Делирий
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2015
Об авторе | Александр Кабаков — постоянный автор
«Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Дачная местность, зимний пейзаж»
(2015, № 4).
За последние годы подъезд наш
неузнаваемо изменился. Перемены эти шли параллельно переменам в жизни вообще и
в жилищных условиях населения в частности.
Одни, приехавши из города,
допустим, Каменска-Шахтинского, пожили годика три в съемной (так теперь все
говорят) квартире, потом удачно прикупили двушку
сразу за МКАД, потом еще поднялись и взяли в ипотеке трехкомнатную, в центре,
точечная застройка, монолит, свободная планировка без отделки — ну и так далее… А другие, прежде спокойно и даже уютно жившие на 2-й
Брестской в довоенном доме с деревянными перекрытиями, с пристроенным лифтом в
стеклянном стакане и с доской для жэковских объявлений об отсутствии горячей
воды, вдруг обнаружили себя в бомжатнике с устойчивым запахом на лестнице и со
следами небольшого пожара — да еще и зарплату в институте стали платить редко…
В таких обстоятельствах прошли
десять, а потом и пятнадцать лет, как вдруг все опять поменялось. Из свободной
планировки в районе Патриарших каменск-шахтинский
герой своего времени вынужденно перебрался в планировку неизменную — небольшой
дом с тонкими колоннами в лондонском районе Белгрэвия.
Там как-то спокойнее… А в нашем подъезде отчего-то
возбудившийся ДЕЗ сделал капитальный ремонт, поставил домофон, запах почти
выветрился, население радикально сменилось. В лифте постоянно ездят черноглазые
дети, вежливо здоровающиеся по-русски, их матери при встрече смотрят в землю, а
отцы появляются под вечер — ставят свои дорогие машины багажниками ко входу и, серьезно пожав руку соседу, молча едут в лифте
до своего этажа.
Во всех квартирах совершен
евроремонт, мусор работяги аккуратно вынесли.
Рабочие и хозяева говорят на одном
языке — понемногу на него перешел и весь наш квартал.
За прежними владельцами в подъезде
остаются только две квартиры — моя и соседняя. В моей я живу один — жена, вслед за кошкой и собакой,
переселилась на дачу, и так оказалось лучше всем четверым. А в соседней живет старый, когда-то довольно известный художник,
сильно, конечно, пьющий, не соломенный, а настоящий вдовец — с год назад тому
отдал он раку жену и с тех пор принялся за пьянство уж совсем бескомпромиссно.
Квартира его, которую он всегда использовал и как мастерскую, теперь завалена
подрамниками, рамами и засохшими кистями наравне с бутылками и заплесневелой
закуской — а раньше баланс все же был в пользу художественных предметов.
Мы иногда выпиваем вместе, но
нечасто. Во-первых, я не могу выдерживать его темп спринтера — три стакана без
интервала — и финиш. А я стайер… Во-вторых,
разговаривать с ним не о чем, интересуют его только сугубо профессиональные
вещи — материалы для акварели и масла, выбор которых сделался огромен, а он
никак не может к этому привыкнуть, радуется. Я давно заметил, что мастера,
поддерживающие традицию — что художники, что музыканты, что даже наш
брат-ученый, — в беседе непривлекательны, поскольку ничем всерьез, кроме своего
ремесла, не интересуются. Вот экспериментаторы, авангардисты, деятели
современного искусства и сенсационной науки — те всегда готовы поговорить о
своих теориях и концепциях. Притом что, как говорит сосед, этюдика
школьного не напишут. «Шарлатаны, — твердо, без
сомнения и робости объявляет он приговор перед третьим стаканом, — и квадрат их
знаменитый — главное шарлатанство». Возмущаться этой его кощунственной темнотою, «воинствующим обскурантизмом», как припечатал
один культуролог — пил, как приличный человек, а потом понес модную чушь, —
было бессмысленно. Кощунник уже спал, а проснувшись,
остался на своей позиции и опять не желал выслушивать возражения…
Так оно и шло к освобождению наших
двух квартир путем естественного выбытия ответственных квартиросъемщиков. И к
заселению их подступившими с нижних этажей южанами…
В общем, его жилье освободилось
раньше.
Ночью я ничего не слышал — тяжек,
когда одолевает бессонницу, алкогольный сон.
А утром я увидел жэковского хмурого
слесаря, менявшего замок в сосед-ской двери. За его мастерством без интереса
наблюдал милиционер, что я определил по форменным брюкам, видным из-под
гражданского модного плаща. Под мышкой милиционер, как принято среди
милиционеров, держал тонкую пластиковую папку. Рядом с милиционером — точнее,
полицейским, потому что это был, разумеется, уже полицейский — стоял человек,
которого я часто встречал во дворе, где он делал грубые замечания киргизам в
ярких жилетах, сгребавшим мусор в специальную, жутко пахнувшую соляркой
грузовую машину. Таким образом я понял, что вместе с
полицейским пришел представитель власти дезовского
уровня.
За открытой дверью соседской
квартиры было совершенно темно.
Так что я сразу понял вообще все.
— Он успел «скорую» вызвать и дверь
для них открыть, — сказал мне, не поздоровавшись, работник
жилищно-коммунального хозяйства. — Вы с ним… ну, дружили, что ли?..
Оказывается, в дворницкой знали о
наших грустных вечеринках.
— Не говорил он вам, родственники какие у него остались? А то мы квартиру на
баланс примем, ремонт сделаем, а тут и они, через суд… И
картины его кому отдать? Может, возьмете?
При словах о принятии квартиры на
баланс глаза управдома мечтательно блеснули и тут же погасли, а полицейский чин
вступил в беседу.
— Ты, Арнольд, не торопись по ходу,
— сказал офицер, продолжая пристально наблюдать за слесарными работами. — А то
квартиру на баланс, картины раздать… А может, они
имеют материальную и культурную ценность? Может, за них наследники миллионы
получат…
Он раскрыл папку и, сразу взяв
суровый тон, обратился ко мне.
— Вы тут зарегистрированы?
Фамилия-имя-отчество…
Разговор у нас вышел короткий и
бессодержательный. Подозревать меня в убийстве было никак невозможно: прежде
чем увезти тело, врачи — или кто там был в бесполезной
«скорой» — оплошно, при свидетелях, внятно сказали о смертельном инфаркте. А
кроме как с возможным убийцей, говорить со мной не имело смысла, поскольку даже
беглый осмотр места происшествия наверняка показал, что в последний раз
покойник выпивал один… Так что все со мною просто.
Вышел человек утром с целью пива выпить или на работу ехать — а вы еще
работаете? здоровье позволяет? вот, Арнольд, поколение, и выпивают не по-децки, и работают в таком пожилом возрасте — и видит,
что сосед помер. Выпил полную бутылку без ста граммов и помер. Только и всего.
Мне совершенно расхотелось идти на
службу — я служил вахтером в том институте, из которого десять лет назад ушел
на пенсию замом директора. Доктор, между прочим, наук. Хорошо, что теперь этого
никто уже не помнит, да и я сам не вполне…
Позвонил в дежурку, попросил, чтобы
меня подменили на полсмены, потому что моя социальная карточка, оказывается,
кончилась, и мне в собес надо. Это была даже не совсем ложь — карточка
действительно кончилась, и мне следовало получить новую, уже вполне готовую, на
что требовалось полчаса. После чего можно было зайти в чебуречную рядом с
собесом и немного помянуть соседа. Кто ж его хоронить-то будет? Вот беда…
Помянуть в чебуречной я помянул —
действительно, несильно. Полсмены, которые оставались за мной, продремал рядом
с автоматическим турникетом — институт все площади сдавал в аренду под офисы.
Дремал, разложив для виду бдительности перед собою журнал кроссвордов… А освободившись, успел в винный до запретного часа, взял
бутылку недорогой, но проверенной водки, к кассе подошел еще и с сосисками в
целлофане, и с нарезанным батоном — помидор с огурцом у меня дома были.
Ну, и помянул уже как следует,
оставив сотку на утро — мало ли что. Потом проверил, выключен ли газ под
кипятком от сосисок, а сами две оставшиеся молочные прямо теплыми засунул в
холодильник — на утро же…
И лег спать.
Проснулся я, как бывает после
выпитого, совершенно не понимая, пять вечера или утра показывают мои старые,
еще советские светящиеся часы. Вставши, я пошел на кухню, там, не задумываясь,
допил заначку и остался сидеть на табуретке неподвижно — курить я давно бросил
из-за дороговизны этого занятия, не столь жизненно необходимого, как выпивка.
Вот теперь выпил и сижу, как дурак, без дела.
Тут-то и услышал я за стеною шум,
стуки и вроде бы человеческую громкую речь…
Стена, насколько я мог понять, была
общая со стеной кухни, еще сутки назад принадлежавшей моему соседу, а теперь
неизвестно кому.
Шум сделался громче, что-то
грохнуло, кто-то вскрикнул, как будто от боли…
Время было ночное — я наконец сообразил, что сейчас пять утра, а не вечера.
Сочетание обстоятельств и
алкогольная эйфория заставили меня взять из мойки с потемневшими ложками и
криво согнутыми вилками молоток для отбивания мяса. На черта он там лежал?
Никакого мяса на этой кухне не отбивали уже не знаю
сколько лет.
Видно, для того и лежал — чтобы я
взял его и вышел прямо в трусах на лест-ничную площадку.
Дверь в квартиру мертвого соседа
была открыта настежь. Из темноты, густо стоявшей за пустым дверным проемом,
раздавались грохот и невнятные крики.
Тут я отвлекусь на короткое
примечание к моему безумному рассказу.
Квартир наших было, как сказано, на
площадке всего две, как и вообще в нашем подъезде — по две на этаже. А этаж наш
был последний, шестой, чем и объясняется то, что мы не последовали давным-давно
за бабками, склочными ветераншами войны и труда,
некогда населявшими подъезд и как-то незаметно куда-то исчезнувшими. А квартиры
под чердаком — ко мне однажды голубь зашел с чердака через дырку в потолке, я
чуть умом не двинулся, решил, что глюки начались — такие квартиры не нужны ни
молчаливым владельцам дорогих машин, ни их женам, не поднимающим глаза на чужих
мужчин, ни их черноглазым вежливым детям.
Вот мы с соседом тут и жили, а
теперь вот я живу и стою в трусах с железным молотком на пустой и холодной
лестничной площадке, слушая, как в квартире покойника бесчинствуют призраки.
Переступив порог темноты, я
привычно протянул левую руку и щелкнул выключателем — у нас планировка была
одинаковая.
В прихожей было пусто и
сверхъестественно пыльно — впрочем, как всегда.
Необычное было вот что: посередине
этой свалки пустых старых рам и подрамников, повернутых холстами к стене,
валялась рама, вдребезги разбитая. Еще позавчера ее не было, я мог ручаться. А
теперь она лежала, растерзанная в щепки, словно ее топтали крепкими ногами…
Между тем из глубины квартиры опять
донеслись крики и грохот — будто там в скандале
опрокидывали и ломали мебель. Слышался мужской голос, и вроде бы даже, можно
было разобрать матерные слова.
Обойдя руины рамы, я двинулся по
коридору в глубь покойницкого жилья.
При этом едва я
подумал, что надо бы еще где-нибудь включить свет, а расположение выключателей
в комнатах я знаю не так наверняка, как в прихожей, потому что за пятьдесят лет
существования дома даже мы с соседом, безответственные квартиросъемщики,
сделали пару ремонтов, — едва я это подумал, как свет везде вспыхнул сам собой.
Одновременно прекратились крик и
грохот.
Я стоял посреди пустой, ярко
освещенной запущенной квартиры в трусах и с бессмысленным молотком в руке.
Вокруг, заполняя всю большую
комнату, валялись обломки мебели, включая надвое расколотый нечеловеческой
силой венец старого резного буфета и, вперемешку со спинками стульев,
разодранные в труху рамы и треснувший подрамник. Тренога мольберта, разделанная
на планки и шарниры, валялась посередине.
Что сразу, несмотря на полную
потерю способности думать, показалось мне странным — это абсолютное отсутствие
среди обломков готовых или хотя бы незаконченных картин и этюдов. Сильно
смотрелись бы изрезанные холсты, изломанные струпья мазков… Но
нет — только неиспользованные материалы, кисти, тюбики краски…
Тут свет погас.
Одновременно хлопнула входная
дверь, и сделалось странно душно — будто закрывшаяся дверь перекрыла воздух.
Наугад, натыкаясь на деревянный лом
и пару раз упав, я вернулся в прихожую, нащупал выключатель — и увидел наглухо
закрытую входную дверь, обитую рваной клеенкой. К счастью, поставленный
жэковским умельцем казенный замок был самым дешевым и, соответственно,
примитивным: я просто отодвинул защелку и вышел на свободу лестничной площадки.
Совершенно пустой и очень холодной
— особенно для человека в одних трусах.
Дверь позади меня снова
захлопнулась.
Я обернулся — печать ДЕЗа на длинной узкой бумажке легла на то же место, где ее
оставил жэковский человек, будто никогда с этого места не удалялась.
Интересно, кто на моем месте
поступил бы по-другому? Если бы вообще опомнился от такого нервного потрясения…
А я опомнился.
Прежде всего
с самого раннего утра дозвонился нашему начальнику службы безопасности — так
грозно у нас называлась охрана — и договорился, что на днях заеду, оформлю
задним числом отпуск. Вообще-то отпуск мне полагался, у меня его накопилось
полтора месяца, но в принципе мог начальник и закапризничать — так, без
заявления хотя бы за неделю, в отпуск не уходят, тем более надолго. Однако
начальник наш был хороший мужик. Отставной, понятное дело, известно кто, но
добрейший человек… В общем договорились.
Потом сходил в магазин и в счет
будущих отпускных вышел из бюджета — много чего купил вредного вообще и
особенно в моем возрасте. Грудинки копченой, например. Ну и, конечно, пару
бутылок самой лучшей, она же самая дорогая, водки.
О, будь она проклята!..
Сел перед телевизором, поужинал, за
ужином выпил примерно треть того, что купил, и остановился. Не поверите —
желания продолжать не было.
По телевизору показывали дурные
новости. Вопреки обыкновению, я не пришел от этого в бешенство, а, наоборот,
смотрел с интересом, стараясь вникнуть.
Потому что стоило отвлечься от
телевизора, как всплывали одна за другой картинки минувшей ночи, и появлялась
твердая уверенность в приходе «белочки» — я знал от приятелей, что она
начинается не во время запоя, а именно в такие перерывы, когда выпиваешь
умеренно или совсем не пьешь. Ночные приключения в соседской квартире как
нельзя лучше соответствовали моим представлениям о симптомах белой горячки.
Необязательно же видеть мышей или маленьких человечков, можно обойтись и
следами невидимки-разрушителя…
Тут я заметил, что, несмотря на
вопли телевизора, думаю о вчерашнем, совершенно
потеряв интерес к текущим событиям из жизни шалав и мошенников.
И как только я это заметил,
вчерашнее вернулось: за кухонной стеной раздался мерный стук, будто в смежной
кухне кто-то забивал гвозди, один за другим.
Допустим, сколачивал гроб.
На этот раз я не стал брать с собой
молоток для отбивания мяса — я был трезв достаточно, чтобы отказаться от дуэли
на молотках с призраком. Кроме того, в отличие от предыдущей экспедиции на тот
свет, в нынешнюю я отправился вполне одетым — в
домашних кроссовках с примятыми задниками, в старых джинсах еще польского
производства и охранной форменной куртке на голое тело.
Дверь в квартиру покойного соседа
была закрыта и опечатана, будто никто ее и не трогал.
Все же безумие вполне
присутствовало в моих поступках, хотя я был одет и без кухонной утвари в
качестве оружия. Паранойя проявилась вот как: ни на одну минуту не задумавшись,
я содрал бумажку с неразборчивым оттиском какого-то штампа, толкнул дверь,
которая легко поддалась, вошел в прихожую и, уже привычно протянув руку в
сторону, щелкнул выключателем.
Светильник, с которого, очевидно,
стерли полувековую пыль, засиял.
В прихожей было не только идеально
чисто — здесь не было никаких лишних вещей. Бархатная, потертая, но вполне
исправная банкетка, высокое, до потолка, зеленоватое
зеркало в темной резной раме, рогатая вешалка с одиноким старым пальто — и все.
Даже представить себе изломанную в щепки раму валявшейся посреди этого порядка,
было невозможно.
И во всей квартире стояла
совершенная тишина.
И повсюду сияли люстры,
светильники, бра — в коридоре и комнатах.
И по стенам сплошь, как и
полагается в обители живописца, висели картины.
А посреди большой комнаты, в
которой у покойника была мастерская, стоял совершенно
исправный мольберт с незаконченным городским пейзажем.
От тишины по спине моей поползли
мурашки — пожалуй, это безмолвие было хуже дьявольских стуков и криков. В
тишине, не нарушаемой даже скрипом щелястого паркета, беззвучно качавшегося под
ногами, я вернулся в прихожую.
И нисколько не удивился, посмотрев
в зеркало: в толстом стекле моего отражения не оказалось. Собственно, тут и не
было ничего удивительного.
Входная дверь была открытой, какой
я ее оставил. Я выглянул — по лестнице, к промежуточной ее площадке, к лифту,
спускался человек в пальто. Я обернулся к вешалке — все ее рога были свободны.
В эту секунду у меня, видимо,
подскочило давление — в глазах потемнело, и я аккуратно сполз по стене рядом с
соседской дверью.
Жизнь моя наладилась — в том
смысле, в котором только и может наладиться жизнь: все, что в ней происходило,
было ожидаемым, рутинным.
Я уволился с работы, предварительно
подсчитав, что и одной моей пенсии хватит на существование скромное, но вполне
для меня достаточное. Разве что выпивку придется немного ограничить, раза в
полтора уменьшить. Во всяком случае, акцент надо было перенести с забегаловок
на магазины. Так оно и хорошо: если не по медицинским соображениям, то хотя бы
по экономическим это давно следовало сделать.
Уволившись, я довольно быстро
изменил свой режим — стал спать до десяти-одиннадцати утра, к чему прежде был
решительно неспособен, я жаворонок. Но теперь, поскольку засыпал я не раньше
двух-трех ночи — да и то не засыпал, а только ложился в постель, в которой
ворочался до позднего рассвета — я начал добирать сон утренними часами до
необходимого даже мне, мучающемуся бессонницей с молодости, минимума.
Днем бесцельно и бессмысленно
бродил по городу, позволяя себе время от времени чебурек с рюмкой — при этом
нервничал, потому что такая расточительность могла вернуть меня на службу ради
заработка, а на службу я не хотел, да и не мог — безумные ночи не оставляли
сил.
А ночи были безумными, одна за
другой, без исключения.
Однажды я обнаружил в большой
комнате тело юноши в какой-то древней одежде. Он лежал на полу, неловко
подвернув ногу, — мертвецы часто лежат в неловких позах. В виске убитого зияла
кровавая дыра… В комнате стоял сладковатый запах
трупа. Я вылетел из квартиры, отдышался — и, вспомнив Третьяковку, довольно
решительно вернулся на место преступления. Нужно ли говорить, что тела там уже
не было?
В другой раз я провел благодаря
обитателям соседской квартиры прекрасную музыкальную ночь. Вначале, как
заведено, две гитары за стеной жалобно заныли, но потом музыка превратилась в
мою любимую смесь фламенко и джазовой гитары, от которой выступают нестыдные слезы и теснит грудь. Я толкнул входную дверь в приют
томящейся души художника, но чертова дверь оказалась заперта самым
реалистическим образом. Между тем музыка становилась все громче, все отчетливей
в ней слышались испанские рыдания и проклятия — и вдруг кончилась, оборвалась
на отчаянной ноте — и послышались аплодисменты, свист, крики bravo…
Если не ошибаюсь, седьмая ночь
прошла без каких-либо событий, за стенкой моей кухни оставалось тихо до самого
утра. Причем тишина не была леденящей душу, какой бывает тишина, например, в
главном эпизоде фильма ужасов, когда саспенс делается
почти невыносимым, — нет, тишина стояла уютная, тихая.
И вот часов в шесть утра я не
выдержал, решил заглянуть к мертвому соседу, узнать все же, не случилось ли
чего… Все было спокойно, и серый рассвет тихо наполнял
соседскую кухню. Посреди нее на табуретке стоял небольшой эмалированный таз, в
тазу помещалась человеческая голова, в которой я мгновенно узнал вечно
растрепанную, подпертую большой бородой, будто бы высокомерно закинутую назад
голову неугомонного соседа.
— А в цирке, когда ассистентка
фокусника вся помещается в такой же величины ящик, как эта табуретка, ты не
удивляешься? — заговорил сосед хрипловато, как обычно говорят пьющие люди, да
еще после долгого молчания. — Вот я сейчас встану, табуретку эту фальшивую
разложу на детали, покажу тебе, как я весь скрючился,
и все зеркала, в которых меня спрятали, покажу…
— Ты что, теперь цирком занялся? —
неуверенно спросил я.
В глубине души я, конечно, был
уверен, что все эти ночи мне снился один бесконечный сон, свидетельствующий о
моей психической болезни. И сейчас, конечно, я считал, что соседская голова мне
снится.
— А ты знаешь, что из всех искусств для нас важнейшим является кино, не считая цирка?
— строго спросила живая голова. — Ну, к нам попадешь, узнаешь от самого…
Как я вернулся в свою квартиру, не
помню.
В последующие ночи таких ужасов мне
уже не показывали.
Только однажды ко мне обратился
довольно халтурно написанный автопорт-рет покойника.
Возвращаясь из ночного магазина, я
зашел в опечатанную квартиру, привлеченный неясным и негромким шумом, — будто
кто-то читал вслух по написанному или по книге. Войдя,
я сразу увидал холст на подрамнике, которого вчера в прихожей не было. Картина
стояла на полу, лицом к стене. Я повернул ее изо-бражением к зрителю и увидел
портрет художника в юности — в такой давней юности, что и опознать его можно
было только по лохматой голове и гордо выдающейся вперед бороде.
— Знаешь, что тебя портит? —
спросил портрет, продолжая, видимо, ту речь, начало которой я слышал на
лестничной площадке. — Начитанность, вот что. Ты же вместо того, чтобы
по-людски, по-соседски посидеть с человеком, поговорить…
Тут он, видимо, поймал взглядом мое
движение, свидетельствующее о том, что я собрался его перебить, и хрипло
заорал:
— И что с того, что мертвый?! И с
мертвыми говорить надо, мертвые тоже люди! Да тебе что мертвые, что живые — ты
не видишь никого, не слышишь… И всему объяснения
знаешь. Ну, скажи, Булгакова вспомнил? А как же. Гоголя? Конечно. Даже и
Джойса, интеллигент хренов, сюда же приплел… И ведь
приличный человек, ученый, а начитался за жизнь беллетристики в журналах, крыша
и поехала… Тьфу!
Он вполне материалистически плюнул
в мою сторону, после чего краски пошли струпьями, как бывает с плохими красками
даже на нестарых холстах, и осыпались почти полностью. Без всякой причины
перекосился подрамник, и от него отвалилась планка. Тут же в еще отчасти сохранившемся
центре изображения появилась дыра. Хриплое бормотание возобновилось, но стало
совершенно неразборчивым…
Понимая, что портрет совершенно
прав, я наутро приступил к борьбе с болезнью.
Для начала я перечитал все, о чем
говорил мертвец. Прислушался к себе — нет, ничего страшного и необъяснимого,
обычная литература, ну, пусть хорошая.
После этого я попытался попасть в
соседнюю квартиру днем. Из затеи этой ничего не вышло.
И тогда я просто все забыл. Ну,
почти забыл.
То есть я вернулся на работу. Нельзя
сказать, что там ждали, но место среди пузатых злобных стариков и костлявых
тридцатилетних хамов нашлось сразу, а черная униформа
у меня сохранилась — не успел сдать. Жизнь сразу установилась однообразная,
размеренная сменами. Сон не наладился, алкогольная бессонница излечивается
только вместе с алкоголизмом, то есть никогда. Но шум за кухонной стеной утих,
и причин по ночам захаживать к покойному соседу больше не было.
Тем более что жизнь шла своим
чередом, и у соседской двери стали накапливаться мешки цемента, пластиковые
упаковки шпаклевок и прочей строительной дряни, из
чего следовало, что ушлый домоправитель квартиру «на баланс» принял и уже
вот-вот начнет евроремонт.
Так прошла еще неделя, и однажды я
вдруг как-то понял — именно не подсчитал, и не вспомнил, и не почувствовал
даже, а именно понял, что завтра будет сорок дней, как помер сосед-то мой.
Едва я это понял, — а дело было
поздно вечером, я ужинал обыкновенным образом, — как за стеною раздался не то
чтобы стук, но и не шорох, а так, вроде бы шаги человека в домашних тапочках,
шарканье.
Дверь была распахнута, и он стоял
на пороге, точно вписываясь в дверной проем.
Не знаю, как я догадался
поздравить.
— С сорокадневием
тебя, сосед, — как букет, я поднес ему непочатую бутылку, к случаю нашедшуюся в
запасах.
Это позволило мне избежать объятий
или рукопожатия. И он ответил соответствующе — молча поклонился и, словно
помогая загнать машину в ворота, двумя руками поманил меня, пригласил войти.
В квартире повсюду были включены
все светильники. В большой комнате был наведен порядок — подрамники с холстами
и без стояли на полу вдоль стен. А посреди, не совсем
к месту, стояли принесенный из кухни стол и две кухонные же табуретки. Стол был
накрыт для обычного нашего ужина: колбаса-сыр-хлеб, точно такая бутылка водки,
как принесенная мною, две разные вилки — одна серебряная с полустертой
монограммой, другая из нержавейки, явно общепитовская — и две стопки, одна
граненая, старая, если не старинная, другая тонкая, с золоченым ободком,
советских времен.
Мы сели, он молча
налил себе из своей бутылки, я себе — из своей.
— Не чокаясь, — напомнил он, я
кивнул, выпили.
Он закурил, как и прежде, дешевую и
крепкую сигарету, запылавшую, правда, сильнее обычного — словно пустая бумажная
трубочка, хотя табак из нее не высыпался. Я тоже не стал закусывать.
— Ну что, старик, — он любил это
архаическое обращение, — освоился здесь? Молодец, что не стал по врачам бегать
и спрашивать, как очнуться от бреда…
— Чего ж по ним бегать, — я пожал
плечами, — если они с твоим портретом не говорили, а я говорил. И слова твои
помню…
— Позорная халтура,
— перебил он, — но что ж делать, если эта мазня разговаривает, а другие,
приличные работы молчат, будто немые… Картине не прикажешь.
Выпили по второй, он прикусил
ломоть поддельной любительской, потащил из зубов ленточку синтетической
оболочки… Мне, пожалуй, тоже не помешало бы что-нибудь съесть, но я снова
воздержался и поймал его взгляд — он смотрел на мою руку, протянувшуюся было к
пластиковому лотку с нарезкой и отдернувшуюся.
— Освоился, — повторил он уже с
утвердительной интонацией. — Вот и давай практические вопросы решим… Смотри, как кидаем карты: ты переезжаешь сюда, — я было
перебил его, но мертвец поднял предостерегающе руку и продолжал, — а твою
квартиру мы продаем, и нам до второго пришествия — тут он зачем-то посмотрел на
часы — хватит. Уйдешь из своей охраны, днем свои книжки дурацкие перечитывать
будешь, я малевать понемногу снова стану… А ночью
выпьем, посидим вот так, поговорим… Времени-то много освободится…
Я снова собрался ему возразить, но
он опять не дал мне этого сделать.
— А дурак
этот из домоуправления свои мешки скоро отсюда уберет, ты не волнуйся, — он
снова налил себе, подержал свою бутылку над моей стопкой, но сдержался. — Я еще
за год до того, как меня кондратий хватил, на тебя
завещание написал, квартиру и все имущество. Так что нотариус со дня на день
порадует этих ворюг…
То ли потому, что я не закусывал,
то ли от нервного напряжения — вы хоть представляете, что такое выпивать с
покойником?! — я уже сильно поплыл. Настолько сильно, что едва не согласился с
адским планом. «Можно и наоборот, — подумал я, и уже то, что подумал об этом
всерьез, доказывает, что я был не в своем уме. — Он ко мне переедет, а его
квартиру чертову продадим… Нет, нельзя — жена будет
против…»
— И картины все перетаскивать, —
отверг и он мое невысказанное предложение. — Нет, давай уж ты ко мне. Все равно
— не сейчас, так через месяц, а не через месяц, так через пару лет… Все равно ведь догонишь, а так хоть квартиру сохраним…
Его аргумент насчет квартиры доконал меня. Как-то я оказался не готов к такой
практичности мертвецов по части недвижимости.
Одним движением смахнул я
дьявольский банкет на пол, вскочил, опрокинув табуретку, и бросился в переднюю.
Дверь была по-прежнему открыта
настежь.
Каким-то образом он оказался
впереди меня, он уже стоял на лестничной площадке — все тот же, с растрепанными
кудрями и высокомерно задранной большой бородой, в своей вечной, заляпанной
красками джинсовой куртке на пару размеров больше нужного…
— Я остаюсь, сосед, — сказал я, — я
остаюсь.
Теперь он уже был позади меня, в
своей прихожей. Там было сверхъестественно светло, свет клубился и кипел.
— Смотри, — сказал он, —
передумаешь, а поздно будет. Трехкомнатные в центре на
дороге не валяются.
— Иди, сосед, — сказал я, — иди, а
я пока остаюсь.
Свет в адской прихожей вскипел
нестерпимо, сосед сделался невидим, дверь захлопнулась, и бумажка с печатью
легла на свое место.
Завязать хотя бы на месяц, что ли,
думал я по дороге на работу.