на самогон. Они медленно капают из змеевика
и неторопливо убивают читателя».
БАЙРОНИСТЫ И ТОЛКИНИСТЫ
Борцы с «Колобком» и «Карлсоном», конечно, одиозны и смешны, но природа их
поведения не так проста, как кажется. С одной стороны, образчики глупости,
косно-сти, буквализма. С другой стороны, есть масса достоверных примеров
неподдельного ужаса перед книгами, а также трагедий и преступлений, в которых
они виновны.
Скажем, многим девушкам знаком
страх родов, но немногие сознаются в том, что страх этот отчетливо
сформировался после чтения «Анны Карениной». История Раскольникова на самом
деле способна разжечь не литературную, а самую настоящую ненависть к жадным
бессердечным старухам. Немало очарованных «Мастером и Маргаритой» подвергали
себя рискованным оккультным экспериментам. Роман Мэтью Перла «Дантов клуб» всерьез считают инструкцией для маньяков.
Подобных примеров — масса, но
очевидно одно: библиофобов типа Фамусова страшит не
сама книга как носитель какой-либо информации и даже не сама информация как
таковая, а ее вирусная природа. Это интуитивно ощущалось и пятьдесят, и пятьсот
лет назад — задолго до появления теории мемов как
единиц культурной информации, распространяемых путем воспроизведения и
самокопирования в человеческом сознании. Такую книгобоязнь можно считать разновидностью патофобии — страха болезней. Причем неважно, слышится в
шелесте страниц ангель-ский шепот или бесовский бубнеж
— значима сама энергетика текста, показательна сила его воздействия на читателя.
«Pro captu lectoris
habent sua fata libelli» (дословно: «От восприятия читателя получают книги
свои судьбы»). Это известное латинское изречение можно перефразировать
так: «От восприятия книг получает читатель свою судьбу». Прочитанное
так или иначе, в большей либо меньшей степени, но влияет на наши мысли,
чувства, поступки. Судьба — архетипический объект боязни. Как говорится, от
судьбы никуда не уйдешь. Помимо социальных, есть
ментальные механизмы и психологические предпосылки библиофобий.
Моделирование жизни по книжным
лекалам, жизнестроительство по идеям и сюжетам
художественных произведений получило название литературного (плагиативного, цитатного) поведения. Наиболее заметные
феномены имеют самостоятельные названия: донкихотство, гамлетизм, байронизм, толкинизм… Явный и поверхностный уровень цитатного
поведения — механическое подражание персонажам: копирование их действий, манер,
высказываний. Скрытый, глубинный уровень — присвоение читателем убеждений,
принципов, установок литературных героев. Цитатное поведение уподобляет
читателя актеру, который разыгрывает литературное произведение в декорациях
реальной действительности.
При этом,
вопреки расхожему мнению, книга не меняет жизнь читателя — книга ее формирует.
Проектирует судьбу, намечает контуры бытия. Зачастую мы сами не сознаем, как
чтение становится руководством к действию, пусковым механизмом жизненных
программ. Так было всегда — что в эпоху рукописных книг, что в эру Гутенберга. Так есть и сейчас, в мире электронных книг,
наполнением которых все равно являются тексты. Архетипичность
цитатного поведения подтверждается описанным еще у Плутарха самоубийством Катона Утического после прочтения
диалога Платона «Федр», в котором изображается смерть Сократа.
Вообще, как ни парадоксально, демонизация книги и «вред» чтения — один из сквозных
мотивов всей мировой литературы. В «Божественной комедии» (исповедь Франчески да Римини) светское чтение выступает источником
греховного соблазна. В «Дон Кихоте» разоблачается
внушаемая книгами иллюзорность представлений о мире, главный герой выводится
жертвой чтения рыцарских романов. В ключевом диалоге Гамлета с Полонием
возникает образ книги как источника ложного знания. В «Госпоже Бовари» обличается «порча» читателя литературой, утрата
человеком самоидентификации из-за подражания книжным персонажам. Названия
новелл Т. Готье «Онуфриус,
или Фантастические злоключения почитателя Гофмана» и А. Клушина «Вертеровы чувствования, или Несчастный М-в» говорят сами за
себя. Наконец, как тут не вспомнить пушкинскую Татьяну, что «влюблялася в обманы и Ричардсона, и Руссо».
Цитатное поведение
приводит героя повести М. Сушкова «Российский Вертер» к суициду, героиню
рассказа С. Победоносцева «Милочка» — к супружеской измене, героя новеллы Г. Деледды «Заблуждение» — к замыслу убийства, героиню романа
Дж. Остен «Нортенгерское аббатство» — к жизненному фиаско, героя «Романа в двух
письмах» О. Сомова — к ложному самоотождествлению с
гением, а героя очерков Г. Успенского «Нравы Растеряевой улицы» — вообще к
утрате жизнеспособности…
Копирование судьбы по книжным
образцам — один из ведущих лейтмотивов творчества Чехова. Цитатным поведением
мотивируется меркантилизм героини в «Загадочной натуре» и бредовые фантазии в
«Верочке», нелепость судьбы Лаевского из повести
«Дуэль» и мучительные переживания Иванова в одноименной пьесе1.
Разговор о пагубном, тлетворном,
развращающем влиянии готовых литературных формул и книжных рецептов ведется на
протяжении последних пяти веков: М. Монтенем в «Опытах», Д.
Фонвизиным в «Чистосердечном признании», Ф. Достоевским в «Записках из
подполья», Г. Гессе в «Книжном человеке», Э. Канетти
в «Ослеплении», К. Домингесом в «Бумажном доме»…
Тот же дискурс продолжается и в
постмодернизме с его идеями «власти литературы», ее «репрессивного
воздействия», утраты читателем «всякой самотождественно-сти»
(Р. Барт); «сопротивления тексту» и «бунта против литературы» (Ю. Кристева). Книга как носитель текста, «вместилище»
литературы — орудие социального насилия, инструмент кастрации сознания
читателя. Художественная пострефлексия этого тезиса —
в «Уроке непослушания» Ж.-Ф. Арру-Виньо, «Людском
клейме» Ф. Рота, «Рассказе лектора» Дж. Хайнса,
«Библиотекаре» М. Елизарова, «ГенАциде» В. Бенигсена. Предел цитатного поведения изображен в романе П.
Крусанова «Мертвый язык»: актеры т.н. «реального
театра» не играют, а по-настоящему воплощают книжных персонажей и умирают, если
это положено по роли.
КНИГИ НА ДИЕТЕ
«Как можно дышать без дуновения
мира, который струится из книг?» — удивлялся в свое время Стефан Цвейг. Нынче
дуновение усилилось до смерча. Современность явила новую причину библиофобий: переизбыток, хаотичность и неподконтрольность
информации. Книгобоязнь — это еще и защитно-компенсаторная
реакция. Очередной парадокс: при изобилии и разнообразии литературных жанров,
форматов, стилей, направлений сегодняшнее общество гораздо менее «книжное», чем
два века назад.
Однако находится и немало способов
защиты от книжных страхов подобного рода.
Так, роскошные телеса
классической литературы впихиваются в маломерные одежки «кратких пересказов»
(англ. — cliff notes) либо
иссекаются инфантильной манерой чтения — пропуском описаний природы,
пространных рассуждений и скучных подробностей. Если прежде это считалось
детским грехом, то теперь преподносится как рациональное и практичное
читательское поведение, функциональный и оправданный подход. Попробуем
прочитать таким образом «Замок» Кафки — экзистенциальный ужас исчезнет,
останется лишь занимательный сюжет.
Страх изобилия книг побеждается
умножением формальных критериев отбора и ужесточением оценочных фильтров. Одну книгу надо назвать «слишком нудной», другую — «безнадежно
устаревшей», третью — «написанной по заказу», четвертую — «аморальной» либо
«ханжеской»… В обществе сверхпотребления читатель —
тот же покупатель, который, как известно, «всегда прав».
Количественный страх книг можно
ослабить и соревновательностью. Социальные сети
книголюбов постоянно проводят конкурсы «кто сколько прочитал
за неделю / месяц / год», «у кого больше поисковых интернет-запросов по
таким-то изданиям», «кто оставил больше всех отзывов о прочитанном» и т.п.
Возникает новомодное слово — бестридер, лучший
книгочей, самый активный читатель. Страхи уничтожаются цифрами.
На писателей тоже есть управа.
Угнетает их авторитет? Пугает их «избыточное» присутствие в книгах? Это
поправимо нарушением субординации и частичным присвоением авторских
компетенций. Современного читателя уже не устраивает роль анонимного слуги — он
стремится если не возвыситься над пишущим, то хотя бы
стать с ним вровень. Можно направить писателю персональные претензии по
качеству и рекомендации по улучшению «творческого продукта», а при желании —
выступить бета-ридером, редактором текста на доиздательском этапе. Бета-ридер
становится бета-самцом литпроцесса
и победителем всяких библиофобий. Этому весьма
благоволит сама современная культура, организованная по принципу
«горизонтальных коммуникаций».
Да вообще, чего уж там скрывать:
многие авторы берут на себя миссию борьбы с библиофобиями
информационного толка, привлекая читателей в качестве соавторов, выкладывая
тексты в Интернет по мере написания, публикуя отдельные фрагменты и пересказы
до выхода книг из печати. Это напоминает поведение заботливых родителей,
которые мягко побуждают пугливых и робеющих детишек читать «хоть по страничке в
день», специально не дочитывают до конца увлекательную книжку, проводят
ознакомительные экскурсии по «страшным» местам вроде детсада или больницы. При
такой заботе 500-страничный кирпич покажется пушинкой, сложнейший трактат —
букварем, плотные ряды печатных строк — таблицей для проверки зрения.
Сложнее позиция издателя: нередко
он искусственно утолщает книгу за счет крупного шрифта и рыхлой бумаги,
полагая, что в таком виде книгу скорее купят (вроде как «не зря уплочено»), а иной читатель пугается тучной книжной плоти,
потому что все большое подспудно кажется устрашающим. Обнаруживается еще один
парадокс: читателя настойчиво убеждают, что ему нравятся полненькие, но
читательский глаз все равно косит на худеньких. Хотя
толстую книжку можно посадить на диету — читая медленно и понемногу; или
сымитировать похудение — читая выборочно (см. выше); или вообще сделать
липосакцию — не дочитывая до конца.
И уж совсем не страшной, не
вызывающей никакого трепета книга становится при использовании игровых,
карнавальных практик чтения, до которых особо охочи дети — самая восприимчивая
и самая предприимчивая аудитория. Такие развлечения общеизвестны и почти всеми
опробованы: читать прозаический текст, вставляя в него всякие смешные или
неприличные слова; читать стихи по строчкам, искусственно образуемым из
фрагментов рядом стоящих столбцов, и т.п. Забавное не страшно. Смех — отличная
защита от многих фобий.
СМЫСЛ VS ШУМ
«Книга — кентавр, соединяющий черты
вещи и знаковой системы», как точно подметил известный библиофил Марк Рац. Потому и страх перед ней имеет множественную природу.
И куда сильнее внешней формы может пугать внутреннее наполнение — текст на
бумаге или экране ридера. Черное на белом, которое
требуется принять в себя и пропустить через себя.
Черное на белом…
Не потому ли Интернет так активно экспериментирует с цветом, словно
стараясь уйти от привычного, узнаваемого, традиционного вида книги? Читать
цветной текст на цветном фоне неудобно, зато и не так страшно.
Еще менее страшно читать текст
подвижный и управляемый. Неявный, но важный момент для понимания библиофобий новейшего времени — визуальность и динамичность
современных культурных форм: изображение преобладает над текстом, просмотр
предпочтительнее прочтения. Нынешний потребитель требует «движухи»
от всех продуктов без исключения. На экране ноутбука и букридера,
в сетевой прессе и соцсетях, на сайтах и форумах текст способен перемещаться, обновляться, прирастать,
трансформироваться, дробиться на части, менять конфигурацию. Делается текучим и
протеичным, приобретает свойства клипа. Тогда как в
традиционной (бумажной) книге он выглядит статичным, застывшим, окаменелым.
Бумажная книга — единственный
продукт, в котором текст еще сохраняет онтологическую цельность и неделимость,
сопротивляется фрагментации. Читая печатный текст, мы вынуждены принимать его
правила, подчиняться его принципам. А игра по чужим правилам часто вызывает
тревогу, неуверенность, в пределе — тот же страх. Привлекательность букридера не только в том, что он подогнан под интерфейс,
но и в том, что он управляем. При всем внешнем сходстве листать и скроллить — совершенно разные действия. Разные и
технологически, и онтологически.
Букридер органично встраивается в один ряд с мобильным телефоном,
планшетом, ноутбуком и прочими гаджетами, а бумажная книга продолжает
оставаться предметом, единичным в своем роде. Ридер
можно модернизировать, а книга уже не эволюционирует, появляются лишь новые ее
форматы (флипбэк, фастбук и
т.п.)2. И все незаметно, но последовательно идет к тому, что
традиционная книга превращается в эдакую «древнюю
штуковину», «культурный рудимент», «странный артефакт», прикасаться к которым
становится все более проблематично, дискомфортно и… боязно.
Уже сейчас школьники не очень
хорошо понимают, как надо использовать библиографический аппарат издания, какую
информацию можно извлечь из выходных данных. Механически переворачивают листы,
не догадываясь, что для поиска нужной страницы существует оглавление.
Утрачиваются инструментальные навыки пользования книгой.
Однако еще хуже утрата подлинности
бытия. При встрече с чем-то по-настоящему проблемным и явно неоднозначным у
многих нынешних читателей начинается нечто вроде кессонной болезни водолазов
при погружении на большую глубину. За последнее время мы здорово
нафейсбучились имитировать любые чувства и реакции.
Алексей Иванов очень точно обозначил эту тенденцию современности: «Только
поверхность. Глубины не надо. В глубине и больно, и стыдно — и непристойно».
Культурные складки — все, что могли
— разгладились. Еще не вымершие философы горестно констатируют: большинство
людей еще думают, но уже не мыслят. А зачем, если можно пройти по
электронной ссылке и получить готовое знание? В ситуации вытеснения смыслов
шумами наши отношения с литературой входят в зону тревожной неопределенности:
читать «попсу» — стыдно, «высоколобую» прозу — скучно, «чернуху» — тошно. Круг
чтения, как было показано выше, понятие давно не конвенциональное, а вкусовое.
Подстроить книги под себя — не
можем, подстраиваться под них — не хотим. Из неприязни постепенно формируется
боязнь. Все меньше желающих соприкасаться с «кубическим куском горячей,
дымящейся совести», как назвал книгу Пастернак, и «неутомимо плыть ручьями
строк, в проливы глав вступать нетерпеливо», как описал чтение Гумилев.
В своем исходном, первоначальном
виде чтение сейчас мало востребовано, постепенно становится маргинальной
практикой и вытесняется сканирующим псевдочтением
текстов типа пособий по карьерному росту, путеводителей по Гондурасу,
руководств по выращиванию фиалок… В крайнем случае
чего-нибудь «про жизнь» и без «дурацкого вымысла»: мемуары, биографии,
документальные очерки, журналистские расследования и прочий нонфикшн.
А самое простое — вообще ничего не читать и ничего не бояться. Предпочесть
смыслам шумы.
PISA ПАДАЕТ!
В настоящее время прилагается масса
самых разных усилий для популяризации чтения. Есть Русская ассоциация чтения
(РАЧ), есть научные секции «Психология и педагогика чтения» при региональных
отделениях Российского психологического общества, есть Русская школьная
библиотечная ассоциация (РШБА) и другие профильные организации. Тратятся
немалые средства для организации мобильных библиотек в общественном транспорте,
на улицах и в парках, на проведение книжных ярмарок и общественных акций в
поддержку чтения. Библиотекари готовы перевоплощаться в литературных
персонажей, бежать библиокроссы, снимать бук-трейлеры, проводить литературные квесты
и даже украшать автобусные остановки своими фотографиями. Но толку маловато.
Еще одна причина читательских
страхов — элементарное… неумение читать. Пока социологи и культурологи ищут
социально-исторические объяснения кризиса книжной культуры, психологи и
педагоги все настойчивее говорят о росте функциональной неграмотности —
неспособности воспринимать тексты для выполнения простейших интеллектуальных
операций. По определению, принятому в 1990-е годы ЮНЕСКО, функционально
неграмотным считается человек с заметно сниженным навыком чтения и письма, невосприимчивый
к печатному слову, неспособный осмыслить простой короткий текст.
Мягкая форма функциональной
неграмотности — т.н. «слабое чтение», пассивное и вынужденное. Слабыми
читателями (англ. — weak readers)
чаще называют тех, кто просто не любит читать. Ридингфобия
проявляется в отвращении к письменному тексту.
Крайняя степень функциональной
неграмотности — дислексия, невротическое нарушение
способности к декодированию текста, стойкая невозможность овладеть навыками
чтения. Здесь уже ридингфобия с развернутой
клинической картиной. В самом обобщенном виде ее суть сводится к следующему. В
идеальной ситуации читателю необходимо главным образом усилие воображения,
чтобы адекватно и полноценно воспринимать текст. В патологической ситуации
читателя страшит воображение усилия, необходимое ему для восприятия
текста.
Качество (а не формальное умение)
чтения проверяет Международная программа по оценке образовательных достижений (The Programme for
International Student Assessment), более известная у нас под аббревиатурой PISA.
В последние годы российские школьники демонстрируют крайне низкие результаты
среди учащихся развитых стран3. По данным PISA, Россия как читающая
страна занимает лишь 33 место в мире. В исследовательских отчетах все чаще
встречается смешная для русского слуха, но на самом деле устрашающая
формулировка: «PISA падает».
По данным разных источников, число
всех функционально неграмотных сейчас достигает трети всего населения Земли
старше семи лет! Рост ридингфобии — во многом
следствие дефицита умений обращаться с текстами, нехватки читатель-ских техник.
Причем одной из причин
функциональной неграмотности может стать ранее обучение чтению. Жесткое
форсирование этого навыка делает современных детей заложниками родительских
амбиций и жертвами педагогического тщеславия: «Наш Ванечка уже по слогам
читает, а соседский Сашка только азбуку зубрит»; «Все
в классе еще букварь не осилили, а моя Катюша уже до третьего тома “Войны и
мира” добралась».
Лестница практических умений,
необходимых для полноценного общения с книгой, еще не падает, но уже заметно
ветшает. Ридингфобия — страх подъема по шатким,
грозящим обрушиться ступеням. Сознаться в таком страхе — как сознаться в чем-то
детски постыдном вроде неумения завязывать шнурки. Почти никто и не сознается,
а, будучи уличенным, станет горячо уверять, что просто не любит книги.
ПЯТЬ СПОСОБОВ КНИГОУБИЙСТВА
Мы мстим тем, кого боимся. Этот
психологический закон распространяется не только на людей, но и на книги — как человекомерные и человекоподобные объекты. К настоящему
моменту изобретено минимум пять способов мести книгам за все их прегрешения
пред человечеством. Пять ритуальных способов сказать «Не боюсь!».
Первый — физическое уничтожение.
Принцип: нет предмета — нет и страха. Наиболее распространенная до сих пор
практика — сжигание (см. выше).
Второй — глумление. Принцип: смешное не страшно. Здесь масса разнообразных практик: от
примитивных и профанных (детская забава разрисовывать
книжки) до получивших статус творческих и легитимных
(например, создание модных нынче антибук — забавных фальшобложек).
Третья стратегия — трансформация.
Принцип: превращенный в зайца волк становится нестрашным. Примером могут
служить также популярные сейчас книгли (knigli) — сувенирные издания в формате плаката; картины,
создаваемые из текста целого литературного произведения, для чтения которого
прилагается лупа.
Четвертым пунктом идет стратегия
вандализма — разрушение традиционного внешнего облика книги. Принцип — тот же,
что в предыдущем пункте. Одна из самых популярных практик — бук-карвинг: книжная скульптура, художественное вырезание из
книг, «резьба по книге»4.
Пятая возможность ритуального
«обезвреживания» книг — деконструкция их исходного содержания: изменение
названий, переписывание концовок, разного рода продолжения и переработки
(римейк, сиквел, мэшап и пр.). Принцип: перелитый в
другой пузырек с другой этикеткой яд кажется безобидной жидкостью. Или еще
проще: удали у змеи ядовитые зубы — и она станет неопасной. Такие практики
отнюдь не новы, вспомним хотя бы «Творения М. Хераскова, вновь исправленные и
дополненные» (1807—1812) на потребу обывательским вкусам.
В постмодернизме данная стратегия
опирается на творческий эксперимент. Что получится, если скрестить «Гордость и
предубеждение» с романом о вампирах? В кого превратится Андрей Болконский, если
переписать «Войну и мир» в жанре киберпанка? Какой будет читательская реакция,
если трагический финал заменить на хеппи-энд? Среди
множества возможных ответов точным и однозначным будет только один:
деформированный текст не страшен, поскольку уничтожено его исходное содержание.
По сути, весь постмодернизм — способ игровой защиты от библиофобий.
Раньше авторов жгли — нынче аффтар жжот.
Но можно ли всерьез относиться к
прекраснодушным уверениям мастеров о «воплощении креативных идей»,
«усовершенствовании текстов», «извлечении глубинных смыслов» и даже «реанимации
читательской культуры» посредством описанных приемов? Не скрывается ли за
мессианскими речами банальная демагогия либо наивная вера в то, что в ходе
многовековой «культурной борьбы» мы наконец-то одолели Книгу, лишив ее
сакральной неприкосновенности, мистической силы и духовной власти? Наконец, не
являются ли упомянутые творческие практики разными формами сублимации все того
же скрытого страха перед Книгой?
Скептическое хмыканье можно пресечь
горделивым «имеем право!» Ведь это люди изобрели
книгу, наделили ее полномочиями, дали ей долгую счастливую жизнь. А породив,
почему бы и не убить? Но игра, в которой карта страха побивается картой
первородства, заведомо нечестная, мошенническая. Хотя бы потому, что игроки —
не обладающие «правом первородства» современники.
ИГО ЭГО
До сих пор разговор шел о внешней
форме книг и содержательной стороне чтения. Но, пожалуй, гораздо интереснее
социальных, поведенческих и психофизиологических причин библиофобии
ее экзистенциальные истоки. Здесь книгобоязнь сродни
страху перед опасным механизмом, который надо привести в действие.
Люди читают книги в очках
персонального опыта. Линзы тем толще, чем мы старше, искушеннее, дотошнее,
умнее, наконец. Такие очки частично защищают нас от «угроз» и «вызовов» любого
текста — сложного и простого, интересного и скучного, полезного и ненужного,
талантливого и бездарного. Не важно и как именно
читать: внимательно или рассеянно, критично или доверительно, добровольно или
вынужденно, для работы или ради удовольствия.
Однако в контакте с книгой все
равно есть скрытое принуждение: текст желает быть прочитанным, он в буквальном
смысле «бросается в глаза». Текст не равнозначен человеку, но заключает в себе
массу человеческих свойств, является очеловеченным. В раннеантичную эпоху голосового чтения книга присваивала
себе голос чтеца, распоряжалась его телом. Чтение вслух — род скрытого насилия
над читающим, который выступал в роли инструмента «оживления» немых знаков,
озвучивания текста5.
Чтение про себя тоже заключает в
себе элемент несознаваемого принуждения, хотя бы уже потому, что оно не
заканчивается в тот момент, когда мы закрываем книгу. «Что ты сейчас читаешь?»
— этот вопрос звучит обыденно и привычно, мы автоматически отвечаем, хотя в
данный момент заняты вовсе не чтением. И нас это не удивляет, хотя такой ответ
обозначает взаимодействие с книгой даже в ситуации ее физического отсутствия.
Хотим мы того или нет, но книга на какое-то время в буквальном смысле
поселяется и живет внутри нас6.
При этом всякий
написанный не нами текст — это экзистенциальный Чужой, которого мы
опасаемся не понять, в котором боимся разочароваться и которым также можем быть
отвергнуты. Читатель и Текст как
двое незнакомцев в запертой комнате. Такая ситуация изначально дискомфортна, в
пределе — опасна и даже страшна. «И взял я книгу из руки Ангела, и съел ее; и
она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем» (Откровение Иоанна Богослова, глава 10).
Человек — единственное живое
существо, наделенное сознанием и потому способное к «удвоению мира», созданию
параллельной реальности внутри себя, в сфере своих представлений. Из этой
аксиомы следует внешне не очевидный, но очень важный вывод: литература обладает
онтологическими свойствами, а книга обладает признаками как метафизического,
так и реального пространства.
Книга — место встречи человека с
самим собой. Точнее, со множеством своих двойников,
версий, копий разной степени соответствия оригиналу. Эта ситуация, опять же,
неоднократно отрефлексирована самой литературой. Вспомним хотя бы знаменитый
роман Новалиса «Генрих фон Офтердинген», герой
которого неожиданно обнаруживает на одной из книжных иллюстраций самого себя.
Или новеллу Кортасара «Непрерывность парков», где
читатель предстает в образе героя читаемой им же книги. Причем в обоих
произведениях книга изображена как источник тайной и непознаваемой опасности.
Обратим внимание и на то, что Кортасар возвращается к этому мотиву спустя
более чем сто пятьдесят лет после Новалиса, однако и в
новых культурных декорациях мотив сохраняет удивительное постоянство, легко
выдерживает проверку временем. Страх взаимодействия Человека с Книгой архетипичен, потому что это один из экзистенциальных
страхов. Читая, мы боимся не только разочарования, непонимания или потери
времени — мы опасаемся самих себя. Книга очерчивает границы нашего одиночества.
«Ведь даже если нас двое, мы читаем в одиночку», верно
заметил Итало Кальвино.
Значит, помимо всего прочего, «власть книги» — это иго Эго.
Обладание книгой не тождественно овладению текстом. Эта мысль сама по
себе ненова, уже не раз возникала в интеллектуальных дискуссиях, но всегда
оставалась предметом обсуждения узкого круга гуманитариев и, по сути,
представляла собой общеизвестную практику изживания страхов с помощью их
анализа, рефлексии. А обычный («рядовой», «средний», «простой») читатель как всегда был, так и поныне остается наедине со
своими фобиями.
Каждая книга содержит одно и то же
послание читателю, состоящее всего из двух слов: «Ты есть». Живешь. Существуешь
некоторое время. Движение взгляда по строчкам символически воспроизводит
жизненный цикл, путь от рождения до смерти, движение от бытия к небытию — за
край последнего листа.
Преодолевая пространство текста, мы
проживаем условную микрожизнь,
измеряемую печатными знаками. Финал книги как завершение жизни. Главная причина
библиофобии предельно проста: чтение — это напоминание
человеку о его смертности.
Книга — вещь действительно опасная,
поскольку заключает в себе самую выразительную, самую емкую и самую страшную
фигуру речи:
КОНЕЦ
1
Эти и многие аналогичные примеры системно рассмотрены в
замечательной работе О.Н. Турышевой «Книга – чтение –
читатель как предмет литературы» (Екатеринбург, 2011).
2 Подробно об
этом – см.: Щербинина Ю. Не так страшен флипбук, как
его антибука // Октябрь. 2015. №
3 Подробнее об этом см., например: Чудинова В.П.
Функциональная неграмотность – проблема развитых стран // Социологические
исследования. 1994. № 3. С. 98–102; Жукова
Т.Д.
Функциональная неграмотность – чума XXI века // Независимая газета. 2006. 10
марта.
4 Подробно об
этом – см.: Щербинина Ю.
Онкологос // Нева, 2015, № 1.
5 Подробнее
об этом – см.: История чтения в западном мире: от Античности до наших дней. М.:
ФАИР, 2008. С. 64.
6
См. об этом также: Венедиктова Т. Актуальная метафорика чтения (попытка описания) // Новое литературное
обозрение. 2007. № 87.