Воспоминания с комментариями
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2015
Об авторе | Людмила Георгиевна Сергеева — филолог, окончила филфак МГУ,
двадцать два года проработала редактором в издательстве «Советский писатель»,
последние двенадцать лет работала в журнале о новых книгах «БИБЛИО-ГЛОБУС. Книжный
дайджест». Была женой Андрея Яковлевича Сергеева с 1957 по 1970 год.
Публикуемые воспоминания войдут в сборник «Надежда Яковлевна. Памяти Н.Я. Мандельштам» (сост. П. Нерлер), готовящемся в
издательстве АСТ. Редакция Елены Шубиной.
Большим поэтом может быть всякий
большой
поэт. Для большого поэта
достаточно
большого поэтического
дара.
Для великого самого большого
дара
мало, нужен равноценный дар
личности:
ума, души, воли…
М. Цветаева
Когда в 1957 году мы поженились с
Андреем Сергеевым, для нас обоих было несомненно: мы
современники трех живых русских классиков — Пастернака, Ахматовой, Заболоцкого.
Самым любимым поэтом ХХ века у Андрея был Борис Пастернак. Еще в школе, в
седьмом классе, жизнь Андрея Сергеева «поделилась на до прочтения Пастернака и после». Андрей долго созванивался
с Пастернаком, прежде чем был приглашен в Лаврушинский переулок весной 1954
года. Тогда еще никакого паломничества к Пастернаку не было. Так Андрей
встретился с первым живым классиком в своей жизни.
Знакомство с Николаем Заболоцким
произошло позже. Четверо молодых студентов — Андрей Сергеев, Леонид Чертков,
Станислав Красовицкий и Валентин Хромов — писали стихи и любили поэзию Николая
Заболоцкого. Все четверо знали наизусть не только «Столбцы», «Торжество
земледелия», но и неопубликованные ранние стихи поэта. Вернувшегося в Москву из
ссылки Заболоцкого не печатали, в ту пору издавались только его переводы. Но
для этих молодых ребят Заболоцкий уже тогда был классиком. Узнав в справочном
бюро домашний адрес Заболоцкого, все четверо, каждый в отдельности, послали
свои стихи поэту. И каждому пришел незамедлительно ответ с тщательным анализом
стихов. Наиболее благоприятным, хотя и с существенными замечаниями, был ответ Андрею
Сергееву. «Вы — поэт одаренный и интересный; об этом говорят тут и там
прорывающиеся куски истинной поэзии. Но Вы еще едва ли мастер, так как сильно
грешите и в части языка, и в образе и композиции». Андрей позвонил Николаю
Алексеевичу, пришел на Беговую улицу и общался с Заболоцким до конца жизни
поэта. В 1958 году мы оба были на похоронах Заболоцкого. Пришедших проститься с
поэтом было немного — все легко поместились в один автобус.
Из живых классиков оставалась Анна
Ахматова, с которой Андрею очень хотелось тоже познакомиться, но она жила в
Ленинграде, и случая не представлялось. Однажды в университетской квартире Северцовых-Габричевских, с которыми
мы дружили, Миша Ардов (ныне о. Михаил) упомянул, что Анна Андреевна сейчас в
Москве, у них на Ордынке, и дал телефон. Предупредил, что звонить нужно не
рано, но что Анна Андреевна принимает всех. Мы тогда снимали комнату в большой
коммуналке, потому звонить по общему телефону не решились. Пошли к ближайшему
телефону-автомату, Андрей опустил «пятнашечку», тогда
это означало пятнадцать копеек, набрал номер и попросил к телефону Анну
Андреевну. Я стояла рядом в телефонной будке и не дышала. После окончания
филфака МГУ у меня был свой счет живых классиков — Ахматова, Пастернак,
Заболоцкий.
Когда Анна Андреевна подошла к
телефону, Андрей выпалил: «Анна Андреевна, здравствуйте. С Вами говорит Андрей
Сергеев, я пишу стихи. Мне бы хотелось Вам почитать». Густой, обволакивающий
голос Ахматовой, который слышу и я: «Пожалуйста, приходите». — «Когда?» —
«Сейчас. Только я позову к телефону кого-нибудь из более нормальных людей, они
вам объяснят, как добраться».
Неслыханно! Вот так, позвонив из
телефона-автомата, можно тут же незнакомому человеку поехать на встречу с
великим поэтом. Было это в 1960 году.
Андрей вернулся назад потрясенный —
его поразили одновременно простота и величие Ахматовой. Андрей рассказывал, что
Анна Андреевна говорила с ним спокойно, без пафоса, но точно о самом главном —
о силе и ответственности поэтиче-ского слова, которое и ведет за собой по жизни.
Андрей долго еще вспоминал встречу с Ахматовой, всплывали какие-то новые
детали, ясно было, что Ахматова как личность произвела на него самое сильное
впечатление из всех живых классиков. Встреча с Ахматовой как-то особенно остро
заставила Андрея Сергеева думать о неотвратимости судьбы, о провидческом
предназначении слова поэта. Андрей об этом много говорил со мной и с друзьями.
Не раз перечитывал вслух ахматовскую «Молитву» 1915 года, в которой Анна
Андреевна напророчила себе все, что с ней потом и случилось в жизни.
Вскоре мы прочли нелюбимую
Ахматовой книгу Георгия Иванова «Петербург-ские зимы». Тамиздатскую,
конечно. Обоих поразил эпизод, как в 20-е годы, когда было «все расхищено,
предано, продано», какая-то старушка, приняв худую со скорбным лицом в
поношенном пальто Ахматову за нищенку, подала ей милостыню. Неважно, было ли
это на самом деле или нет, но могло, могло быть! Вся ее жизнь тому порукой.
И Андрей Сергеев написал
стихотворение.
АХМАТОВОЙ
Волос
музы российской ворон,
Платье
ветхо, да взгляд орлин.
Вот
сама с собой разговором
Занятая,
из свежих руин
Выбирается
с грузом печали
Прямо
в праздничные времена,
И
действительностью за плечами
Лишь
телесно обременена.
Что
друзей и врагов опека,
Раз
наградой за верный стих
Поданная
старушкой копейка,
Легшая
за святая святых.
1960
Андрей послал это стихотворение
Анне Андреевне в Ленинград по почте вместе с письмом 2 апреля 1961 года: «Я не
решился сказать Вам эти слова летом при встрече в Москве. Вы сейчас самый
большой русский поэт — в силу внутренних, а не внешних причин: Ваши новые стихи
становятся все лучше и лучше. Случайные поводы к этому письму — Ваша вышедшая
книга, сложившиеся у меня стихи Вам».
После первой же встречи Ахматова
дала Андрею свой ленинградский адрес и телефон, приглашала в гости. На майские
праздники 1961 года мы с Андреем поехали в Ленинград. Андрей позвонил Анне
Андреевне, и она взволнованно сказала: «Немедленно приезжайте. Я вам такое
покажу!» — «А можно мне прийти с женой?» — «Конечно, только поскорее!»
Нетерпение Анны Андреевны
объяснилось сразу же, как только мы вошли. «Такое покажу!» — это было ее
стихотворение, написанное тоже в 1960 году чуть ли не одновременно со
стихотворением Андрея Сергеева. Ахматова прочла нам свое стихотворение, голос
ее был торжественным и в то же время каким-то задумчивым.
Если
б все, кто помощи душевной
У
меня просил на этом свете,
Все
юродивые и немые,
Брошенные
жены и калеки,
Каторжники
и самоубийцы
Мне
прислали б по одной копейке, —
Стала
б я богаче всех в Египте,
Как
говаривал Кузмин покойный.
Но
они не слали мне копейки,
А
со мной своей делились силой,
И
я стала всех сильней на свете,
Так
что даже это мне не трудно.
1960
Когда Анна Андреевна получила
стихотворение Андрея Сергеева, ее более всего поразило, что он думал о том же,
о чем и она сама, в то же время, но в другом городе. Ахматова всю жизнь была
провидицей, недаром Осип Мандельштам назвал ее Кассандрой. Она чувствовала и
понимала то, что до времени скрыто от большинства людей. У нее было «свойство угадывать
мысли, видеть чужие сны и прочие мелочи, к которым знающие меня давно
привыкли», — писала Ахматова о себе в воспоминаниях о
Модильяни. Вот почему ее так обрадовало совпадение собственных мыслей с тем, о
чем думал малознакомый молодой москвич Андрей Сергеев. Наверное, это было
решающим моментом, после которого Анна Андреевна стала числить Андрея Сергеева
в своих «молодых друзьях». Ахматова потом неоднократно рассказывала своим
знакомым об этом совпадении мыслей и цитировала Андрея Серге-ева. Без упоминания
имени Сергеева об этом случае написал в своей книге «В сто первом зеркале»
Виталий Яковлевич Виленкин. «В ста зеркалах»
называлась у Ахматовой «Полосатая тетрадь», в которой были собраны посвященные
ей стихи.
Меня поразила не только сама Анна
Андреевна, но и все, что ее окружало в квартире на улице Красной Конницы.
Открыл нам кто-то из соседей, из коридора с несколькими дверьми мы прошли в
проходную комнату, а оттуда дверь была открыта в комнату Анны Андреевны. Она
ждала нас, прямо сидя за небольшим столом-бюро. Такого прекрасного лица у
немолодых женщин мне не приходилось видеть ни до, ни после. Глаза синие-синие,
должно быть, как у ее матери. «И женщина с прозрачными глазами/ (Такой глубокой
синевы, что море / Нельзя не вспомнить, поглядевши в
них…)». Знаменитая горбоносость стала меньше выделяться на округлом лице, но
все же придавала всему облику ахматовскую неповторимость. Красивые черные
брови, высокий чистый лоб, немного прикрытый голубоватой челкой, не такой
длинной, до бровей, как в молодости. И вообще на голове копна голубоватых
волос, высоко зачесанных и убранных на затылке. Твердая складка красиво
очерченных губ, хотя во рту, как я поняла потом, почти нет зубов. Но это не
портило лица и не мешало великолепной дикции Ахматовой. На ней было просторное
сиреневое платье в виде хитона, схваченное на груди большой камеей. Эта редкой
красоты величаво-царственная женщина сидела в почти пустой небольшой комнате,
нищенски бедной. Кроме уже упомянутого бюро, стояла в комнате тахта, покрытая
простым суконным одеялом, вроде солдатского. Мне предложили сесть на край этой
тахты. Андрей сел на единственный свободный скрипучий венский стул, в углу
стоял другой стул, заваленный книгами. Книги лежали стопками и на полу. Была
тут еще то ли горка, то ли застекленный шкафчик, там стояли две красивые чашки
и несколько фарфоровых фигурок.
Над тахтой, в головах, висел
рисунок Модильяни, который потом впервые воспроизвел на супере книги Ахматовой
«Бег времени» замечательный художник Володя Медведев в издательстве «Советский
писатель» в 1965 году. С Володей мы долго работали вместе в издательстве, все
самые красивые книги в «Советском писателе» сделал именно Володя Медведев. Анна
Андреевна его называла ласково «мой издатель».
Кивнув на рисунок, Анна Андреевна сказала:
«Это самый знаменитый из моих друзей». Андрей возразил: многие ее друзья могут
поспорить своей знаменитостью с Модильяни. — «Должно быть, мне отпущена такая
длинная жизнь для того, чтобы оплакать всех моих друзей», — вздохнула Анна
Андреевна. Марина Цветаева, а вслед за нею Иосиф Бродский назвали Ахматову
Музой плача. А дальше разговор потек как-то сам собою, я перестала смертельно
стесняться и бояться, потому что Анна Андреевна естественно и непринужденно
вела беседу, умела слушать.
К октябрьскому перевороту 1917 года
у нее был свой эвфемизм: «когда случилось то, что случилось». А когда женщины
винили во всем жен своих возлюбленных, Анна Андреевна, улыбаясь, говорила: «Ох
уж эти жены!». Любимым ее присловием, услышанным
когда-то в очереди, было: «вас тут не стояло». Она с удовольствием награждала
этим иностранцев, которые, приехав в СССР ненадолго,
думали, что все понимают в нашей стране и в нашей жизни.
Зашел разговор о поэтах. Именно
тогда мы от Ахматовой впервые услыхали имя Бродского в таком контексте:
«Профессор Максимов хвалил молодого ленинградского поэта Иосифа Бродского».
Сама она только 7 августа 1961 года познакомится с Иосифом и полюбит его и его
стихи. Оставалось еще полтора года до того дня, когда Анна Андреевна пришлет
Иосифа к нам в Москву. Так завяжется крепкая дружба Иосифа Бродского и Андрея
Сергеева, Иосиф много раз будет жить у нас на Малой Филевской
улице, а я всегда буду радоваться его приезду и его новым стихам, как
празднику.
Ахматова считала, что, несмотря на
раннюю и насильственную смерть некоторых русских поэтов, все-таки все они, даже
двадцатисемилетний Лермонтов, успели сказать то, что они хотели и должны были
сказать. Не то с Николаем Степановичем (в нашем присутствии она всегда называла
Н. Гумилева по имени-отчеству). Как поэт, считала Ахматова, он по-настоящему
начался с «Огненного столпа», Николай Степанович еще не прочитан, а потому его
судьба особенно трагична — ему не дали пробиться к вершине собственного таланта
и сказать главное. Ахматова очень сердилась на Георгия Иванова и Сергея
Маковского за их недостоверные эмигрантские воспоминания. «Дурак
Маковский пишет, будто я ревновала Николая Степановича даже к уличным девкам.
Николай Степанович был Дон Жуан, а это дар, к дару не ревнуют».
Когда мы собрались уходить, Анна
Андреевна попросила нас передать Симе Маркишу ее
рекомендацию для вступления в Союз писателей. Она дружила с отцом Симы, еврейским поэтом Перецем Маркишем, оплакивала и его безвременную насильственную
смерть, хотела хоть чем-то помочь его талантливому сыну-переводчику. Симе рекомендация нужна была срочно, а мы ночью уезжали в
Москву. Машинописный текст рекомендации в двух экземплярах мы и привезли Симе Маркишу. Утром позвонили ему, он тут же приехал к нам на
улицу Черняховского, где мы тогда снимали комнату у замечательной переводчицы
Ольги Петровны Холмской. Передавая Симе рекомендации,
тут только мы все трое заметили, что они не подписаны. Позвонили в Ленинград
Анне Андреевне. Ее спокойный голос в трубке: «Не страшно. Сурков это сделает
даже лучше, чем я. Он часто за меня расписывается».
А потом мы виделись с Ахматовой
только в Москве и всегда приходили на Ордынку к Ардовым. Если в доме кто-то
был, нам открывали дверь, и мы проходили в крохотную комнатку, которую
специально освобождали для Анны Андреевны. Но однажды никого из хозяев не было
дома, дверь открыла сама Анна Андреевна, пригласила нас в гостиную, она же
столовая. Сидели втроем, разговаривали. Наконец появился Миша Ардов, сильно
навеселе. Поздоровавшись, он спросил: «Анна Андреевна, напоить Ваших гостей
чаем?» — «Это было бы прекрасно, друг мой», — ответила она. Миша принес
закипевший чайник, чашки, поставил на стол литровую банку с вареньем, из
которой торчала столовая ложка. Анна Андреевна очаровательно улыбнулась,
обращаясь к Мише: «Друг мой, разве я Вас так учила? Принесите, пожалуйста,
розетки и чайные ложки». Я хотела помочь Мише, но он выразительным жестом
остановил меня, а сам старательно, ровно прошествовал в кухню. И вернулся с
розетками, чайными ложками и даже салфетками. «Вот и прекрасно!» — сказала Анна
Андреевна, а Миша, театрально раскланявшись, молча удалился. Мы продолжали
чаевничать и разговаривать.
Какая же я была молодая и глупая,
любопытная, но ленивая! Я не прибежала домой и не стала записывать все слово в
слово за Ахматовой, как это делала умная и неленивая Лидия Корнеевна
Чуковская. Поэтому сейчас воспроизводить разговоры с Ахматовой в той
последовательности, в какой они велись, я не смогу. И сегодня меня оправдать
могут только слова, написанные самой Ахматовой. «Ни одна человеческая память не
устроена так, чтобы помнить все подряд… Человеческая память
устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты,
оставляя во-круг неодолимый мрак». Придется записать то, что запомнилось, но
каждое суждение Ахматовой необыкновенно интересно, каждое слово — драгоценно.
На вопрос Андрея Сергеева, кого из
поэтов ХХ века она любит более всего, Анна Андреевна ответила, что самый нужный
ей поэт — Мандельштам. И добавила: «Я говорю Наде, что она самая счастливая
вдова». Среди нужных Ахматовой поэтов были Пушкин и Данте, Шекспир и Байрон,
Верлен и Т.С. Элиот, Блок и Пастернак. Очень точно заметила
Н.Я. Мандельштам в своем эссе «Моцарт и Сальери»: «…о поэтах прошлого она (Анна
Андреевна. — Л.С.) говорит так, будто они живы и только вчера
забегали к ней прочесть свежие, только что сочиненные стихи и выпить стакан
чаю… Воскрешение умерших предков стало у Ахматовой естественным актом дружбы,
живым и активным отношением поэта к родоначальникам — друзьям и братьям в доме
единой матери — мировой поэзии… Ахматова…надеялась, что в будущей жизни,
которую она представляла себе, как настоящий пир поэтов, ей удастся оттеснить
всех случайных подруг и завладеть по праву всеми поэтами всех времен и народов
и выслушать все лучшие стихи… Она даже заранее предупреждала меня, что там у жен никаких преимуществ не будет…» И среди первых
поэтов на этом пиру рядом с Ахматовой окажутся обожаемый Пушкин и такой нужный
ей Осип Мандельштам. В ожидании этого будущего Ахматова серьезно, как
исследователь-литературовед, занималась Пушкиным. Писала и много раз
переписывала свою главную «Поэму без героя», где сквозь каждую страницу героем
проступает Мандельштам.
Близилась очередная годовщина
смерти Бориса Пастернака. Анна Андреевна рассказала нам, что как только она
узнала о смерти Бориса Леонидовича, она почувствовала облегчение, даже радость
— теперь с ним ничего нельзя будет сделать. И стала сразу думать, где в его
любимой Москве лучше всего поставить памятник Пастернаку. Надо бы недалеко от
Школы живописи, ваяния и зодчества, да хоть на том месте, где стоит Грибоедов
(тому все равно, где стоять в Москве), но потом решила, что лучше всего — на
Волхонке. Стала вспоминать, как она навещала Пастернака в Боткинской
больнице, куда он попал с тяжелым инфарктом. Лежа на спине, Борис Леонидович
рассказывал ей, как его везли на «скорой», как в машине «покачивалась
фельдшерица со склянкою нашатыря», как долго в приемном покое «марали опросный
листок», как затем положили его в коридоре у окна, откуда ему был виден клен.
А потом, спустя время, уже дома,
Пастернак прочел Ахматовой стихотворение «В больнице», где все было сказано
теми же словами, но это были уже стихи, замечательные. «Такого чуда я еще не
видела!» — с восторгом сказала Анна Андреевна. И добавила, что когда в 1946 году
люди, завидев ее, переходили на другую сторону улицы, она их понимала и прощала
немедленно — было очень страшно. А вот когда после Нобелевской премии люди
предавали Пастернака, она их не понимала, потому что времена пошли
«вегетарианские» и было уже не страшно.
Мы с Андреем были на похоронах
Пастернака в Переделкине, пришло очень много людей, над свежей могилой до
позднего вечера читали его стихи. Мы об этом рассказывали Анне Андреевне, да
наверняка не мы одни. В дни похорон Пастернака Ахматова тоже находилась в Боткинской больнице с сердечным приступом. Пастернак умер
30 мая 1960 года, а уже 11 июня в Боткинской больнице
Ахматова написала два стихотворения «Памяти поэта» с эпиграфом из Бориса
Пастернака.
ПАМЯТИ ПОЭТА
Как птица
мне ответит эхо.
Б.П.
1
Умолк
вчера неповторимый голос,
И нас
покинул собеседник рощ.
Он
превратился в жизнь дающий колос
Или
в тончайший, им воспетый дождь.
И все
цветы, что только есть на свете,
На встречу этой смерти расцвели.
Но
сразу стало тихо на планете,
Носящей
имя скромное… Земли.
2
Словно
дочка слепого Эдипа,
Муза
к смерти провидца вела.
И
одна сумасшедшая липа
В
этом траурном мае цвела —
Прямо
против окна, где когда-то
Он
поведал мне, что перед ним
Вьется
путь золотой и крылатый,
Где он
вышнею волей храним.
11
июня 1960
Москва.
Боткинская больница
Анна Андреевна прочла нам эти стихи
на смерть Пастернака, и мы услышали, как прозаический рассказ о посещении
Пастернака в больнице тоже стал в ее стихах чудом преображения. «Муза к смерти провидца
вела. / И одна сумасшедшая липа / В этом траурном
мае цвела». (Курсив мой. — Л.С.). Это ведь
одновременно высочайшая хвала Поэту и реквием по нему! Только у Пастернака
«клен / Отвешивал веткой корявой / Больному прощальный
поклон». А у Ахматовой «/одна сумасшедшая липа / В
этом траурном мае цвела»… в окне все в той же Боткинской
больницы.
Прежде чем рассказать какую-то из
историй, которую Анна Андреевна уже не раз кому-то повторяла, она спрашивала иронично-лукаво: «Я вам эту пластинку уже крутила?».
Зная, что Андрей Сергеев переводил
Роберта Фроста, Ахматова вспоминала, как к ней в Комарово в 1962 году привозили
американского поэта. Встреча была организована на даче академика Алексеева, в
ее маленькой дощатой «Будке» это было невозможно. Анна Андреевна, которой в то
время было семьдесят три года, с улыбкой замечала: «Пришел такой старый-старый
дедушка, уже похожий на бабушку».
Восьмидесятивосьмилетний Роберт Фрост приехал в Москву как друг и личный посланник
президента Джона Кеннеди. Несмотря на свой возраст, Фрост
был вполне бодр, всем вокруг интересовался, но юмор его не всегда понимали. В
разговорах с американским поэтом все русские люди с одобрением упоминали имя
президента Эйзенхауэра, генерала многие запомнили еще с войны. Фрост при очередном панегирике в адрес Эйзенхауэра не
выдержал: «Я даже понимаю, как генерал Эйзенхауэр мог стать президентом США, но
не могу представить себе, как он стал президентом университета — он ведь прочел
две с половиной книги».
У Анны Ахматовой с Робертом Фростом общения не получилось. Об этом нам рассказал Иосиф
Бродский. В начале было томительное молчание. Потом
Ахматова сказала Фросту, что они соперники — оба в
том году числились в списках претендентов на Нобелевскую премию. Фрост галантно возразил: «Мадам, с такой прекрасной
женщиной я не могу соперничать». Оба поэта Нобелевскую премию не получили, а
Иосиф Бродский в своей нобелевской лекции назвал Ахматову и Фроста великими
поэтами, несомненно заслуживавшими этой высокой премии прежде него. Роберт Фрост, посмотрев на прекрасные корабельные комаровские сосны, спросил:
— Мадам, а что Вы делаете из этих
сосен?
— Ничего.
— А я бы делал карандаши, они
никогда не заканчивались бы.
Юмора этого Анна Ахматова не
оценила, считала, что все американцы прагматики.
В нобелевской лекции Бродский
вместе с Фростом и Ахматовой назвал еще Осипа
Мандельштама, Марину Цветаеву и Уистена Одена, сказав: «Я назвал лишь пятерых — тех, чье творчество
и чьи судьбы мне дороги хотя бы потому, что, не будь их, как человек и как
писатель я бы стоил немного: во всяком случае, я не стоял бы сегодня здесь».
Имена Роберта Фроста и Анны Ахматовой Иосиф Бродский в этом ряду поставил рядом
неслучайно. В 1994 году Андрей Сергеев написал: «Суть, судьба, трагедия
Ахматовой отличались от сути, судьбы и трагедии Фроста. Но если сопоставить —
из главных вещей — ахматовское “Есть три эпохи у воспоминаний” и фростовское “Directive”
(“Указание”), вряд ли найдутся два более родственных
стихотворения».
А вот к президенту Джону Кеннеди
Ахматова относилась с большой симпатией, даже с восхищением. Как личную утрату
переживала его гибель. А когда Жаклин Кеннеди вышла замуж за Онассиса, Анна Андреевна с явным осуждением говорила, что у
нас такое не принято: она должна была оставаться вдовой Кеннеди и гордиться
этим. Примером были многочисленные русские вдовы, дружившие с Ахматовой,
особенно Надежда Мандельштам.
Однажды Анна Андреевна рассказала,
как к ней приходил Александр Солженицын, ставший в один день с Иваном
Денисовичем знаменитым. Солженицын читал ей свои, увы,
очень слабые стихи. А на его вопрос, как ей понравился «Один день Ивана
Денисовича», она ответила: «Эту книгу должны прочитать двести пятьдесят
миллионов». Ахматова сокрушалась — хватит ли у Солженицына душевных сил
пережить славу. Она в жизни знала многих людей, совсем не героев, которые
мужественно перенесли испытание голодом, тюрьмой, лагерем, потерей близких. Но
ей не встретился ни один человек, который бы без ущерба для себя вынес бремя
славы и власти. И добавила: «В одном судьба меня пощадила: слава ко мне пришла
так рано, я была еще такая молодая, что я ее даже не заметила». Позднее Анна
Андреевна написала такую максиму:
Молитесь
на ночь, чтобы вам
Вдруг
не проснуться знаменитым.
Узнав, что мы жили недолго в одном доме
с Арсением Александровичем Тарковским и бываем у него в гостях, Ахматова
воскликнула: «А как он красив!». Я ее очень хорошо понимала: я всегда
завороженно смотрела на удивительное, скульптурное, прекрасное лицо Арсения
Александровича и даже иногда не слышала, что он говорит. Ахматова любила
Тарковского-поэта, но огорчалась, что известность к нему пришла с большим
опозданием. Из современных поэтов Ахматова ценила еще Петровых, Липкина,
Слуцкого, Самойлова, Владимира Корнилова. Из прозаиков считала самыми
интересными Солженицына и Юрия Казакова.
Ахматова сразу оценила огромный
поэтический дар Иосифа Бродского. В подтверждение приведу слова лучшего знатока
творчества Ахматовой Романа Тименчика: «Провидческую
модальность еще ученических стихов не трудно было уловить той, у кого стиховые
(и не стиховые) пророчества сызмлада были
неотъемлемым свойством». Ахматова приняла Бродского в свое сердце, очень
волновалась за Иосифа, когда в Ленинграде над ним сгущались тучи. Она
стремилась задержать Иосифа в Москве. Звонила Андрею Сергееву, чтобы тот помог
Иосифу с переводами. Поэтому и послала его к нам 3 января 1964 года. Андрей был
одним из редакторов антологии «Поэзия Австралии, ХХ век», он дал Иосифу тексты
австралийских поэтов. Но Иосиф из-за своих проблем с любимой рвался в
Ленинград. А когда состоялся этот мерзкий суд, и Иосифа отправили в ссылку,
Анна Андреевна делала все, что было в ее силах, а иногда и то, что ей было не
по силам, чтобы организовать письма в защиту Бродского и вернуть его домой. В
разговоре с Лидией Чуковской Ахматова знала, что говорила: «За него хлопочут
так, как не хлопотали ни за одного человека изо всех восемнадцати миллионов
репрессированных. И Фрида, и я, и Вы, и Твардов-ский, и Шостакович, и Корней
Иванович, и Самуил Яковлевич. И Копелевы»…
Ахматова в Италии в 1964 году,
разговаривая с ирландским поэтом, советовала тому познакомиться с поэзией
Иосифа Бродского, указав на Бродского как на восходящую звезду, «пока ее не
погасили». Ахматова взяла к своему стихотворению «Последняя роза» эпиграф — «Вы
напишете о нас наискосок» с инициалами И.Б. Это было первой публикацией
Бродского в январском номере «Нового мира» в 1963 году. Ахматова записала в
блокноте 27 декабря 1963 года, в двадцать пятую годовщину гибели Осипа
Мандельштама: «“Главное — Величие замысла”. И. Бродский». Анна Андреевна любила
повторять это высказывание Иосифа.
Ахматова спокойно и даже
снисходительно относилась к тому, как ее знакомые воспринимали разных поэтов.
Андрей Сергеев очень любил Пастернака и не любил Блока, считал, что тот слишком
много писал плохих стихов, их невозможно подряд читать, из них надо выбрать
лучшее и составить небольшую книгу. От этого Блок только выиграет. Андрей не
соглашался с Анной Андреевной, считая слишком комплиментарной
строку «трагический тенор эпохи». Ахматова спросила: «Что именно слишком —
трагический тенор или эпохи?». «Трагический тенор — точно, а вот эпохи —
чересчур», — ответил А. Сергеев. «Значит, вы тоже Антиблок?»
— «А кто еще?» — «Иосиф Бродский». Бродский вспоминал, как 7 марта 1963 года он
привез в Комарово Ахматовой свою «Большую элегию Джону Донну». — «И она мне
сказала: “Вы не знаете, что вы сделали”… с этого момента, я думаю, и началась
моя более или менее профессиональная жизнь, с этой ее фразы».
Томас Венцлова полагает, что «моральный выбор (Бродского. — Л.С.), его чувство собственного достоинства были как бы подсознательно продиктованы Ахматовой… Бродский
Ахматову сделал частью самого себя… Бродский назвал свою дочь Анна Александра
Мария, связав тем самым имя поэтессы с именами своих умерших родителей».
Мы с Андреем впервые приехали в
Литву в 1963 году. Для нас это была заграница, хотя формально тот же Советский
Союз, но другая страна — не совсем советская, все еще как-то укорененная в
своей предвоенной независимости, крепко держащаяся за католическую веру, хотя
Литва была крещена одной из последних в Европе. Нам очень повезло — в первый же
день в Паланге мы встретились с Томасом Венцловой и
сразу подружились с ним на всю жизнь. До этого Томасу и нам много друг о друге
рассказывал знавший почти всех Леня Чертков. Томас был высок, красив, похож на
князя Мышкина. А его одаренность и образованность вместе с великолепным
чувством юмора сразу очаровали нас. Томас щедро делился с нами своими друзьями
и Литвой. Тем же летом Томас в Паланге познакомил нас со своим самым близким
школьным другом Рамунасом Катилюсом.
Именно у Ромаса (так его называли все друзья и
близкие) и Эли в Вильнюсе на улице Леиклос мы с
Андреем обычно жили после Паланги — они стали нашими очень близкими друзьями на
протяжении пятидесяти с лишним лет.
На эту улицу в старом Вильнюсе, в
старинную огромную квартиру Катилюсов мы позвали
Иосифа Бродского в августе 1966 года. Иосиф тоже полюбил Томаса Венц-лову, Катилюсов и Литву
навсегда. Томас часто посещал нас в Москве, я всегда благодарила его за Литву,
а он однажды сказал: «Это хороший обмен — за Литву я получил двух русских
классиков». Он имел в виду Ахматову, которая еще была жива, и Бродского,
которому еще далеко было до Нобелевской премии. С Ахматовой и Бродским Томаса Венцлову познакомили мы. А позже я отвезла Томаса к Надежде
Яковлевне Мандельштам. Ахматову и Мандельштама Томас переводил на литовский
язык.
И вот именно Томас Венцлова согласился с радостью сопровождать к нам, на Малую
Филевскую улицу, Анну Андреевну. В Москве ей
приходилось жить у разных друзей — у кого в данный момент было свободное место,
но иногда к хозяевам приходили гости, и тогда она предпочитала уезжать к
кому-нибудь из знакомых. Мы Анну Андреевну всегда приглашали к себе. И вот один
раз нам выпало такое счастье. В то время Ахматова жила в Сокольниках у Любови
Давидовны Стенич-Большинцовой. Туда-то за ней и
поехал Томас Венцлова, чтобы на такси привезти к нам.
В тот день мы еще раз сговорились
по телефону о времени, Анна Андреевна уточнила, на какой этаж ей придется
подниматься. Обрадовалась, что только на второй: «Это я еще осилю». Мы начали
лихорадочно метаться по квартире, из тесного коридора и с вешалки все лишнее
быстро убрали в чулан — такой высокой гостьи нам еще не доводилось принимать.
Обед уже был готов, стол накрыт, прошло часа полтора, как Анна Андреевна и
Томас выехали, а гостей все нет. Андрей позвонил
Любови Давидовне, та удивилась, что Анна Андреевна еще не у нас — они давно
выехали. Мы занервничали. Вдруг звонок в дверь: на пороге стоит бледный Томас,
один, и говорит дрожащим голосом: «Случилось непоплавимое»
(так он произносил это слово по-русски). Я тихо сползаю в полуобмороке на стул
и понимаю, что теперь наша забытая Богом Малая Филевская
улица войдет в историю как некогда безвестная станция Астапово.
А Томас лепечет дальше: «Я заблудился. Я завел Анну Андреевну не в тот дом, там
тоже на втором этаже есть квартира 46, но там нет Серге-евых». — «Где Анна
Андреевна?» — заорал Андрей. — «Я ее оставил там», — неопределенно взмахнул рукой
Томас. На ходу надевая пальто, Андрей побежал по лестнице, Томас — за ним. А я
бросилась к балконному окну и увидела потрясающую картину: из 3-го подъезда
соседнего дома напротив вышла элегантная Анна Ахматова с непокрытой
голубовато-седой головой, темное пальто с маленьким меховым воротником
расстегнуто, на шее воздушный голубой шарф, она озирается по сторонам, а вокруг
— никого. Только ослепительно-яркое мартовское солнце, осевшие темные сугробы и
великолепная одинокая Ахматова. Тут подбежали Андрей с Томасом, взяли ее под
руки и очень медленно пошли к нашему дому. Ждала я их у открытой двери квартиры
томительно долго. А когда они, наконец, вошли, Анна Андреевна не просто тяжело
дышала, она почти задыхалась, была очень бледной — ей ведь пришлось во второй
раз подниматься на второй этаж. Прошли в комнату, Анна Андреевна сразу села на
диван. Увидев мое испуганное лицо, она, едва переводя дух, успокоила меня:
«Сейчас я попудрюсь и приду в себя, не волнуйтесь». Она достала из сумочки
пудреницу, сосредоточенно попудрилась, расправила маленькую челку на лбу и
вскоре задышала ровно. Объяснила, что ей от татарской бабки достался секрет —
она умеет дышать животом и регулировать дыхание.
А дальше пошло очаровательное
подтрунивание над Томасом. Он, бедный, был убит — так оконфузиться! Томас,
заядлый путешественник, Андрей называл его «глобтроттер»,
помнивший наизусть не только улицы, но и все дома во Флоренции и Дублине как в
своем родном Вильнюсе, хотя в этих городах в 1965 году он еще не бывал. Он
только переводил «Дублинцев» Джойса на литовский язык
и зачитывался «Божественной комедией» Данте. Томас, выросший в европейском
городе дивной красоты, запутался в одинаковых до неразличимости хрущевских
пятиэтажках. Он много раз бывал у нас и все-таки привел Анну Андреевну не в наш
дом, а в соседний. Она потом шутила: «Поднялись мы с Томасом на второй этаж,
позвонили, а когда выяснилось, что Сергеевы тут не живут, мой кавалер бросил
меня — и наутек. Всегда мужчины меня так бросают». Томас пытался оправдаться,
но от отчаяния налегал на водку. Захмелев, жестикулировал неуправляемо, уронил
на пол торшер и разбил в нем лампочку, отчего еще больше расстроился. Убирая
осколки, я успокаивала Томаса, а Анна Андреевна участливо спрашивала: «Друг
мой, кто кого отсюда повезет?». Она умела пить водку и не пьянеть, только
немного разрумянивалась.
Всего за два месяца до визита к
нам, в декабре 1964 года, Анна Ахматова ездила в Италию, где ей вручали
международную поэтическую премию Этна-Таормина. Я решилась спросить Анну
Андреевну, правда ли то, что писала польская газета: «Королева русского стиха
на приеме в ее честь попросила водки»? Анна Андреевна ответила, что правда. На
этом приеме ее долго приветствовали на разных европей-ских языках, потом читали
стихи в ее честь. — «Рыжий кельт прочел стихи на каком-то невообразимом языке.
Затем стали разносить шампанское, вот тут я и попросила принести мне водки». И
она пояснила: от водки расширяются сосуды, а от шампанского, наоборот,
сужаются. В юности ледяным шампанским ей останавливали горловое кровотечение. С
юмором Анна Андреевна добавила: «Если бы я выпила хоть глоток шампанского,
хороша бы была старушка!».
И пошел ее рассказ об Италии.
Награда вручалась на Сицилии, в городе Катания, в старинном замке Урсино, там заседал первый сицилийский парламент. При виде
такой крутой лестницы Анна Андреевна испугалась, что не сможет одолеть ее, но
вида не подала. «Момент был столь торжественный, что если бы я хоть на
мгновение заколебалась, меня бы тут же усадили в кресло и понесли наверх на
руках. Этого я допустить не могла. Так я поднялась на вершину славы, задыхаясь
и кряхтя», — со свойственной ей очаровательной иронией заключила Ахматова
рассказ о премии Этна-Таормина.
Анна Андреевна ездила в Италию
поездом. Ярослав Ивашкевич, наш талантливый польский сосед по общему лагерю,
писал в стихах:
Анна
Андреевна была здесь
перед
самым концом
она
ехала поездом с севера
был
декабрь
по
снегам отечества
по
дождям и болотам Польши
по
обнаженным лугам Каринтии
дорога
казалась долгой
почти
как дорога ее сына
все
у нее было позади
на
Сицилии было тепло
цвели
розы
что
они знали об отечестве Анны
о
прохладах Царского Села
о
панихидах по самоубийцам
о
тюрьмах о полярных кругах
о
сияньях
о
чем думала здесь Анна Андреевна?
Перевод
Ю. Гальперина
Уже в Италии поезд резко
остановился, кругом темно, вонь в вагоне
невообразимая, ходят какие-то подозрительные типы и светят нагло в лицо
фонариком. Анна Андреевна спрашивает: «Боже мой, где мы?». Отвечают: «В
Венеции». По Риму Ахматову возили на машине. На закате солнца римское
великолепие было окрашено в красноватые тона. Вечный город, раскинувшийся на
семи холмах, выглядел не только красиво, но еще от этого цвета как-то
жутковато. «Человек этого сделать не мог, а если не человек, тогда кто?» —
риторический вопрос Ахматовой. Она полагала, что Рим — это город, где язычество
до сих пор ведет войну с христианством. Уже дома Ахматова записала: «В Риме
есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом». Но было и
приятное — ее отвезли в кафе «Греко», где часто бывал Гоголь.
Мы заговорили с восхищением о ее
«Северных элегиях», и стали втроем наперебой цитировать гениальные строки:
Меня,
как реку,
Суровая
эпоха повернула.
Мне
подменили жизнь. В другое русло,
Мимо
другого потекла она,
И
я своих не знаю берегов.
…………………………….
Но
если бы откуда-то взглянула
Я
на свою теперешнюю жизнь,
Узнала
бы я зависть наконец… (Третья)
А
те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно
обошлись без нас — и даже
Все
к лучшему… (Четвертая)
И
знала я, что заплачу сторицей
В
тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде,
где просыпаться надлежит
Таким,
как я, — но длилась пытка счастьем.
(Пятая. О десятых годах).
Анна Андреевна, чтобы сбить пафос
наших восторгов, вдруг спросила: «А я вам не крутила еще свою пластинку с
“Мартовской элегией”?» И она рассказала смешную и горькую историю о том, как ее
знакомый морской офицер недавно возвращался на электричке в город. Рядом с ним
оказалась стайка молодых людей, они говорили о современных поэтах: кому-то
больше нравился Евтушенко, кому-то — Вознесенский. Когда все смолкли,
интеллигентный мальчик в очках, заикаясь, прочел наизусть, как он выразился,
«замечательное стихотворение» — «Мартовскую элегию». А когда его спросили, кто
автор, мальчик ответил: «Какая-то неизвестная молодая поэтесса — Анна
Ахматова».
Анна Андреевна засмеялась, она явно
получала удовольствие от этой истории, потому что все происходило «на ахмОтовском уровне», как она нередко говаривала. (Так к ней обратились однажды из Литфода:
«Уважаемый тов. АхмОтова!»).
И добавила, что за ней давно ходит много легенд, некоторые ей удается
опровергать. «А вот от двух легенд мне не избавиться никогда, они меня будут
сопровождать до могилы — что я была любовницей Блока и женой Зощенко». И тут уж
мы все расхохотались от души.
Мы попросили Анну Андреевну
почитать стихи, она просто и естественно согласилась. Одно короткое
стихотворение я запомнила сразу.
Один
идет прямым путем,
Другой
идет по кругу
И
ждет возврата в отчий дом,
Ждет
прежнюю подругу.
А я иду — за мной беда,
Не
прямо и не косо,
А
в никуда и в никогда,
Как
поезда с откоса.
Так это
стихотворение печатается везде. Я же запомнила третью и четвертую строки
по-другому.
Но
каждый ищет отчий дом
И
верную подругу.
То ли меня подвела память, а, может
быть, Ахматова это стихотворение прочла у нас в 1965 году иначе, чем оно было
написано в 1940-м? Это вопрос к текстологам Ахматовой.
Томас сказал, что, хотя он и пьян,
все стихи уже запомнил, может повторить. «Вот-вот, — отозвалась Анна Андреевна.
— Раньше одна Лидия Корнеевна сразу все запоминала, а
теперь сплошь пошли молодые люди с такой натренированной памятью, что даже
страшно». И Ахматова рассказала, как недавно прочла «Реквием» в узком кругу, а
потом приходит к ней малознакомый молодой человек и просит уточнить одну
строку: он слышал уже от кого-то «Реквием», запомнил его тотчас же, но одна
строка вылетела из головы. «Я испугалась, — сказала Анна Андреевна. — Прошу
Мишу заказать такси и надеть галстук — мы едем в “Новый мир”». «Зачем?» —
спрашивает Миша. «Оставим им “Реквием”». Сейчас времена догутенберговские,
пусть “Реквием” расходится не от меня, а от них». Софья Караганова,
сотрудница редакции «Нового мира», сама приехала к Ахматовой на Ордынку и взяла
экземпляр «Реквиема» для журнала. Напечатан «Реквием» тогда не был, но широко
разошелся в самиздате.
И тут все сразу переключились на
волну «Реквиема», заговорили о недавней нашей истории, о Сталине, тем более что
на дворе стояло начало марта. Томас, вдруг протрезвев, спросил: «Может ли
интеллигентное российское застолье хоть раз обойтись без Сталина?». «Нет!» —
уверенно ответила я. И рассказала историю, которая приключилась с моим
университетским учителем и другом Андреем Донатовичем
Синявским.
Он работал в Институте мировой
литературы, в советском секторе, вместе со Светланой Иосифовной Аллилуевой,
дочерью Сталина. Светлана после волны «реабилитанса»
сменила фамилию на материнскую, ушла из университета, где вела семинар на тему,
нарочно не придумаешь, — «Роль народа в послевоенном романе». Не знаю, кто
занимался в этом ее семинаре, но мы, филфаковские
студенты, бегали смотреть на нее. Она жаловалась Синявскому, что ей не дают
прохода как сталинисты, так и антисталинисты.
И вот однажды Андрей Донатович пригласил к себе на
день рождения в Хлебный переулок, который рядом с ИМЛИ, весь сектор. Пришли и
его верные друзья. Будучи настоящим интеллигентом и человеком невероятно
деликатным, он попросил заранее всех гостей в присутствии Светланы не упоминать
ни имени Сталина, ни вообще времен культа личности. Ему очень не хотелось,
чтобы в его доме хоть чем-то огорчили или обидели его гостью Светлану — она уже
и так натерпелась, в конце концов, она не виновата, что у нее такой отец. Все
гости пообещали, что будут очень следить за собой и стараться.
Вечер удался, выпивали, закусывали,
шутили, анекдотов и без Сталина все знали множество, все благополучно шло к
концу. Мария Васильевна подала мороженое с маленькими изящными серебряными
ложечками. Светлана взяла ложечку и восхитилась: «Какая красивая, старинная,
наверное?». «Да, тридцать седьмого года», — вежливо подтвердил Синявский.
Зловещая тишина мгновенно накрыла застолье. И, чтобы как-то сгладить
неловкость, хозяин дома пояснил: «1837-го». Все гости дружно рассмеялись.
Нет, невозможно эту тему ни объехать,
ни обойти. Анне Андреевне понравился этот рассказ. Но, вздохнув, она сказала:
«Его зловещая тень долго еще будет нас преследовать». И, как всегда, оказалась
пророчицей.
Тень Сталина преследовала ее до
самого конца. Анна Андреевна умерла 5 марта 1966 года, в день, который, начиная
с 1953 года, она отмечала как праздник. Она пережила Сталина на тринадцать лет.
Нас с Андреем известили по телефону о смерти Ахматовой и о том, что проститься
с ней можно будет 9 марта в морге Института имени Склифосовского. Союз
писателей не решился выставить гроб для прощания в ЦДЛ, дабы «не омрачать
радость Международного женского дня», а на самом деле испугался множества
народу, который захочет поклониться великому русскому поэту Анне Ахматовой,
мужеству несломленной женщины. Думаю, Мераб Мамарда-швили мог и Ахматову иметь в виду, когда говорил о
«воссоздании классического мужества в неклассическое время».
Вот и стоял гроб в морге,
пристроенном к странноприимному дому графа Шереметева, в небольшой комнате с
голыми казенными стенами. Это так соответствовало долгой бездомности и
безутешности Ахматовой. «Я не в свою, увы, могилу
лягу…». Лицо у Анны Андреевны было строгое и скорбное. У гроба стояла Н.Я.
Мандельштам, которую я тогда увидела впервые и с
которой потом мне посчастливилось близко общаться тринадцать лет. Смерть
Ахматовой символизировала прощание с эпохой, Осипа Мандельштама в том числе,
вообще с Серебряным веком русской литературы.
Комната, где стоял гроб, скоро
перестала вмещать желавших проститься с Ахматовой. А
люди все шли. Нас просили поторопиться с прощанием, так как следом нужно было
вносить гроб другой пожилой женщины, за ней шли человек семь. Не только при
жизни Ахматова была «с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был», но
и после смерти. Двор перед моргом был тоже переполнен. Виктор Ардов громко
объявил с высокого крыльца морга, что гроб с телом Ахматовой самолетом доставят
в Ленинград и поставят в церкви Николы Морского. Отпевание начнется завтра, 10
марта, в 10 часов утра. Андрей ехать в Ленинград отказался, а я привыкла
провожать любимых до самого конца, помчалась тут же на вокзал и купила билет на
сидячий дневной поезд. Я сама не видела, уже уехала, но друзья рассказали мне,
как подъехала к моргу машина с цинковым ящиком, чтобы погрузить в него гроб, а
дальше — в самолет. Гроб с Ахматовой вынесли, и тут выяснилось, что он не
входит целиком в этот ящик, гроб начали обстругивать и уменьшать. Анна
Андреевна сказала бы, что «все происходит на ахмОтовском
уровне». А я бы сказала, что ее сопротивление советской власти продолжалось и
после смерти.
Утром 10 марта в Ленинграде было
морозно, у Николы Морского загодя собралось много народу. Тут я встретилась с
Иосифом Бродским и Мариной Басмановой, с прилетевшими из Москвы Володей Муравьевым и Арсением Александровичем
Тарковским. Еще в Москве Татьяна Алексеевна Озерская,
жена Тарковского, попросила меня приглядеть в Ленинграде за Арсением — он убит
горем и едва держится на ногах. После отпевания, такого умиротворяющего и
величественного — «… молимся о упокоении души усопшей рабы Божией
новопреставленной Анны и о еже проститися ей всякое
согрешение вольное же и невольное… содеянное словом или делом, или помышлением,
яко благий человеколюбец Бог прости…
Со святыми упокой…», гроб повезли в Дом писателей. Огромная толпа
двинулась за гробом.
В Доме писателей в узких коридорах
сжимало, как в тисках. Аня Каминская кричала: «Дайте пройти сыну! Пропустите
сына!». И протискивалась в толпе, держа за руку бледного Льва Николаевича Гумилева.
Вот уж воистину — «Какой сумасшедший Суриков мой последний напишет путь?». В
тесном коридоре меня опять прибило к Володе Муравьеву, он дал мне руку, чтобы
легче было пробираться. Какая-то пожилая женщина, оказавшаяся рядом, выдохнула:
«Господи, никогда такого не было». Муравьев ответил ей: «Вы правы — последний
раз в этом городе такое было в 1837 году». Наконец, нас втолкнули туда, где
стоял гроб. Люди обходили вокруг гроба, прощались и выходили. У самых дверей
меня остановил Иосиф Бродский и отвел в сторону, где стояли Марина Басманова и Толя Найман. Так я и
осталась у гроба Ахматовой, пока говорились официальные дубовые речи. Опершись
о мою руку, стоял Арсений Александрович Тарковский и горько плакал. Когда стали
прощаться, он подошел к гробу и часто-часто начал крестить Ахматову. У гроба
стоял Лев Николаевич Гумилев, поразительно похожий на Анну Андреевну — те же
синие глаза и тот же горбоносый дантовский профиль. Иосиф велел мне не терять
его из виду и сесть с ними в автобус. Но когда я с трудом выбралась на улицу,
народу было так много, что я Иосифа не нашла. Решила сама добираться до
Комарова. Боясь, что на электричке не поспею, подбежала к остановившемуся
такси. Там уже сидели два пассажира: Лев Копелев и еще кто-то. В машину взяли
меня и морского офицера. Как потом оказалось, знакомого Анны Андреевны, того
самого, который ей рассказывал историю с «Мартовской элегией». С ним мы
возвращались в Ленинград на электричке из Комарова.
В Комарове народу было намного
меньше. Прямо у отверстой могилы стоял открытый гроб, падали крупные снежинки
на лоб Анны Андреевны и не таяли. Лицо у нее удивительным образом изменилось:
стало спокойное, умиротворенное, прощающее, прекрасное. Вчерашняя скорбь и
суровость отлетели.
Так не касалось Ахматовой все то,
что, заикаясь, казенно произнес С. Михалков. Вокруг шумели ее любимые комаровские сосны, было бело от снега, у гроба стояли сын и
ее «небесный хор» — четыре молодых поэта, все они стали сиротами.
Здесь
все меня переживет,
Все,
даже ветхие скворешни,
И
этот воздух, воздух вешний,
Морской
свершивший перелет.
И
голос вечности зовет
С
неодолимостью нездешней,
И
над цветущею черешней
Сиянье
легкий месяц льет.
И
кажется такой нетрудной,
Белея
в чаще изумрудной,
Дорога
не скажу куда…
Там
средь стволов еще светлее,
И
все похоже на аллею
У
царскосельского пруда.
Июнь
1958, Комарово
На могиле поставили светлый
деревянный крест.
На следующее утро за мной зашел
Иосиф Бродский и повел меня по ахматов-ским местам. Прежде всего
к Фонтанному Дому, проникли мы сюда через лаз, который знал Иосиф, к флигелю,
где жила Анна Андреевна. Иосиф показал мне ее окно, в него по-прежнему
смотрелся клен.
Стихи Ахматовой, встречи с ней, ее
незабываемое прекрасное лицо, могила в Комарове, Фонтанный Дом, Иосиф Бродский
— все слилось воедино и осталось в душе навсегда. Той ночью мне первый и
последний раз в жизни приснились стихи, запомнила я только одно четверостишие
об Анне Ахматовой.
Она
от Пушкина вела родство
И
охраняла то же божество,
И
те же нити, вечности полны,
Все
пронизали, с неба до земли.
А через три года я родила дочь и
назвала ее Анной, теперь она уже Анна Андреевна Сергеева.
Март
2015, Москва