Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2015
Об авторе | Михаил Шевелёв родился в 1959 году. Окончил Московский
государственный институт иностранных языков. До 1990-го работал переводчиком. С
1990 по 2005 — в еженедельнике «Московские новости»: обозреватель, редактор
отдела, ответственный секретарь, заместитель главного редактора. В 2001–2002
годах — главный редактор сатирического журнала «Самиздат». Затем работал в
журнале «Большая политика», на радиостанции «Свобода» и в газете «Совершенно
секретно». Последняя публикация в «Знамени» — повесть «Москва — Тбилиси» (№ 3,
2009).
Сколько раз я ей говорил: давай
вызовем мастера, пусть нарастит кабель, чтобы на кухне можно было второй
телевизор поставить. Так и так вся жизнь там происходит, а телевизор в комнате
стоит, и либо надо его на полную громкость включать, либо прислушиваться, как
охотничьи собаки, чтобы не пропустить что-то важное.
Она: вот возьми и вызови. А когда?
В восемь ушел, в восемь пришел, и это еще если
повезет, а выходные тратить на ожидание …мастер будет в течение дня… глупо
как-то. Ладно, в конце концов уши навострим. Или пусть
орет, пока соседи не пожалуются.
В тот день мы вернулись с работы
рано, еще до восьмичасовых «Вестей». Танька объявила себя живым трупом, который
можно вернуть к жизни, только если немедленно, вот прямо здесь и сейчас, налить
ему, трупу, рюмку коньяка, не заморачиваясь никакой закуской, а после этого она
пойдет и в кои веки раз упадет перед телевизором, а
весь ужин будет на мне. Картошку пожарить, салат сделать, сыр, карбонад, если
ты хочешь, а я не буду, и так после Нового года лишних полтора килограмма
образовались, маслины не забудь и сунь бутылку белого в морозильник хоть на
пять минут, все-таки праздник … доступно среднему уму? А меня — временно не
кантовать.
Это, конечно, мифы и легенды
проспекта Вернадского — насчет раз
в жизни приготовь ужин ты, а я побуду королевой бала. Да уж никак не реже тебя
я этим занимаюсь, не надо песен. И совершенно мне это не в тягость, а наоборот,
дорогая, выражаю я тебе таким нехитрым способом свою любовь и нежность. А то,
что ты моего бытового подвига, совершаемого во имя наших чувств, не замечаешь,
это ранит меня глубоко… нет, натуральный же подвиг, где вот, например, солонка?… маньяк ты, Таня, вечно все перепрятываешь… ну и ладно,
будешь несоленую картошку жрать… ну, нормальный человек мог ее в такое место
засунуть, спрашивается?
Заставка к «Вестям» заиграла,
восемь, значит. Сделай погромче, я тоже послушаю!
Тут позвонил Палыч, который по
неколебимой советской привычке смотрит в девять программу «Время», а сейчас ему
приспичило поделиться анекдотом, и я решил, что черт с
ними, с новостями, Танька потом все равно перескажет, а Палычу я перезвонить
обязательно забуду, и он обидится. Дверь в комнату закрыл, трубку к уху плечом
прижал, продолжаю салат рубить — давай твой анекдот. Казарменный, предупредил
Палыч, но смешной. Что казарменный, так от вас, гинекологов, другого никто и не
ждет, а насчет смешного — проверим. Кстати, я к тебе
девушку присылал позавчера — ее анализы когда будут
готовы? Ага, понял, и не забудь, пожалуйста — я к тебе никого не присылал, ты
меня вообще не видел и не знаешь, а теперь давай к делу. Да не имею я к ней
никакого отношения, подруга приятеля, просто чтобы не было
лишних разговоров… Анекдот оказался длинный, действительно казарменный,
и несмешной, но я заржал, чтобы не расстраивать Палыча.
Я стоял спиной к
двери, ведущей из кухни, и обернулся даже не на Танькино «Паша!», а за секунду
до этого почувствовал — что-то не так, слишком резко она встала — только что
мирно полудремала на диване и вдруг подскочила,
рванула дверь… «Перезвоню, Палыч», — сказал я, по одному ее выражению лица уже
понимая — беда. Она смотрела на меня
так, как смотрят на врача, который только что рассказал тебе о смертельном
диагнозе — со страхом, отвращением и глубокой жалостью к себе.
Первое, что я подумал, — конец, я
забыл выключить компьютер, не вышел из почты, она полезла, нашла Сонькины
письма, и это настоящий конец всему, ни за что она мне не поверит, да и никто
бы не поверил. «Там… тебя…» — голос был хриплый, сдавленный, чужой. Таня
показала в сторону комнаты, руки у нее тряслись. Ну точно… твою же мать… каким
же надо быть придурком, чтобы с утра не проверить компьютер… и эта коза со
своими письмами… ведь сказано уже все… Опустив голову,
я пошел в комнату.
Компьютер был выключен. Работал
телевизор. Я выдохнул. Что случилось, спрашиваю. Слушай, говорит. Не говорит,
хрипит. На кухне зазвонил телефон. Не бери, слушай. Да что такое стряслось-то,
третья мировая, что ли, началась?
Выпуск вела Ирка Перегудина, яркая брюнетка, на практике у нас была на
втором курсе, неглупая, между прочим, девчонка, непонятно, как ее занесло в
этот зверинец, а с другой стороны, чего удивляться, время такое, порядочных
редакций осталось две с половиной штуки, да и те загибаются от безденежья. Это
я еще успел подумать с облегчением, отходя от напрасного испуга, а когда
вслушался в то, что говорила Ирка, стало мне не до нее, да в общем
и ни до чего.
«…неизвестные… Храм Богоявления в
подмосковной деревне Никольское… заложники… есть дети… требования не
предъявлены… предложили направить переговорщиков…» О, господи… ведь уже восемь
лет ничего такого не было, после Беслана… А потом я
услышал свою фамилию. И еще одну, тоже знакомую.
Теперь непрерывно звонили оба
телефона, мой и Танькин. Досмотри, сказала она. «…одновременно в Интернете была опубликована видеозапись, на
которой один из участников захвата храма рассказывает о предстоящем нападении…»
На экране появился скриншот — блондин лет тридцати. Так… теперь понятно, откуда
мы с Женькой взялись в этом кино. Вадик. Не пропал, значит. Живой.
1995
Вадика мы с Женькой выменяли
последним, уже в сентябре. До него в мае были Сергей и два Олега, а Вадика
сразу не отдали, пришлось возвращаться.
С Женькой мы до того не были знакомы,
так только — виделись мельком в редакционном буфете. Он работал корреспондентом
в телекомпании «Виды современности», которая снимала у «Московского курьера»
целый этаж в здании на Петровке, где потом гостиницу сделали, и буфет был один
на всех. А я был в газете уже редактором отдела, с кабинетом, секретаршей и
четырьмя подчиненными. Помимо этих благ была у меня одна привилегия, которую я
выторговал у главного редактора и своего приятеля Вити Конева, когда соглашался
променять вольную жизнь обозревателя не просто на отдел, а национальных
конфликтов. Славы на грош, а возни полосы на три в каждом номере как минимум.
Было тогда чем заняться в отделе национальных конфликтов — одна Чечня чего
стоила, а еще Абхазия с Южной Осетией, и Приднестровье, и Карабах, и
Таджикистан, и мусульмане в Аджарии, и какие-то русские в Воронежской области, исповедающие иудаизм… В общем,
когда предыдущий редактор Саша Гуреев в одночасье
уволился из этого дурдома и отправился на телевидение, я ответил на предложение
Конева так: я соглашусь, если только ты мне гарантируешь не меньше одной
командировки в месяц, иначе — нет, иначе я тут погрязну в ваших нацменьшинствах
и деградирую к чертовой матери. Договорились.
И вот в начале мая приходит ко мне Юнусбек Янбиев и говорит: я еду в
Назрань на переговоры между федералами и Масхадовым. О чем переговоры —
непонятно, но, ты не поверишь, меня включили в российскую делегацию как
эксперта. В какой же, спрашиваю, области человеческого знания ты эксперт? По
паленой водке или по фальшивым авизо? Да какая тебе разница, говорит Юнусбек, главное — я член делегации, а там разберемся. И
свои ксенофобские намеки прекрати, иначе я обижусь, и останешься ты без ценного
источника, будешь тассовки переписывать… Короче,
поедешь в Назрань?
Юнусбек — тот еще аферист, и не факт, что он сам себя не назначил
экспертом и членом делегации. Появился он в редакции за год до этого, когда
война началась. Позвонил с проходной. Я, сообщил, чеченец, принес план мирного
урегулирования. Авторы планов мирного урегулирования тогда по московским
редакциям ходили табунами, всем казалось, что это безумие можно легко
остановить, надо только, чтобы как можно больше людей прочитали правильные
мысли, и все образумятся, и война сразу прекратится. Еще, рассказал Юнусбек Янбиев, я возглавляю
чеченское национальное движение «Нохчи вуй». Заходите, говорю, побеседуем. Никогда не знаешь
заранее с этими самоходами — скорее всего, очередной городской сумасшедший, но
бывает, и что-то дельное попадется.
«Нохчи вуй» Юнусбек, конечно, придумал
для важности, вся организация из него одного и состояла. Но парень он оказался
неглупый, искренний, хотя и с амбициями, а главное — полезный. Юнусбек был чеченец московского разлива, но с большими
родовыми связями, часто ездил на родину, понимал, что там происходит,
разбирался в местных тейпах и их запутанных взаимоотношениях, и, что самое
важное, — мог все это рассказать доступным русским языком. Амбиции Юнусбека состояли в том, что он хотел сделать политическую
карьеру, стать когда-нибудь президентом Чечни, ни больше
ни меньше. А что, Дудаев же стал? Я был ему нужен, потому что на этом поприще
без поддержки средств массовой информации, коню понятно, не обойдешься.
Идея поехать в Назрань выглядела
соблазнительно. Переговоры федералов с Масхадовым — это если повезет, и Юнусбек со своими чеченскими связями действительно
что-нибудь интересное нароет — репортаж на разворот, а не повезет, так уж на
полосу мы как-нибудь нацедим. И давно пора куда-нибудь вы-браться, а то сидишь
здесь сутками, редактируешь всякий вздор, сам ничего не пишешь, талант,
следовательно, в землю зарываешь, и уже не ты главный герой девочек-курьеров из
секретариата, а какой-нибудь Стрелков из отдела информации. И Танька на этой
неделе состоит при ребенке, у которого каникулы, значит, увидеться в выходные
все равно не получится. День туда, дня три на месте, и назад, чтобы успеть в
номер… нормально.
Витя Конев, мой главный редактор,
естественно, встал в позу — а кто работать будет, если все по командировкам
разъезжать станут, — но это было ожидаемо, надо же подчеркнуть, что он мне
оказывает большую услугу, за которую я буду должен. Поторговались и решили, что
в Назрань я еду, но только на три дня вместе с дорогой. Ладно, хоть так, в
крайнем случае скажу потом — билетов не было, иди
проверяй. Когда я уже выходил из Витиного кабинета, он
вспомнил: слушай, вот еще какое дело — я договорился с Сашей Нелюбиным из «Видов», что мы их корреспондентов будем брать
с собой в командировки, потому что они ничего ни в чем не понимают и сюжеты
привозят такие, что редакторы потом вешаются, а они за нашу интеллектуальную
помощь будут нас по телевизору рекламировать, типа, материал подготовлен
при бесценной поддержке газеты «Московский курьер»… Зайди к ним на третий этаж,
расскажи, в чем идея, может, их заинтересует.
Вообще-то попутчик в командировке —
вопрос деликатный, здесь диктовать не принято. Когда работают вдвоем, обычно
это пишущий и снимающий, пары подбираются и притираются долго и трудно. Никто
не любит незнакомцев, потому что мало ли на кого попадешь — запойный, зануда,
трус, просто дурак, наконец.
Ладно, реклама в телевизоре, да еще
в программе «Око» — вещь для газеты нужная, тут не поспоришь. Пошел на третий
этаж, в «Видах» как раз планерка. Так и так, говорю, Конев велел вас в
известность поставить: Назрань, переговоры, от федералов Михайлов и Степашин,
от этих Масхадов, есть источник, еду я. Интересует? Это у нас на планерках —
настоящее новгородское вече, когда у каждого есть свое мнение по любому
вопросу, а у них — единоначалие. Нелюбин с Кушнером
решают, остальные внимают. Степин, говорит Кушнер, собирайся. Встал смутно
знакомый здоровенный парень, лет на пять меня моложе и
на две головы выше. Пошли, говорю, коллега, договариваться — кому нести чего
куда. На Кавказе-то хоть работал когда-нибудь?
На Кавказе он работал: какие-то
монастыри снимал в Карабахе, и в Чечню успел съездить, поэтому на мой вопрос
обиделся, и весь следующий день — пока ехали во «Внуково», летели до Назрани,
добирались до единственной приличной гостиницы «Асса»
— Женька общался со мной через губу и только по крайней необходимости. Уже
вечером, в номере, когда выпили и закусили, отошел, мы разговорились.
Он оказался парнем ярким. Работал в
Воронеже на местном телевидении, решил попробовать себя в Москве, просто взял и
поехал, прибился к «Оку», ни кола ни двора, съемные
квартиры, а уже, между прочим, женат, и ребенку два года. Чистая цыганщина, а с
другой стороны, и у нас таких неприкаянных — полредакции. Обаятельный,
артистичный, книжки читал, отличный рассказчик и даже — что для телевизионщиков
качество редкое — умеет слушать других. Ладно, хороший парень — не профессия,
завтра посмотрим, что ты за работник.
Но ни завтра, ни в следующие два
дня шанса доказать свой профессионализм Женьке не представилось.
Переговоры начались, переговоры идут.
Прибыл Степашин, приехал Масхадов. Вечером разъехались. Все, больше не
происходит ровным счетом ничего. Мне еще есть чем заняться —
я брожу по раскаленному двору здания ингушского парламента, где идут
переговоры, собираю сплетни, обмениваюсь анекдотами с Машей Эйсмонт из
«Сегодня» и Марком Дейчем из «Московского
комсомольца» и время от времени пытаюсь отловить Юнусбека,
который и вправду оказался членом делегации, но в связи с таким карьерным
ростом стал страшно важным и таинственным.
А у Женьки — катастрофа, ему нужна
картинка, экшн, понимаешь, это же телевидение, а не
газета, а тут третий день — братская могила в пустыне. Видов Назрани, кадров
подъезда российской делегации и живописной охраны Масхадова ему хватило на полдня, после чего у Женьки
наступил творческий простой и сопутствующая ему депрессия. Он жаловался, что,
если вернется в Москву с пустыми руками, его сошлют в
монтажную месяца на два выпускающим редактором. Это сулило Женьке помимо позора
еще и денежную катастрофу: командировки несли с собой ощутимую прибавку к
зарплате, потому что какая бухгалтерия будет требовать
отчетные документы у человека, вернувшегося с войны? Билеты туда-обратно сдал,
как остальное потрачено — не ваше дело. «Давненько я не брал в руки суточные» —
эту формулу в любой редакции знает каждый стажер. Подавленный предощущением
беды, Женька даже от выпивки по вечерам стал отказываться.
А я что могу поделать? Переговоры —
это тебе не освобождение Буденновска от Басаева, тут думать надо. Вон иди сними, как боевики мирно общаются с федералами. Или
хочешь, я тебе какого-нибудь ингушского деятеля притащу? Ну, мечеть подсними на закате, пригодится для перебивок… Нет, все это не то… Женьке нужен был вестерн: чтобы
стрельба-пальба, не важно, кто в кого, но кровь рекой, чтобы какой-нибудь флаг
развевался над захваченными кем-нибудь руинами, короче, чтобы была движуха.
И на четвертый день стояния под
дверями ингушского парламента он ее получил.
Юнусбек вышел на крыльцо, поискал меня глазами и кивнул в сторону
улицы. Мы встретились за воротами. По его лицу было видно — есть новости, и
нерядовые.
— Ты чего бегаешь от меня третий
день?
— Нам запретили разговаривать с
журналистами. Сказали, если увидят — на переговоры больше не пустят. Неважно
все это, слушай меня — они договорились, федералы с Масхадовым. Степашину
звонил Черномырдин, сказал, что хватит телиться, что он должен докладывать
Борису Николаевичу результат переговоров, а вы там четвертый день жопой сопли жуете… Они по громкой связи разговаривали, я в коридоре
стоял, сам слышал.
— О чем договорились-то?
— Будет прекращение огня. Потом —
новые переговоры. Потом мир, наверное.
— Гонишь.
— Иди, сейчас они сами все объявят.
Пресс-конференции не будет, они просто сделают заявления и разъедутся. Масхадов
даст пресс-конференцию послезавтра в Старых Атагах. Слушай дальше. В
масхадовской охране есть Султыгов Лечи
— мой родственник. Он может вас взять к себе в машину и попробовать
договориться, чтобы Масхадов вам дал где-нибудь по пути отдельное интервью.
— А ты?
— Я тоже с ними поеду.
— Так ты же член российской
делегации.
— Был до сегодня. А теперь
переговоры закончились, значит, никакой делегации больше нет, и я свободен. Я
хочу наладить отношения с масхадовскими ребятами, мне это будет в плюс.
Я бросился искать Женьку, чтобы
сообщить ему про перемирие и про то, что мы — потенциальные обладатели
эксклюзива, умники и герои, культовые фигуры отечественной журналистики, и он
может перестать оплакивать свои левые заработки.
Я обнаружил его уже в зале, где шли
переговоры — пользуясь своими габаритами и игнорируя проклятия коллег, Женька
по головам прорвался в первый ряд и устанавливал там камеру на штатив.
Тебя, спрашивает он, где черти
носят? Говорят, они сейчас перемирие объявят. Точно объявят, меня Юнусбек предупредил. Но на самом деле все гораздо круче,
слушай… Тут в зале появились Михайлов, Степашин и
Масхадов и подтвердили то, что все вокруг обсуждали последние пятнадцать минут,
и агент-ские корреспонденты уже давно рванулись к телефонам — передавать
сенсационные новости кто в Москву, кто в Лондон, кто в Нью-Йорк. «Войне конец»,
— сказал на прощание Масхадов, характерным для себя жестом ударив кулаком по
раскрытой ладони, как печать поставил. Ну, это мы еще посмотрим…
Когда мы вместе с возбужденной
толпой выкатились на улицу, я изложил Женьке план действий. Сейчас берем ноги в
руки — и в гостиницу, выписываемся, ночевать будем уже вместе с масхадовской
охраной, Юнусбек договорился, а утром двинемся по
неизвестному маршруту, в конце которого нас ждут слава и бабки. До этого надо
еще успеть на переговорный пункт, надиктовать заметку тысяч на пять знаков про
историческое событие в этот номер, зарезервировать разворот в следующем,
предупредить родителей и Таньку, чтобы не волновались, и можно стартовать.
Охрану начальника штаба чеченского
сопротивления составляли решительного вида ребята, обвешанные оружием с ног до
головы, которые к нам отнеслись благожелательно. Во-первых, про свои
родственные связи Юнусбек не наврал.
Во-вторых, на проверочный вопрос «Вы за мир?» мы ответили утвердительно. Дураков нет — оказаться противниками мира в такой компании.
Название «Московский курьер» никакого впечатления на них не произвело, а вот
программа «Око», доступная на первой кнопке телевизора — это в их глазах была
марка. Женька со своей камерой и штативом, которые ему
уважительно помогали таскать, в этот день стал в нашем дуэте пусть не лидером,
но равноправным партнером.
Утром выехали из Назрани в Чечню.
Не по «бакинке», а кривыми сельскими дорогами через
Урус-Мартан и кучу каких-то деревень, одну от другой не отличишь. Это было
дефиле триумфаторов: из окон наших «Нив» и «УАЗов» торчали зелено-бело-красные
флаги Ичкерии, местное население — женщины, дети, старики — стелили под колеса
ковры и выносили нам лепешки и «фанту», в салоне на всю громкость звучал чеченский
хит той весны «Джохар никогда не умрет!»… Все, перемирие, мы не зря воевали и
погибали. Ельцин — сука, тварь, не мать его родила — остановился, наконец. И
даже когда на подъезде к Грозному где-то рядом взорвались два фугаса, никто
долго это происшествие не обсуждал: провокация и провокация, чего еще было
ждать, но главное сделано — бумага о перемирии подписана. Женька снимал
практически непрерывно, высунувшись по пояс из окна «УАЗа».
До Старых Атагов добрались к
вечеру. Выяснилось, что где-то по дороге колонна разделилась. Масхадов уехал в
горы, и место пресс-конференции поменялось, она пройдет не здесь, а завтра в
селе Махкеты.
На следующее утро нас погрузили в
«Урал» явно трофейного происхождения, который пополз в Махкеты
прямо по руслу горной реки. Перемирие перемирием, а блокпосты на дорогах стоят,
и знают ли там, что войне конец, — вопрос открытый, а в сопровождении нашем
каждый второй, как выясняется, в федеральном розыске — кто за Буденновск, кто
за Первомайский, кто за Бамут… так что лучше по реке,
так надежней будет.
Добрались до Махкетов.
Там уже собрался весь журналистский табор, перекочевавший сюда из Назрани в
ожидании предстоящей пресс-конференции. Мы им — какие новости, а то у нас ни
телевизора, ни газет? Да особых никаких… «Спартак» проиграл, доллар поднялся…
Ельцин где-то в Европе выступил, сказал, что конституционный порядок в Чечне в
целом восстановлен, теперь, эта, будем совместными усилиями налаживать мирную
жизнь, понимаешь… Трезвый хоть был? Да его уже не разберешь…
Пресс-конференцию давал не
Масхадов. Вместо него появились Яндарбиев и Мовлади Удугов,
главный чеченский говорун и идеолог. Собрали мероприятие в частном доме.
Никогда раньше не видел пресс-конференцию, все участники которой, от
журналистов до спикеров, разулись у порога, как положено в мусульманском жилье,
и задавали вопросы и отвечали на них в одних носках. Яндарбиев делал важный
вид, а выступал в основном Удугов, который, шевеля
пальцами ног, сообщил, что сделан важный шаг в деле прекращения
кровопролития…
Ладно, все это прекрасно, мы,
неизменные сторонники мира, страшно рады, но где обещанный Масхадов, наш
законный эксклюзив? И куда, кстати, подевался Юнусбек?
На вопрос о судьбе Юнусбека Лечи Султыгов
— коренастый мужик лет сорока, образцовый экземпляр обаятельного бандита —
ответил что-то чрезвычайно уклончивое, даром что родственник. А с Масхадовым
ситуация такая: сейчас пойдем ко мне, устроитесь, поужинаете и будете его
ждать. Когда приедет, тогда приедет, все-таки есть и другие дела, кроме вашего
интервью.
Масхадов так и не появился. Вместо
него Лечи предложил Басаева, этот готов с нами
разговаривать хоть завтра вечером, например. Годится? Мы расстроились. После
Буденновска прошел уже почти год, за это время Басаев не дал интервью,
наверное, только «Пионерской правде», и вообще Масюк с НТВ, которая первой
тогда добралась до него в Зандаке, уже сняла с этого
персонажа все сливки. А Масхадов все это время молчал, ни одного интервью не
дал, никому, и самое обидное, что я уже заявил его в следующий номер… понятно
теперь, что я услышу в Москве: шлялся невесть сколько, обещал Масхадова, привез
второсортицу… Причем если
для «Московского курьера» Басаев еще с грехом пополам годился, то для
телевизора, да еще для первой кнопки, интервью с главным чеченским террористом
— конченый непроходняк.
С другой стороны, лучше Басаев, чем
ничего. К тому же интересно все-таки на него посмотреть живьем, не каждый день
такие экземпляры попадаются.
Я его видел до этого один раз, в
сентябре девяностого первого, когда в Грозном разогнали советскую власть, и в
кабинете местного первого секретаря уселся лидер восстания советский генерал
Дудаев — в полевой армейской форме, в пилотке. Видно было, что ему легче,
наверное, десантироваться на Северный полюс, чем понять, куда он попал и что
здесь происходит. А в приемной, где секретарша по телефону обещала кого-то
расстрелять именем чеченской революции, сидел в углу тихий молодой человек,
лысеющий, бородатый. Выделялись только глаза — взгляд у молодого человека был,
как у овчарки перед прыжком, пристальный, но равнодушный. Это, пояснили мне,
Шамиль Басаев, который только что вернулся из турецкой тюрьмы, куда он попал за
месяц до этого, угнав самолет из Минвод в Анкару. Кто ж мог знать, что это
только начало его карьеры?
Ну давай Басаева, сказали мы с Женькой обиженно. Хоть шерсти
клок.
Он появился на следующий вечер.
Подъехали две машины, в них пятеро сопровождающих, рядом с которыми
масхадовские охранники выглядели как регулярная немецкая армия, эти были —
настоящая углота. За ними третья, из которой вышел
сам Басаев. Облысел совсем, а борода стала гуще. Здрасьти-здрасьти,
давайте мы сейчас поужинаем, отдохнем, а вечером интервью? Ладно. Сели ужинать,
приглядываемся друг к другу, разговор ни о чем, потом — культурная программа.
Коллективный просмотр фильма «Храброе сердце», про героическую борьбу
шотландских сепаратистов против английских колонизаторов. Абсолютный лидер
проката в Чечне и Ингушетии, ясное дело. Мы в гостинице в Назрани его уже два
раза посмотрели, но отказываться от такого приглашения было как-то неумно.
Видео включено на полную громкость,
зрители во всю глотку поддерживают шотландцев… «Хочешь стать героем России?» —
прошептал я на ухо Женьке и глазами показал на оружие, сваленное кучей в углу
комнаты. Поднял голову и встретил взгляд Басаева: «Не советую», — весело сказал
он. Как можно было что-то услышать в таком гвалте? Овчарка настоящая, я же
говорю.
Уже ближе к ночи, когда все
угомонились, Женька поставил камеру, наладил свет из того, что было под рукой,
и мы сели разговаривать. Я решил, что не буду спрашивать Басаева про Буденновск
и вообще про войну. Он про это уже сто раз
рассказывал, и ничего нового от него не добьешься. Давай лучше про
детство-отрочество-юность, а особенно про молодость твою. Откуда ты такой
взялся? Не всю ведь жизнь ты воевал?
И вдруг Басаев разговорился, ему
самому стало интересно вспоминать.
Он появился в Москве в восемьдесят
пятом. Два раза пытался поступить в МГУ на
юридический, проваливался. Ему ребята говорили — взятку надо дать, а он не
верил… Жил по общагам у друзей, сторожил забегаловку на Павелецком вокзале,
потом работал контролером в трамвайно-троллейбусном парке, но там все мелочь из
касс воровали после смены, а ему было как-то западло… Поступил,
наконец, в институт, но не на юридический, а где землемеров готовят, два курса
проучился. Тут горбачевский указ о кооперативной деятельности — покупай и
продавай, ни в чем себе не отказывай. И началось: компьютеры туда, джинсы сюда,
бабки в оборот, стрелки-разборки, первая тачка, короче, сыр в масле, все так
поднимались тогда… Это раздолье продолжалось до сентября девяносто первого,
когда Дудаев взял власть в Чечне, объявил независимость, не очень понимая, что
это значит, и Москва пригрозила ввести войска. Тут Басаев продал все, что можно
было продать быстро, — и в Грозный, в Москву он больше не возвращался.
Первым его громким делом стал угон
самолета из Минвод в Турцию — это он так ответил на угрозу ввода войск.
Довольно быстро они с Дудаевым переругались, и Басаев пошел кочевать по всему
Кавказу со своим отрядом. Повоевал в Карабахе на стороне азербайджанцев,
остался ими недоволен — бараны трусливые… Перебрался в
Абхазию воевать с грузинами, там дослужился до заместителя министра обороны.
Потом — война в Чечне, и он, естественно, вернулся. Потом родственники погибли
при бомбежках, семнадцать человек, и дети тоже. Вот после этого — Буденновск.
Исламом заинтересовался, еще когда в Москве жил, но
Коран прочитал уже во время войны. Еврейский заговор против мусульман? Дураки оттого в заговоры и верят, что все остальные
объяснения для них слишком сложные… Русский народ? Да такой же, как все другие,
только очень забитый, поэтому с ним можно делать что
хочешь…
Врал? Похоже, нет. Какой смысл? На
высшую меру он уже дел наделал, что теперь ни рассказывай про трудную молодость
и русский народ, да Басаев и не собирался оправдываться. Может быть, про Коран
лукавил — по-моему, не читал он его, Удугов, скорей
всего, пересказал.
Ну все, снято. Сворачиваемся, Женька.
Утром встали — как и не было
никакого Басаева и его синефилов. Он больше суток на
одном месте не задерживается, объяснил Лечи, еще
затемно уехал. Разумное поведение, при такой-то биографии.
Нам тоже пора двигаться, все, что
можно, мы здесь добыли. Женька попросил еще минут сорок — ему для сюжета нужен
общий план Махкетов, сейчас он найдет какой-нибудь
пригорок, быстро отснимется, и можем ехать. Ага,
давай, а я пока все-таки найду потерянного Юнусбека. Лечи, где искать твоего родственничка, бывшего
члена российской делегации? То, что мы вспомнили про Юнусбека,
Лечи явно не обрадовало, но врать — дескать, не знаю,
где он — не стал.
У людей, объяснил
Лечи, возникли к Юнусбеку вопросы: кто такой,
откуда и зачем здесь? К вам вот вопросов нет, а к нему есть, потому что он
чеченец, а в Назрани был с федералами, все видели, и это подозрительно. Я-то
ему верю, но люди пускай с ним поговорят, убедятся… Нет,
так не пойдет, мы вместе приехали, это наш товарищ, поэтому давай организуй нам
свидание, я хочу убедиться, что вы не в зиндане его
держите, и вообще не разрезали на куски. Лечи усмехнулся
и повел меня на соседнюю улицу. Там в одном из домов нашелся Юнусбек, живой и неразрезанный, но
мрачный и злой. Что, спрашиваю, не налаживается контакт с масхадовскими
ребятами? Помочь чем-то надо? Ничего не надо, отвечает, это им шпиономания в голову
ударила, третий день не отпускают, задают какие-то идиотские
вопросы, а сейчас послали человека в село, откуда я родом — проверить, правду
ли я говорю. Деревенщина ичкерийская… Ладно, в Москве увидимся.
Вернувшись, я застал Женьку в
сильном возбуждении. Что случилось? В поисках правильной точки для съемок он
шел по тропинке на задах дома Лечи и наткнулся на
четверых парней, которые копали канаву. Русские. Он к ним — кто такие, что здесь делаете? Оказалось, пленные. До Махкетов их держали в Шатое, потом продали сюда. Не,
нормально, жить можно. Работать, конечно, заставляют, но кормят, не бьют, не
издеваются, в сарае, где держат, печка есть… Бежать
они не пытались — видели, что бывает с теми, кто попробовал: убить не убьют, но
хорошего мало.
Сергей и два Олега попали в плен
под Шали. Сломалась БМП, их оставили ее охранять, на ночь залезли внутрь,
спасаясь от холода. Подъехала машина, по броне постучали: вылезайте, а то
гранату кинем. Четвертого, Вадима, взяли где-то в другом месте. Что происходило
с тех пор не то что за пределами Махкетов, а дальше
их сарая, они себе представляли слабо, так же как и свою последующую судьбу.
И Женьке пришла в голову
благородная, но безумная идея: а давай попробуем их вытащить? Как? Кто их тебе
отдаст?
Как ни странно, проблема собственно
освобождения решилась неожиданно легко. Лечи сам предложил
бартерную сделку: снимите и меня тоже на камеру, дайте слово, что покажете в
программе «Око» — и забирайте.
Покажешь? — спрашиваю Женьку. Как
нечего делать. Четверо освобожденных пленных — это уже тянет на акцию, типа,
программа «Око» возвращает наших ребят домой… Нелюбин
с Кушнером удавятся, но мимо такого шанса не пройдут… это «Тэфи»,
я тебе отвечаю… А как мы их до Москвы-то довезем?
Через блокпосты в Чечне еще как-нибудь протащим, там цена известная — бутылка с
машины, а дальше? На самолете? У них не то что
паспортов, вообще ни одного документа нет, чтоб билеты взять. На поезде можно
было бы, но первый же патруль на вокзале их свинтит, и нас заодно. Ты же знаешь
— это нам они пленные, а с точки зрения прокурора — дезертиры, самовольно
оставившие свою часть…
Тут вступил Лечи,
хозяин товара. Везите их в Махачкалу, сказал он. Там есть Надир Хачилаев, он
поможет, я точно знаю, он пленным помогает. У него брат Магомед — министр
рыбной промышленности, и если вам понадобится, Надир вас хоть в Америку из
Махачкалы отправит.
Идея на глазах переставала казаться
бредовой…
Женька быстро поставил камеру и
соорудил мизансцену. Лечи на фоне облагодетельствованных пленных произнес
вдохновенный текст про конец войне, написанный мной, и
от себя добавил прощальную очередь из автомата в воздух. «Чудила, — сказал
Женька, — ты чего палишь прямо перед объективом? Это же брак по звуку». Я
думал, нас сейчас расстреляют прямо здесь вместе с этими бедолагами
за такие высказывания, но ничего подобного: Лечи смущенно
потупился и покорно пошел записывать дубль. Великая все-таки сила — этот
телевизор, не чета газетам, всякий раз убеждаюсь.
Только одну проблему нам решить не
удалось. Лечи соглашался отдать всех четверых, но не
сразу, а в два приема. Троих забирайте сейчас, а еще за одним приезжайте потом.
Канаву надо докопать даже в условиях наступившего мира — это раз. А кроме того, вшестером в одну машину, да еще с аппаратурой
и при Женькиных размерах, вы все равно не влезете. Решено было забрать Сергея и
двух Олегов, и оставить в Махкетах Вадика как самого
крупного — и впятером-то в «Жигулях» местного бомбилы,
согласившегося доставить нас в Махачкалу, была давка. Не трусь, сказано было
Вадику, мы за тобой обязательно вернемся.
Когда «Око» показывают? —
поинтересовался Лечи. В пятницу в девять вечера смотри
себя, если только нас по дороге не загребут. Обнялись с ним на прощание
по-чеченски, едва соприкоснувшись плечами. Отличный оказался мужик, хотя Юнусбека нашего дал арестовать неизвестно за что, и Вадика,
конечно, сохранил за собой не столько ради канавы, сколько как страховку — на
всякий случай, чтоб мы не вздумали сжульничать и не показать его обращение к
народам России.
Семнадцать блокпостов, покупая
водку — цену беспрепятственного проезда — на придорожных базарах, мы преодолели
по пути из Махкетов в Махачкалу и к вечеру добрались
до дома Надира Хачилаева. Дорогу в городе спрашивали у прохожих, которые все
как один были в курсе, где живет этот загадочный филантроп.
Мраморные львы у входа, кованые
ворота, забор кирпичный метра три высотой… да, неплохо быть братом рыбной
промышленности… Ясно стало, что если такой серьезный человек, как хозяин этого
дома, окажется не в состоянии нам помочь, то плохи наши дела, авантюра, значит,
зашла в тупик. Охранники выслушали нас, пошли в дом докладывать, вернулись,
говорят: Надира нет, но до него дозвонились, он будет часа через два, и тогда
разберется, а сейчас проходите ужинать. Значит, нам присвоен статус гостей, уже
шаг вперед.
Из обстановки в доме Надира
Хачилаева больше всего запомнилась висевшая на стене в гостиной коллекция «калашниковых» — всевозможных модификаций, каждый со своей
историей. Ужинали черной икрой. Хозяин — удивительно напоминавший манерой
поведения Шамиля Басаева — появился уже ночью. Давайте, рассказывайте еще раз,
кто вы, что вы? «Око», «Московский курьер»? Сколько, говорите, пленных?
Документов, конечно, нет? Ясно. Магомед, позвони, узнай, когда завтра первый
рейс на Москву. Сейчас спите, подъем в восемь, отправим вас, не сомневайтесь.
Секрет гостеприимства оказался
прост: правда, сниматься для сюжета об освобождении пленных он по каким-то
соображениям отказался, но попросил в титрах сообщить телезрителям, что
программа «Око» очень благодарна за помощь Надиру Хачилаеву, лидеру лакского народа.
Назавтра мы увидели, на чем
зиждилась уверенность лидера лакского народа в том,
что мы беспрепятственно покинем Махачкалу. Утром во дворе его дома собралась
колонна из двух «Хаммеров» и белого «Гелендвагена»,
за руль которого сел сам хозяин. Сопровождающих лиц, человек десять, можно было
отличить от обычных прохожих по «стечкиным»,
демонстративно заткнутым за пояс. Переговоры с начальником аэропорта Хачилаев
вел, не выходя из машины, и были они недолгими. По их окончании наша колонна
беспрепятственно выехала на летное поле, и грузились мы в стоявший там Ту рейсом на Москву что твоя правительственная делегация.
Под конец страшно развеселили провожающих предложением заплатить за билеты.
Накануне мы дозвонились до
родителей Сережи и обоих Олегов, и они примчались в Москву из Кинешмы,
Владимира и какой-то деревни под Астраханью. Мы отдали им ценный груз прямо во
«Внуково», они нам — что успели похватать из холодильников: банку грибов
соленых, сала полкило, трехлитровку самогона… вы не
сомневайтесь, он чистый, из сахара гнали… спасибо… это вам спасибо… Сами бывшие пленные рванули к папам и мамам, забыв
попрощаться. Могу их понять, говорю. Представляешь, что у них в голове
творится? Позавчера они еще копали канаву в Махкетах,
потом дорога эта, где они дрожали на каждом блокпосту, потом Надир со своими
«хаммерами», да они ведь и самолет-то изнутри, наверное, впервые в жизни
увидели…
У меня в голове тоже творится,
отвечает Женька, мне бы до жены и койки добраться, а поеду я сейчас в Останкино
сюжет клепать, иначе в этот выпуск не успею. А Лечи
уже всю деревню оповестил, что его будут по телевизору показывать, и если он
себя не увидит, то от расстройства Вадика в этой канаве и закопает. Все, давай,
я побежал. Когда за Вадиком-то поедем? Обещали же. Созвонимся.
Москва — это не город, как
известно, это настоящее Гримпенское болото, оно
засасывает тебя с головой, стоит только ступить. То одно, то другое, то
двадцать пятое… То я номер веду, то Женьку погнали в
Кемерово снимать каких-то шахтеров, то Танька вцепилась, как клещ, — нет, не
уезжай, я так не могу, я соскучилась, потом у мамы опять приступ… В общем,
только в сентябре поехали мы за недополученным Вадиком.
И это уже было совсем другое дело.
И двух месяцев не прожило это их перемирие. У кого-то в
Москве сдали нервы, в телевизоре заиграла шарманка про добьем гидру сепаратизма
и сохраним целостность России, и побежала белка по колесу: опять обстрелы и
бомбежки, танковые колонны поперлись в ущелья, их там, как обычно, принялись
жечь, потом прямо на подлете к Ханкале сбили Ми-8,
полный милицейских генералов, в ответ в окрестных деревнях начали хватать всех
мужчин старше восемнадцати лет… И тут мы со
своей гуманитарной миссией, спасти рядового Вадика, два дурака. Говорили же нам
умные люди: езжайте сразу, хрен его знает, что дальше будет. Ладно, делать
нечего, что-нибудь придумается.
Придумалось вот что: выписываем на
Серегина Вадима Петровича командировочное удостоверение оператора телекомпании
«Виды современности» со всеми штампами и печатями, берем с собой приличную
гражданскую одежду его размера, и внаглую волочем
Вадика в Москву на самолете, рассказывая всем интересующимся трагическую
историю про потерянные нашим оператором документы.
В Махкетах
нас встретили как родных. Женька сохранил эпизод с Лечи
почти в неприкосновенности, и тот теперь стал самым узнаваемым человеком в
деревне, да что там говорить — из Ведено приезжали родственники пообщаться с
такой знаменитостью. Поэтому Вадика мы получили без проблем и быстро двинулись
в обратный путь.
На всякий случай рисковать
аэропортом Грозного, где патрулей было больше, чем пассажиров, все-таки не
стали, а поехали испытанным маршрутом, через Махачкалу. Где есть Надир, к
которому лишний раз обращаться неохота, но как страховка на случай, если что-то
пойдет не так, он сгодится. Надир, слава богу, не понадобился.
План сработал, хотя на самом деле
все предприятие было на грани провала и скандала, но это выяснилось уже в
Москве.
Добравшись до
Махачкалы и удачно продав в авиакассе историю про потерянные документы
оператора Серегина, мы получили на руки билеты на послезавтрашний рейс и на
сутки устроили в гостинице чудовищный загул, благо командировку мы себе
выписали на неделю, апеллируя к гуманистическим ценностям, и денег было —
полные карманы… «Пьянка в ожидании вылета неизменно ведет к ослаблению
бдительности», как написал в объяснительной записке Димка Стрелков из отдела информации, после
того как был пойман на том, что создал блестящий, с кучей ярких подробностей
репортаж про борьбу с нарко-трафиком в Таджикистане,
но сделал это, не выходя из ресторана в аэропорту «Шереметьево», где провел
двое суток — на сколько суточных хватило… Примерно то же самое — ослабление
бдительности — случилось и с нами, когда стало ясно, что все идет
удачно, и нет нам преград.
Часа за три до вылета Женька
объявил, что ему надо на махачкалинский рынок — купить черной икры для ребенка.
Я пытался его отговорить, но это была бесполезная затея, родительские чувства
вспыхивали в нем нечасто, зато погасить их бывало
трудно.
Икру при досмотре в аэропорту,
естественно, нашли и отобрали, спасибо хоть дело не завели. А уже в Москве,
добравшись до моей квартиры в Теплом Стане и сев за стол, мы узнали, на каком
краю стояли. Секунду подождите, пожалуйста, сказал Вадик, у меня для вас подарок.
Мы пожали плечами: вроде, он никуда не отлучался, разве только в аэропорту
отбежал в палатку и купил нам в знак признательности бутылку? Но деньги-то у
него откуда? Ты его снабдил? Нет, у меня и не осталось ничего… Ладно, давай,
ждем. Вадик вернулся в кухню, держа в руках какой-то пакет граммов на двести.
Трава, объяснил он, отборная. Я знал, что вы не обманете и приедете за мной,
собирал, сам почти не курил, только вы поосторожнее, она злая…
И как ты ее вез? К ноге примотал.
Отлично… Вот
теперь вспомни, Женька, что я тебе говорил в Махачкале, и представь: забирают
нас с твоей икрой в отделение, а там обнаруживают на Вадике траву, а потом еще
выясняется, что он за оператор… И сидим, значит, мы с тобой в местном КПЗ, а на
работе у нас читают ментовскую телегу — «…доводим до
вашего сведения… используя фальшивые документы… под видом вызволения
пленных… килограмм браконьерской продукции и двести грамм наркотического
средства растительного происхождения… дело возбуждено по статье…». Да, сказал
Женька, все верно, ты, Вадик — козел, и я не лучше. С другой стороны, что
теперь делать — не курить ее, что ли?
Какое-то время Вадик жил у меня,
потом у Женьки на съемной квартире, потом мы нашли в здании на Петровке никому
не нужную кладовку, договорились с комендантом, сломали замок, приволокли матрас и что-то вроде шкафа, и Вадик поселился
там.
Возвращаться в свой Новомосковск он
отказался наотрез. Кто его отец, не знала даже родная мать, да и она была не
подарок — когда ему было лет семь, она скинула Вадика на двоюродную сестру и
стала звездой местных шалманов. Нет, не пела, а так…
Пока Вадик был в Чечне, тетка вышла
замуж и отбыла, по слухам, в Архангельск, не оставив более точных координат.
Это выяснилось после того, как мы с Женькой загнали его все-таки один раз на
малую родину. Ты что, так и собираешься жить без паспорта? С командировочным
удостоверением? Ты часом не забыл, что оно поддельное? Тут как раз вышла
амнистия для таких, как Вадик, пострадавших в ходе восстановления
конституционного порядка на Северном Кавказе. Но на всякий случай мы
подстраховались: попросили Славку Измайлова из «Новой газеты», он позвонил в новомосковский военкомат, договорился, и никто там Вадику
лишних вопросов не задавал. Вернулся он через неделю с паспортом и новостями об
утраченной тетке и, соответственно, жилплощади. Мать нашел? И не искал.
Поскольку жить ему в Москве теперь
было где, оставался только вопрос — на что. Но он решался легко:
разгрузка-погрузка на вокзалах, стройки, где никто ничего не спрашивает,
расклейка афиш, на автомойке кого-нибудь подменить — такой халтуры в на глазах богатеющей Москве было
полно на любом углу. Когда деньги кончались, он одалживал у
нас с Женькой, при этом отдавал пунктуально, игнорируя наши возражения.
Этих заработков Вадику вполне хватало на шмотье с Черкизовского рынка. О
пропитании он мог не заботиться: днем его подкармливали девчонки в бухгалтерии,
а ужинал он обычно в бюро проверки, которое работало допоздна, или с редакционными водилами.
В кладовке своей он только ночевал,
а все свободное время, когда не работал, торчал у меня в отделе либо шел к
Женьке в монтажную. В редакции к нему привыкли, и не
только опекали, но и гордились им, как гордятся ценным трофеем. В смысле, живым
символом действенности наших выступлений. Война-то ведь уже совсем закончилась,
а Вадик как-никак символизировал собой наш вклад в дело мира. Да он к тому же
оказался просто хорошим парнем, безотказным, если надо сбегать за пивом или
сигаретами или оттащить что-нибудь тяжелое, только очень уж молчаливым. Что с
ним будет дальше — ни он сам, ни все остальные особо не задумывались. Время от
времени очередной комендант пытался выселить Вадика из его жилища, в ответ
редакционные тетки собирались толпой и отправлялись коменданта линчевать, все
вставало на место, и жизнь шла по-прежнему. Так продолжалось года два,
наверное, с лишним.
Дела переменились в девяносто
восьмом, когда наступил кризис. Четырнадцатого августа выступил Ельцин, сказал,
что с рублем все будет хорошо, а уже восемнадцатого — получите: дефолт и
девальвация. Кто таких слов не знал, очень быстро познакомился: зарплаты упали
вдвое-втрое, цены — наоборот, вокруг — ужас и катастрофа, все закрывается,
людей увольняют пачками…
Скоро дошло дело и до нас. Тиражи
падают, рекламодатели разбежались, кредитов никто не дает. Стало ясно, что при
таких доходах содержать здание на Петровке — непомерный шик для «Московского
курьера». Дом надо продавать и съезжать, поди еще найди покупателя… Распустили арендаторов, собственно, и оставались-то к
этому времени одни «Виды», дом продали, съехали, разместились в каком-то
офисном центре возле Даниловского рынка, прямо напротив психбольницы. И тут
обнаружилось, что Вадику на новом месте приткнуться негде. Совсем. На Петровке,
в здании дореволюционной постройки, была кладовка, а здесь — один огромный зал
для корреспондентов, два кабинета со стеклянными стенками для главного
редактора и заместителей, да переговорная. И куда его?
Думали мы с Женькой, искали
варианты — может, кому-то дачу надо сторожить, или еще неведомо что — но нет,
кризис вокруг: кто пока не разорился, тот завтра по миру пойдет, все вчерашние
богачи и моты на глазах превращались в полунищих скопидомов. С заработками тоже
стало непросто: таких как Вадик — трудолюбивых, но
неумелых — в городе толпы, только вот работодатели куда-то подевались. Выход
нашел сам Вадик. Он женился.
Где он ее подобрал, или она его, мы
даже не спрашивали. Обычная окраинная девчонка, крашеная брюнетка, полкило
дешевой косметики на лице, щебечет, разговор может поддержать, но только про
Пугачеву и Киркорова, зато, похоже, незлая. Я на свадьбу не попал, сидел тогда
сутками у мамы в больнице. Женька съездил в Сергиев Посад, на родину невесты,
думал сюжет сделать про счастливый поворот в судьбе бывшего пленного. Вернулся
с пустыми руками, похмельный и хмурый: нечего там
снимать, гопота беспросветная, перепились все еще до ЗАГСа,
и так, что даже на драку сил не хватило. Жить новая семья будет в коммуналке,
там комната от бабки образуется, когда старушка помрет, все ждут
не дождутся этого радостного события — и от молодых избавиться, и на поминках
погулять. Родители? Ты бы их видел, жлобье областное. Нет, со стороны жениха были только я и
Костя-оператор, но он нажрался первым, так что,
считай, я в одиночку представительствовал на этом празднике жизни. Что-то на
этой свадьбе Женьку сильно задело, но я расспрашивать не стал, не до того было.
Какое-то время Вадик еще появлялся
в редакции, добираясь на двух маршрутках, электричке и метро от Сергиева Посада
до Даниловского рынка. Потом стал заглядывать все реже, и только чтобы одолжить
денег, а нам самим уже зарплату стали задерживать на три месяца, и постепенно
Вадик пропал. Пару раз я пытался дозвониться на шестизначный областной номер,
который он оставил, но никто не подходил.
2015
Нет, не пропал, вот он Вадик.
Хорош трястись, Таня, давай разбираться, что происходит.
Разберемся, тогда начнем паниковать. Я пойду посмотрю,
кто звонил, а ты найди быстро этот ролик в Интернете, где Вадик, я хочу его
посмотреть целиком. Давай, давай же, скорее…
Неотвеченных звонков за эти три минуты набралось девятнадцать штук. Так…
это понятно… это тоже… незнакомый номер со странным префиксом… ладно, начнем с
главного, потом продолжим.
Нет, мам, я пока вообще не понимаю,
что происходит. Да, это Вадик. Да, я рисковать не буду, ты не волнуйся. Нет,
сейчас папу мне не давай, я потом вам позвоню, как только что-то прояснится.
Целую вас.
Мишаня, здорово. Ты чего дергаешься из-за
пустяков? Нет, это ты напрасно, чепуха все это… У тебя завтра игра, вот ты по
этому поводу переживай, а из-за меня не надо. Давай, целую, не забывай, что ты
лучший Мишаня на свете. Конечно, позвоню, когда ты
будешь ложиться…
Все, тылы обустроены.
Я нашла ролик, крикнула Таня из
комнаты. Включать?
Телефон зазвонил опять. Я взглянул
на экран — опять этот незнакомый номер со странным префиксом. Подожди, сейчас я
отвечу и приду смотреть…
— Павел Владимирович?
— Да.
— Полковник Семенов, Федеральная
службы охраны. Вы новости уже знаете?
— В «Вестях» видел, сейчас пытаюсь
разобраться.
— Можно я поднимусь? Я внизу, у
подъезда.
— Я спущусь через пятнадцать минут.
— Ни в коем случае. Позвоните на
этот номер, когда будете готовы, я вас встречу на этаже.
Заложники… переговорщики… полковник
ФСО ждет меня у дверей… бездарный сериал… дурдом
какой-то… Вадик, засранец, ты что наделал? Ты меня во что втравил?!
Давай, показывай ролик.
Да, это Вадик, сомнений нет. Почти
не изменился. Только четырнадцать лет назад был он рыхловат, а теперь стал
такой… поджарый. Еще Вадик перестал сутулиться и втягивать голову в плечи.
Держа спину прямо и глядя в камеру,
Вадик сообщил миру вот что: церковь в деревне Никольское захватили он и его
товарищи. В заложниках у них — больше ста человек. За любое движение на
прилегающей территории, которое им покажется подозрительным, будут убивать по
три человека. При попытке штурма — взорвут всех. Требования свои они объявят
выбранным ими переговорщикам — журналистам Евгению Степину и Павлу Володину,
как только те появятся на месте событий. Пока все. До новых встреч в эфире.
Он не сказал «будем расстреливать»,
нет, именно «убивать». Будничным, деловитым тоном человека, который спешит,
боится что-нибудь упустить, и потому очень сосредоточен.
Ясно. Ничего, то есть, не ясно. То
ли Вадик сошел с ума… Понятно только, что пора звать федерального полковника
Семенова и ехать. Там разберемся. Позвонить, что ли, Женьке? Нет, не стану,
увидимся — поговорим. Я готов, полковник.
Стой. Нет, я в порядке… все
нормально… просто на секунду голова закружилась…
послушай меня… поаккуратнее там, ладно? Если что-то с тобой случится, я ведь не
выживу…
Через какие-то проулки, по задам промзон в Бибирево — двадцать лет по Москве езжу, о
существовании такого маршрута даже не подозревал — мы выскочили на МКАД минут
за семь. Кстати, при чем здесь ФСО? И что там происходит в этом Никольском,
можете рассказать? У меня приказ — вас доставить, вы теперь охраняемое лицо, на
остальное не уполномочен. Хотите, радио включу? Хочу, «Голос» найдите,
пожалуйста.
Эфир на «Голосе» вели аж трое — двое дежурных новостников
и сам главный редактор. Молодец, профессионал, оторвался от вечернего виски,
прискакал в редакцию, сел к микрофону. Хотя, когда такие события, естественно,
главный редактор должен сам эфир вести. Голос у Леши подрагивал от возбуждения.
Знаем, знаем мы этот мародерский азарт, который появляется всякий раз, когда
что-то такое происходит. С одной стороны, ужас и беда. С другой — настоящая
работа, когда все вокруг бегают, как укушенные, все крутится и вертится, тебя
рвут на части, и ты этим счастлив, это тебе не новостную тухлятину
пережевывать изо дня в день. Ну давай, что вы там
нарыли?
Нарыли они к этому часу негусто, не
больше, чем «Вести», только без картинки. Из комментаторов ввиду позднего
времени они отловили пока только Белковского, в
каждой бочке затычку, который высказал свежую мысль о
неспособности режима противостоять вызовам современности, в частности,
террористической угрозе.
Что касается людей, которых
группировка, осуществившая захват заложников, хочет видеть в
качестве переговорщиков… Я приготовился выслушать собственную биографию.
Мало было сомнений, с чего Леша
начнет, и он не подвел… так вот, переговоры должны вести коллеги-журналисты,
один из них — наш товарищ, многократно выступавший в эфире «Голоса», нас
связывают годы совместной работы, он вел программу на нашей радиостанции… Если бы Леша в этой ситуации упустил шанс разрекламировать
свой «Голос», я бы решил, что он заболел …чем объясняется такой выбор
переговорщиков, они пока не знают, но обязательно свяжутся со
Степиным и Володиным и выведут их в прямой эфир, чтобы наши радиослушатели
первыми, как всегда, оказались в курсе… Я представил себе, как он орет на
референтов, выскочив на минуту из студии — я же вам, баранам, дал все
телефоны!… не отвечает, так звоните Таньке Васиной, он должен быть с ней на
связи, сто процентов!… звоните, звоните, мне
он нужен в эфире!.. Нет, не сейчас, Леша. Мне бы кто хоть что-нибудь объяснил…
На съезде с Каширки
на Видное появились первые признаки того, что в округе что-то происходит.
Машины ДПС с включенными мигалками стояли через каждые
метров пятьсот, рядом с ними пасся то ли ОМОН, то ли СОБР, поворот на
Никольское был перекрыт двумя полицейскими «КамАЗами», поставленными лесенкой.
До этого у нас никто документов не спрашивал, видимо, хватало номеров, — тут
водитель впервые остановился, опустил стекло и показал удостоверение старшему
по наряду. Во второй раз мы проделали эту процедуру на въезде в Никольское, но
здесь удостоверения оказалось мало, документы пришлось предъявлять всем,
включая полковника Семенова. Дежурили там не полицейские. Дольше всех люди в
штатском рассматривали мой паспорт.
22.34
Штаб они устроили в единственном
местном магазине. Посреди полок с консервами, пивом и чипсами поставили два
пластмассовых стола и такие же стулья. За столом — шесть человек, крупные все
мужики, кормленые. Они были не в форме, но сомнений мало: при погонах, и
немаленьких. Один только был штатский, из Минздрава, как потом выяснилось, а
так хоть парад принимай — МВД, ФСБ, МЧС, Внутренние войска, и еще один
полицейский, на этот раз областной. Выражение на лице у всех одинаковое — смесь
раздражения, злости и испуга. Ну да, вытащили из-за праздничного стола, причем
в самый обидный момент, когда уже приняли по первой и второй, когда уже
отпустило и забрало, когда уже закусили и готовились к вожделенной третьей — за
тех, кто не дожил…
И тут бросай все и несись в ночи
непонятно куда. То есть куда — известно, а вот что произошло — хер поймешь.
Какие-то уроды… сто с лишним заложников в церкви… чего хотят, не говорят…
чеченцы?… парень, который в Интернете выступал, русак обыкновенный на рожу…
короче, вечер насмарку — это еще полбеды, а вот то, что теперь придется со всем
этим мудохаться, а случись чего, и отвечать… и тут еще этот, переговорщик не
пойми какой… Все это было написано у них на лицах
печатными буквами. Хотя, наверное, по мне тоже было не сказать, что я счастлив
их видеть.
«Это Володин», — пояснил полковник
Семенов. «Проходите, садитесь. А второй где?» — спросил мужик в костюме и
галстуке. Этого, видно, с работы пригнали, домой не дали заехать, рубашка утренняя,
уже несвежая. Остальные кто в чем, но уже домашнем, эмчээсник
вон только в камуфляже. Ищем, сообщает Семенов, пока безрезультатно. Говорят,
загулял. О, думаю, это вам занятие на всю ночь — если Женька действительно
решил оторваться, быстро вы его не найдете. Раньше я бы вам, учитывая
обстоятельства, наверное, подсказал адрес, а теперь и гадать не буду, лет пять
мы с ним не общались, и где теперь Женька гуляет, я понятия не имею.
Хорошо, не будем терять время. Все
началось четыре часа назад…
В семь вечера к трем полицейским,
приехавшим на «козле» к церкви дежурить по случаю праздника, подошли двое. Один
вынул руку из кармана, показал гранату с выдернутой чекой и скомандовал — мордой в землю, руки перед собой — или всех взорву. Оружие и рацию забрали, полицейских сковали их же наручниками,
двоих погнали в сторону церкви, откуда доносились крики, а третьему было
сказано: беги и передай начальству — у нас сейчас в заложниках будет человек
сто с лишним, если затеетесь в нашу сторону стрелять, по три человека за каждый
выстрел будем класть, а если штурм, то пластида у нас хватит на всех,
подробности — на ютьюбе, а теперь чеши отсюда.
Гранату, оказавшуюся муляжом, выбросили в канаву.
Везучий полицейский добежал до
ближайшего дома, сообщил. Деревню оцепили по периметру Внутренние войска,
дорогу перекрыла полиция, церковь окружил спецназ, ближайшие к ней дома
эвакуировали, остальных жителей предупредили, чтобы носу не высовывали на
улицу, только родственники заложников собрались возле администрации, стоят, не уходят.
Местных в церкви человек тридцать, остальные — из окрестных деревень и
коттеджных поселков, сколько всего — неизвестно, но, похоже, действительно
больше ста. Что там происходит внутри, непонятно. Тишина. Никто не выходил.
Пространство вокруг освещено прожекторами, которые установили на здании
нападавшие. Сколько их, тоже никто не знает. Личность человека из ролика на ютьюбе устанавливают.
Ничего больше они пока не
предпринимали, ждали, когда привезут нас с Женькой. Про меня они к этому
моменту знали две вещи — место работы и адрес. У вас есть предположения, кто
они такие, чего хотят и почему они именно вас выбрали?
Кто они такие, не знаю, а с
установлением личности этого человека можете не париться — это Серегин. Вадим
Петрович. Вот вам его биография до девятнадцати лет: родился в Новомосковске,
там же призвался, Чечня, полгода в плену, мы с Женькой его оттуда вытащили,
потом Москва… последнее, что я про него знаю, — жил в Сергиевом Посаде вместе
с женой. Когда общались в послед-ний раз? Лет пятнадцать назад, точно не помню.
Нас со Степиным он выбрал
потому, что просто больше никого не знает, других предположений у меня нет. Ну
и доверяет, наверное. Экстремизм, терроризм, просто какой-нибудь криминал? Кто,
Вадик? Да ни в жизни, ни сном ни духом, тихий был
всегда, как кролик.
Вопросы у них закончились, и стало
мне тоскливо. До этого момента как-то обходилось, суета, наверное, помогала… А тут, когда стало ясно, что все, деваться некуда — дальше
надо идти в эту церковь, к Вадику и его загадочным товарищам, и одному, похоже,
потому что Женькин загул не в силах одолеть никакая ФСО, — стало мне так
страшно, что я даже хотел попросить какой-нибудь валидол и под предлогом
плохого самочувствия посидеть в магазине еще хотя бы
минут пятнадцать. А с другой стороны, подумал я, вон Анька Политковская
ходила тогда посредником на Дубровке, и ребята в Буденновске сели в автобус с
Басаевым, и Руслан Аушев был там, в бесланской школе
и даже детей оттуда выволок… в конце концов,
заложников им хватает, им парламентеры нужны… и зачем Вадику меня убивать, он
от меня, кроме добра, ничего не видел в жизни… Нет, все-таки, это, сука,
поразительно — Вадик…
Ну хорош, деваться все равно некуда, надо идти.
«Семенов вас проводит», — сказал
мужик в несвежей рубашке. Да-да, разумеется, пусть меня Семенов проводит. Но
если понадобится, я подскажу полковнику дорогу.
80-е, 90-е
Церковь в Никольском мне показал
когда-то Валерка Силантьев, который вырос в Лыткарине, и пацанами они добирались к ней с того берега Москвы-реки, еще когда это не
церковь была никакая, а так — полуразрушенный остов. Даже тогда, в руинах, она
производила впечатление. Я, конечно, не великий ценитель древнерусского
зодчества, но это было по-настоящему красиво.
Еще до всех плотин и водохранилищ,
когда весной Москва-река разливалась, вода отрезала Никольское от остального
мира — а церковь поставили на самом высоком месте, над обрывом, за которым
начинался заливной луг, и вид с колокольни открывался километров на десять.
Если не смотреть на трубы ТЭЦ в Дзержинском, замечательный открывался вид на
поля и холмы между Лыткарином и Видным, на другие храмы на дальнем берегу
Москвы-реки. И сама церковь была хороша, я такой архитектуры больше ни разу не
встречал — резкие линии, жесткие углы, ничего плавного, а ощущение от нее возникало
— легко-сти, прозрачности, щеголеватой элегантности. Не очень она была похожа
на православный храм — скорее, на мечеть.
Раньше я ездил в Никольское часто. На майские, в сентябре на бабье лето, просто на выходные.
Чего тут ехать-то, полчаса от кольцевой. А место —
исключительное. И виды, и церковь эта, и до реки по лугу можно дойти. Собакам
счастье, и девушкам нравилось, как правило. Такими местами приятно делиться, и
я таскал в Никольское всех, кто мне был симпатичен.
Когда «Московский курьер» акционировался
и встал вопрос, где будем отмечать это эпохальное событие, я предложил не
выбрасывать деньги на пафосные кабаки, а накупить
выпивки, замариновать мясо и устроить шашлыки на природе. Май, погода отличная.
Тогда Вадик и увидел впервые Никольское и церковь, когда же еще. Естественно,
берем Вадика с собой, он что, не член коллектива, что ли?
Пьянка тогда удалась, хотя акционирование это ни от чего нас не
спасло, шесть лет жизни оставалось газете…
Арендовали два автобуса, доехали до
Никольского часам к двенадцати, день был теплый, почти жаркий, поставили
мангалы, налили-закусили, потом я сводил желающих на
экскурсию к церкви, пересказал Валеркины выдумки про подземный ход,
который якобы идет от нее километра на два и заканчивается у реки. Вадик тоже с
нами ходил.
А темнеет в это время так поздно, что кажется — вообще не темнеет.
Танька добиралась вместе со всеми
на автобусе, я приехал на себе, поэтому не пил. Мы выполнили всю обязательную
программу, произнесли все тосты за процветание «Курьера» в частности и свободы
слова в целом, я поиграл с ребятами в футбол, Танька посплетничала с
редакционными дамами, а потом она сказала: «Ключ у тебя c собой?» — и сердце
мое пропустило такт…
Ключ от однушки
в Марьино я взял у Палыча за три дня до этого, и Тане сказал — вот… ну… это…
в общем, если ты… то я… короче, я тебя люблю, а это все не главное, конечно… но… да я тебя просто люблю…
Мы никому ничего не сказали, ни с
кем не попрощались, и нас потом искали с собаками, но это мы узнали назавтра, а
в Марьино мы не доехали, мы в него ворвались. И замерли в прихожей пыльной
нежилой квартиры. И долго стояли там, обнявшись… мы
ведь никуда не торопимся, правда?.. никуда, мы уже здесь… ты, ты, ты… и ты… ну
подожди, мне надо в душ… и тебе тоже, футболист… я смотрела, как ты играешь… и
знаешь, о чем я думала?.. да, правильно, и ты тоже? Ну, потерпи… пять минут…
ну пожалуйста… да… нет… нет, не так это
расстегивается… дай я сама… о господи…
11.24
О господи, что же мне лезет в
голову? Пошли, полковник, пошли.
Когда мы оказались на улице, я
понял, что никогда не бывал в Никольском в темноте. Утром или днем приезжаешь,
уезжаешь всегда засветло. А тут — глаза коли, фонари не горят, только окна
светлеют за плотно задернутыми шторами, и видны тусклые габаритные огни военных
и полицейских машин. Мы шли по знакомым улицам, перепрыгивая через лужи,
впереди — двое спецназовцев в черном камуфляже, автоматы на груди. Допрыгали до
кладбища, там у них оказался последний пост — четверо таких же черных вышли нам
навстречу, отделившись от кладбищенской ограды.
— Чего тут? — спросил один из
пришедших с нами.
— Все тихо, товарищ майор. Никто не
выходил, шумов по нулям, мы слушаем.
— Окна?
— Церковь же. Проемы узкие и
глубокие, и прожектора в глаза, что тут увидишь… Они-то на нас смотрят…
— Это понятно. Как думаешь,
растяжки они поставили?
— Неизвестно. Вот переговорщики
пойдут, и проверим…
— Рот закрой. Вон он, переговорщик…
— Блин… извините, я думал —
проверяющий какой из штаба…
— Думай меньше. Свободен.
Он искренне сказал — извините, —
ему действительно стало неловко, и как-то мне вдруг от его смущения полегчало, даже озноб прошел. А колотило меня прилично, пока
мы шли от магазина до церкви.
Удачи вам — это майор. Если что… —
сказал Семенов. Что, если что? Сам не знаю, вдруг ответил он.
Пора. Если буду здесь топтаться,
мужики поймут, как я трушу. Хотя, наверное, они и так догадываются. И черт с
ними, можно подумать, они готовы со мной поменяться местами…
Ну, все.
Какой-то бомбила
ночной рассказывал. По молодости работал монтажником на стройке, леса
под ним провалились, пролетел три этажа, цепляясь чем
попало за что попало. Говорят, в таких ситуациях за секунды вся жизнь перед
глазами проходит. Хрен-то, утверждал бомбила. Ни
одного кадра. Или врут, или жизнь такая, что вспомнить нечего.
Точно. Ни одного кадра.
Вдоль кладбищенского забора я дошел
до ограды церкви, толкнул калитку и остановился у края света, там, куда из
последних сил доставали прожекторы, установленные на крыше. Стою, думаю — вот
сучьи дети, мало того что людей в заложники взяли, но даже не удосужились
объяснить, куда идти. А собственно, какие тут нужны инструкции, вариантов
немного…
Я прошел еще шагов двадцать и встал
перед массивной окованной железом дверью. Внутри были люди, много людей. Они
молчали, но невозможно заставить сто с лишним человек не издавать ни звука,
особенно если среди них дети… они даже не плакали, а поскуливали, как щенки,
когда просятся гулять, женщины придушенно шикали на них. Я потянул на себя
железное кольцо.
— Здорово, Вадик.
Он стоял в проходе и улыбался. Точно
так же он улыбался восемнадцать лет назад, когда мы с Андрюхой вернулись за ним
в Махкеты. Мы шли по улице к дому Лечи
Султыгова, а он стоял у ворот и смотрел, как мы
приближаемся. Когда мы подошли… наверное, так
улыбаются дети в детском доме, когда им говорят, что их отсюда забирают, и они
теперь будут жить в семье — радостно и недоверчиво… впрочем, черт его знает,
никого из детского дома я не забирал, даже ни разу там не был, не смог себя
заставить.
— Здрасьти,
дядя Паша.
Сколько мы ни пытались его отучить
от этого — дядьпаша, дядьженя
— без толку, он только терялся и начинал к нам обращаться безлично, ставя в
начале фразы протяжное «э-э-э…», как Евгений Алексеевич Киселев, когда терял
мысль. Новомосковск, что поделаешь.
В церкви пахло потом. Не так, как
пахнет в раздевалке после игры, когда два десятка мужиков, набегавшись,
счастливо стаскивают с себя майки. Потным страхом там пахло, тем самым липким
ужасом.
— А дядя Женя где?
В Караганде твой дядя Женя.
Надеюсь, доблестные спецслужбы его уже отловили и везут сюда, чтобы мне не
одному смерть нюхать.
— Он попозже будет. Ищут его.
— Загулял на праздник?
— Ну да. Ты же Женьку знаешь.
— Такой же?
Вполне дружеский завязался у нас с
Вадиком разговор, какой-то даже родственный. Как будто отъехал, скажем, племянничек
много лет назад на заработки, и вот вернулся в родные места и расспрашивает
старика дядю, как тут кто из близких… Ну а как я
должен с ним держаться?! Нотацию, что ли, ему прочитать — да знаете ли вы,
Вадим Петрович, чем чревато ваше противоправное поведение?
— Такой же. Наверное. Давно не
виделись.
— Поругались?
Мы не ругались. Просто разошлись.
После того как привезли в Москву Вадика, мы с Женькой стали лучшие друзья, не
разлей, как он любил говорить, водку. Съездили вместе еще в пару командировок —
в Южную Осетию и в Карабах, сняли кино про то, что бывает в непризнанных
республиках после победы национально-освободительного движения. Хотели еще до
Абхазии добраться, но скучно стало, везде одно и то же — вчерашние герои либо
на кладбище, либо превратились в натуральных бандитов, несчастное, забитое,
запуганное население, нищета и разруха, зато все вывески на родном языке…
Независимую Чечню еще посетили, посмотрели, как наш собеседник Басаев руководит
там таможней. Ничего смешнее я в жизни не видал. Правда, и страшнее зрелищ было
немного.
А потом началась другая жизнь.
Вторая чеченская, взрывы домов, Ельцин ушел, Путин пришел и
как давай беречь Россию… Я позвонил, говорю — поехали, Женька, по
знакомым местам? Смотрю, он что-то мнется. Я тогда внимания не обратил, мало ли
какие обстоятельства у человека. Потом Женька из «Ока» ушел и в здании на
Петровке появляться перестал. Ну и у меня тоже своих забот хватало. Он пошел
работать на Первый канал. Я сам его сюжетов не видел, но ребята рассказали —
Женька теперь снимает сплошных попов и генералов, типа, Россия встает с колен,
осененная крестом, и благословляет войско свое на ратный труд… Женька?! Да
ладно! Не веришь — сам посмотри.
В последний раз мы виделись лет
семь назад, когда Женька позвал на новоселье. Квартира классная, огромная, в
сталинском доме рядом с Останкино, евроремонт, натяжные потолки… Здорово,
говорю, ты все устроил, и работа близко, можешь пешком ходить…
О, отозвался Женька, кстати, пошли во двор спустимся, я тебе покажу, на
чем я теперь рассекаю. Во дворе стоял свежий «Сааб», два с половиной литра
движок, кожаный салон, полный фарш, мечта настоящего мужчины.
Ну ты поднялся… Сюжет делал, рассказал Женька, в
Екатеринбурге. Там местные пацаны на ментов рукой
махнули, начали сами с наркотиками бороться. Собираются, берут биты, арматуру,
ну и еще кое-что и идут по цыганам, которые дурью
торгуют: или съезжайте отсюда, или сожжем ваши дома. Сюжет отличный получился,
чистый адреналин. Пацанам так понравилось, что они мне
в уважуху этот «Сааб» и подогнали.
И ты взял? А что такого, дело же
святое — с наркотой бороться. С тех пор мы и не виделись, только вяло
перезванивались.
— Да нет, вроде не ругались… вот найдут Женьку, ты сам у него спросишь. А
теперь давай, говори, не тяни…
— …Значит, так. Сто двенадцать душ
у нас. Детей — двенадцать и ровно сто взрослых, если ментов считать за людей.
— И чего вы хотите?
— Я попозже расскажу, когда дядя
Женя подойдет. Чтоб два раза не вставать, как вы выражаетесь.
Памятливый, смотри-ка. Я
действительно люблю это выражение и даже помню, у кого его подсмотрел — у
Витьки Семеновича в каком-то тексте…
— Ну
подойдет, ты повторишь…
— Нет, дождемся дядю Женю.
— Ладно…
Раненые есть?
— Нет, все целы.
— Давай спросим, кому
какие лекарства нужны? Наверняка там сердечники есть или диабетики…
— Спросили уже. Ничего не надо.
Валокордин и инсулин есть.
Обалдеть. Вадик, без запинки выговаривающий
«валокордин» и «инсулин», мало того — знающий, для чего они нужны, — это
сильное зрелище, вроде говорящей собаки.
— Вода?
— Все есть, и вода, и еда.
— В туалет как?
— Ведро поставили, по очереди
отводим.
Они согнали всех, кто пришел в этот
вечер на службу, в центр зала, посадили на пол, приказали смотреть вниз —
похоже, убедительно разговаривали, ни одна голова не поднялась при нашем появлении,
даже детская. Сами расположились так: четверо по углам — у входа и перед
алтарем — наблюдают за заложниками, двое у окон смотрят наружу. Возможно, их
было больше, но мне были видны только эти шестеро. Плюс Вадик. Вооружены
короткими «калашниковыми». Лиц не скрывают. Вода,
действительно, есть, несколько пятилитровых баклажек стоят у стены. А еда
какая? Вон хлеб, два ящика. Ну да, зрелищами ты их уже обеспечил…
— Все, пошли отсюда. Чаю хотите?
Больше всего на свете мне сейчас
хотелось коньяка, грамм двести для начала. Или пусть мне скажут, что все это —
бред, галлюцинация, наваждение… Пусть мне кто-нибудь
это скажет, и я больше вообще никогда пить не буду. Клянусь.
А чаю твоего в этой вони и под аккомпанемент тихого воя я совсем не хочу.
— Хочу.
Мы зашли в кладовку, небольшую
комнату без окон, где были свалены швабры, веники, какие-то ведра, на которые
мы и уселись. Вадик достал заварку, сахар, включил чайник в розетку. Он
держался совершенно спокойно, двигался неторопливо. Можно было подумать, что
брать заложников для него — привычное дело. А черт его душу знает, вдруг
подумал я, чем он занимался эти четырнадцать лет, что мы не виделись. Я и
тогда-то ничего про него толком не знал — Вадик и Вадик, вроде дворняги,
которую в дом пустили…
— Как вы живете, дядя Паша?
Хороший вопрос, Вадик. Спасибо тебе
за него большое. Я раньше думал, что живу так себе, а теперь с твоей помощью
понял, что до сегодняшнего вечера все у меня было зашибись,
грех жаловаться.
— Да вроде ничего.
— Родители как? Живы?
— Живы, болеют только.
— Вы женились на Татьяне?
Наш роман ни для кого в редакции
секретом не был, и Вадик, естественно, слышал, о чем трепались
в секретариате, бухгалтерии и бюро проверки. Мы сходились, расходились, снова
ссорились, опять мирились… пять с лишним лет все так тянулось, никак она не
решалась сказать про меня ребенку, дура. Или я дурак, что не настоял.
— Женился. Сначала не на Татьяне.
Потом на Татьяне.
— Дети есть?
— Сын. Четырнадцать лет. Он то с
матерью живет, то у нас.
— Хороший парень?
— Ну, мне нравится.
— А на работе как?
Что же мне тебе ответить? Не
начинать же всерьез рассказывать, как нас выперли из «Московского курьера», да
как кто при этом себя повел из людей, которых ты, кстати, знал… да где мы
мыкаемся с тех пор… да что вообще это не профессия стала, а сплошное свинство… зачем тебе это знать? И что ты можешь про это
понимать?
— Нормально. Долго рассказывать. А
ты как?
У Вадика сначала тоже все было
ничего. Так он сказал.
1999,
зима и весна
В ожидании, пока
помрет бабка и освободится комната в коммуналке, Вадик и Нина жили с тестем и
тещей… точно, Нина, а я все мучился, никак не мог вспомнить, как ее звали…
Нормально жили, по вечерам они с тестем поддавали, тот рассказывал, как в армии
служил, теща с Нинкой телевизор смотрели, по выходным ездили в «ИКЕА», только
что открывшуюся в Химках, покупать не на
что было, так ходили, смотрели.
С работой только в Сергиевом Посаде
было не очень, единственное место нашлось, куда можно устроиться, — помощником
на мусоровоз. Водила сзади у «КамАЗа» створку открывает, а помощник подкатывает
мусорный бак и закрепляет, чтобы его можно было в кузов опрокинуть, потом
откатывает и лопатой собирает мелочевку, которая из бака просыпалась. Платили
неплохо, почти без задержек, только воняет от тебя после смены сильно. Поэтому
теща требовала, чтобы Вадик, вернувшись домой,
переодевался на лестничной площадке, складывал рабочие вещи в целлофановый
пакет и нес их на балкон.
Нинка работала продавщицей в
овощной палатке. Но она оказалась не такая пустельга, как можно было подумать.
Нашла какие-то бесплатные курсы бухгалтеров, записалась, занятия два раза в
неделю. И от Вадика требовала — не пей, пожалуйста, а то ребенок уродом родится. Какой ребенок, ты забеременей сначала — эти
контраргументы ее не волновали, вот не пей, и все.
Курсы бухгалтерские находились не в
Сергиевом Посаде, а в соседнем Александрове. Нинка возвращалась с них последней
электричкой, Вадик ходил ее встречать на станцию.
Из-за этого все и произошло.
Как-то в ноябре Вадика на подходе к
перрону остановил наряд, сержант и двое рядовых. Документы? Блин, забыл паспорт
дома… Гони пятихаточку — и свободен. Ребята, да
всех денег рублей двадцать мелочью, выскочил из дому жену встретить… Нет, так нет, значит, дорога тебе с нами в отделение,
будем личность устанавливать. Мужики, ну че вы, в самом деле…
Э-э, да ты еще и бухой в общественном месте… все, поехали протокол
оформлять. Дайте хоть жену встретить, а то она волноваться будет… Тут Нинка появилась. Вадик ей ситуацию объяснил, она
ментам — давайте я за его паспортом сбегаю. Те отошли в сторону, посовещались —
беги, говорят, но у нас смена кончается, а отпустить его просто так мы не
можем, поэтому тащи паспорт в отделение.
По дороге они в машине бутылку
водки убрали и ржали все время, как лошади.
Значит так, сказал сержант. Паспорт
она приволокла, но, оказывается, ты в городе не
прописан. Вадик объяснил, что это все теща — не надо, Нинк,
его к нам прописывать, кто его знает, как там у вас сложится, вот комната
освободится, тогда туда… Нарушение паспортного режима, сообщил сержант — штраф
семьсот рублей. Но это не главная твоя проблема. Пьяный в общественном месте к
тому же, но это тоже херня, по большому счету. А вот оказание сопротивления
сотрудникам, находящимся при исполнении, — это уже серьезно…
Какое я вам оказывал сопротивление? Какое напишем, такое и оказывал. Как
ты думаешь, кому судья утром поверит — нам или какому-то бомжаре?
Короче, на пару лет можем тебя упаковать. А можем и по-хорошему расстаться…
Вот что они предложили Вадику. Ты
уговариваешь свою бабу, чтобы она нам троим дала в
каптерке, может даже просто отсосать — и никакого протокола, гуляй отсюда.
Вадик на них кинулся, но их трое
лбов… Очнулся он в камере. Утром пришли какие-то другие. Чего здесь
валяешься, спрашивают. Он им пытался рассказать, что произошло, никто слушать
не стал — выметайся, говорят, давай. Еле дошел до дому. И потом еще дня три
кровью мочился из-за отбитых почек.
А через два месяца Нинка
повесилась. У тестя гараж был, хотя машины не было, картошку хранили до
холодов, вот она там и приладилась…
Менты, избив Вадика и определив его
в камеру, Нинке сказали: такие дела, твой на нас бросился ни с того ни с сего, чуть не убил, пьяный, наверное, или обкуренный.
Светит ему теперь лет пять минимум. Но мы люди незлые, все понимаем. Давай,
задирай подол — и забирай его утром. Всех дел на полчаса… Она заплакала и
согласилась. А они это сняли на камеру и показывали потом всем желающим, так
что через неделю весь Сергиев Посад был в курсе, город-то небольшой, идешь по
двору — бабки шепчутся, пацаны хихикают. Ну, она и не
выдержала… Когда это случилось, Вадик все следователю рассказал, даже дело
возбудили, а толку? На той пленке — только она, лиц не видно, кто ее, короче…
Тогда Вадик взял кусок арматуры,
заточил, обмотал один конец изолентой. Где живет сержант, старший по тому
наряду, он выяснил еще раньше. Совсем небольшой он, этот Сергиев Посад, все про
всех все знают, и чего надо, и чего не надо. Понятно было, что до всех троих
ему не добраться, значит, надо выбирать.
На каком-то пустыре он догнал сержанта,
который возвращался домой со службы, и обломком кирпича ударил его по затылку.
Сержант упал. Вадик много раз представлял себе, как будет его убивать —
медленно, очень медленно… А когда увидел его глаза —
сержант, очухавшись, узнал Вадика — стало ему тоскливо и противно. Ударил
несколько раз заточкой в лицо, потом в шею, тот сначала верещал, как поросенок,
потом затих. Вадик — на автовокзал, и ноги из города. Через неделю добрался до
места. Как какого места? Чечни, естественно.
В Махкеты
он бежал. Где-то с дальнобойщиками, где-то на маршрутках, где просто пешком, но
тщательно обходя все точки, где можно встретить ментов. Хватит, навстречались. Прибежал. Вовремя, ничего не скажешь.
1999,
лето
Дело было летом девяносто девятого.
Новости о том, что Шамиль Басаев
готовится к походу в Дагестан, и вообще будет новая война, в том июне обсуждали
в Чечне на каждом углу. Грозненский рынок — самый надежный источник информации
— подтверждал эти слухи внезапно подскочившими ценами в рядах, где торговали
оружием и патронами.
Все так и случилось, как люди
говорили, — в августе Басаев собрал отряд и попер через перевалы на дагестанские Карамахи и Чабанмахи. Защищать единоверцев, как он объявил.
В этих селах еще при советской
власти люди неплохо жили. Там земля хорошая, и ее довольно много. Местные
выращивали овощи, арбузы и сами же возили на рынки в Россию. В советские
времена этот бизнес крышевали менты, потом появились какие-то махачкалинские
бандиты, при этом менты никуда не делись, и все хотели денег. А на рынки в Россию
начали возить овощи из Турции, очень дешевые, конкурировать с ними невозможно.
Кончился бизнес.
А еще в Карамахи
и Чабанмахи поселились люди, которые собирались по
вечерам и изучали Коран. Они говорили: жить надо праведно, как Аллах завещал,
не пить, не курить, старших уважать, а женщины должны знать свое место, и много
чего еще. А власть, которая мешает так жить, — она богопротивная, ее терпеть
нельзя. Местные послушали и послушались: бандитов выгнали, ментов тоже, следом
администрацию и судью. Зажили по шариату. Середина девяностых, вся страна вверх
дном, в Дагестане еще хуже, поэтому руки до этих богом забытых Чабанмахов и Карамахов долго ни у
кого не доходили. Живут и живут себе, никого не трогают, и ладно, тут с Чечней
бы расхлебаться.
Когда расхлебались,
как умели, с Чечней, кто-то вспомнил про Чабанмахи и Карамахи. Что там происходит? Гнездо религиозного
фанатизма? Ваххабиты? Безвластие?
Что там дальше случилось — дело
темное. Одни говорили, что чабанмахинцы и карамахинцы, когда их прижали, попросили Басаева о помощи,
и он не отказал, тем более что одна из жен у него была оттуда. Другие — что
видал Шамиль всех этих единоверцев в гробу, ему главное было — насолить
Масхадову, и чтобы русские опять начали воевать, тогда снова он будет народный
герой, а не Масхадов. Третьи даже шептались, что не бесплатно Басаев эту кашу
заварил летом девяносто девятого, а Березовский ему заплатил, чтобы опять была
война, а Путин в ней победит и станет президентом.
Никто наверняка ничего не доказал,
но одно точно — поспел Вадик прямо к событиям.
Лечи Султыгова, на которого Вадик рассчитывал, к тому времени
убили. Прославившись благодаря Женьке на
всю Чечню, он быстро сделал карьеру — Масхадов, став президентом, назначил его
начальником службы безопасности по Шалинскому району. Но у кого-то были свои
виды на это место, и Лечи вскоре взорвали в машине
вместе с двумя охранниками. Там вообще после войны такие разборки начались
между своими…
Руслан, младший брат Лечи, оставшийся в семье за главного, не возражал против
Вадика — пусть живет. Спросил только — что натворил? Вадик врать не стал.
Руслан кивнул одобрительно. Поселили его в том же сарае, но работал он по
хозяйству уже наравне со всеми, ел за общим столом. О том, что его наверняка
ищут, он не беспокоился — менты, да и любая российская власть, располагались
где-то не ближе Ставрополя.
Все, вроде, наладилось, и тут опять
война…
22.30
— А потом?
— Вам уже надо идти, я думаю.
— Да, пора, наверное. Что мне
передать там, в штабе?
— Все то же самое. Не стрелять. Не
штурмовать. Ждать требований. Мы их скажем, как только привезут дядю Женю. Я
вам не стал показывать, как у нас тут все устроено, но вы им передайте: если
полезут, то как на Дубровке не получится. Будет как в
Беслане, только хуже.
— Передам. Детей не отдашь?
— Нет, — бесцветным голосом ответил
Вадик.
На улице я остановился и закурил. В
церкви все-таки было неудобно.
Впопыхах я не спросил у мужиков в черном, как отсюда выходить. Не в смысле куда, а так, чтобы
они меня не пристрелили, приняв не за того. Они тоже умельцы, ничего не
сказали. Ладно, будем надеяться, что приборы ночного видения у них есть, и
отличить меня от террориста они сумеют. Кто тут, в конце концов, спецназ?
Они ждали меня на том же месте,
Семенов был с ними. Как же, я теперь охраняемое лицо…
Пока меня не было, штаб переехал из
магазина в поселковый совет. Все подъезды забиты машинами — с мигалками, без
мигалок, «екх», «амр» —
весь цирк приехал… Внутри меня ждали все те же и
новоприбывший деятель — из администрации президента, вот, оказывается, кого нам
тут не хватало. Костюм богатый, глаза злые. Но есть и хорошие новости — нашли
Степина, минут через двадцать привезут. Интересно, Женька-то обрадовался?
Ну, что там?
Я рассказал, что видел — про
заложников, террористов, оружие, еду… Что слышал от Вадика, пересказывать не
стал, не их ума это дело, пока, во всяком случае, тут мне самому еще надо подумать… Фамилия его им уже известна, я же и сказал.
Значит, уже пробили по базам и знают, что он был в розыске, и за что, остальное
— потом…
Кто они? Те, кого я видел, — не
чеченцы, и вообще не кавказцы, по-моему. Русские? Лица славянские. Возраст?
Молодые… Как вы договорились — что дальше? Привезут
Женьку, тогда Серегин скажет, что они хотят, ему почему-то важно, чтобы мы были
вдвоем. Зачем — не понимаю…
… А вот и он, ленинградский
почтальон. Хорош Женька, ничего не скажешь. Не брился, наверное, дня три,
шевелюра всклокоченная, руки ходуном ходят, глаза, как у моего пса, когда он
упирается и не хочет идти домой с прогулки — мутные и расфокусированные… Вы бы
его похмелили, что ли, для начала…
— Странно, что они тебя нашли,
Женька, я думал — нерешаемая задача…
— Да не говори. Лучше бы не
находили. С Вадиком говорил? Он что, с ума сошел?
— Вроде нет. Сейчас сам увидишь.
— Никуда я не пойду, я им уже
сказал! Не буду я с этим уродом разговаривать!
— Он не хочет без тебя требования
объявлять…
— Пошел он на хер со своими
требованиями! Почему я должен?!. У меня, между прочим,
двое детей… трое даже…
— Чего ты тогда приперся?
— Они сказали, надо ехать…
Странно. Женька мог быть таким и
сяким, но трусом он никогда не был. Точнее сказать, был он азартным настолько,
что кураж не позволял ему пугаться в самых неприятных ситуациях, я свидетель.
Хотя, конечно, люди меняются….
Извините, пожалуйста, нам надо
переговорить. Пойдем покурим, Жень? Вышли в коридор,
встали у окна…
— Ты что, не понимаешь? Там сто с
лишним человек сидят мордой в пол, ссут
по очереди в ведро… дети там…
— А мы чем им помочь можем?
Требования его мудацкие выслушать?
— Ну да…
— А то я не знаю, что он понесет… свободу
Чечне… вывод войск, всю эту пургу…
— С чего ты взял?
— С чего взял, с чего взял… с того.
Я тебе не стал тогда говорить. Я когда на свадьбу к нему ездил в этот… как его…
— Сергиев Посад.
— Да. Он там по
пьяни мне много чего рассказал. В Чечне он не в плен попал, а сам к ним
прибежал. С оружием.
— Почему?
— Он говорил — деды в части били. А
я думаю — просто сука. Потому что чехи ему условие поставили: докажи, что ты не
засланный, — прими ислам. Он согласился. Когда член зажил, они ему: раз теперь
ты наш, пошли с нами на колонну. Он и пошел. Говорит, что не стрелял, оружие
они ему не дали, рожки только снаряжал, но я ему не верю…
Вот как. Кто же, интересно, тут
врет? Вадик? Или Женька, чтобы себя завести? С него станется, и фантазия у
Женьки — позавидуешь… А может, никто не врет, и все —
правда? И что, собственно, это меняет?
— Хорошо, предположим. И что ты
предлагаешь? Не ходить, не слушать его? Ждать, пока тут еще один Беслан
начнется? Ты что, не знаешь, с кем дело имеешь? Они же всех положат, чтобы крутизну
свою показать, и детей тоже…
— Это война, Паша! Война! На войне
люди гибнут. К сожалению.
— И кто с кем, интересно, воюет? И
вообще, не хочешь — не ходи. Я один пойду.
— Ты что, дурак?
Их же все равно никто оттуда не выпустит. Это тебе не во время Черномырдина —
Шамиль Басаев, говорите громче… Они по-любому не
жильцы…
— А заложники?
— Что — заложники? Сколько смогут,
столько спасут.
Ну, думаю, кто тут сука — это еще
вопрос. Подумал, но не сказал.
— Ладно, разошлись. Я пошел.
Я до последнего ждал, что он
передумает. Давно я так ничего не ждал, а может, и никогда… так мне не хотелось
одному туда возвращаться, в церковь эту, и еще больше не хотелось в одиночку
что-то решать… Но нет, Женька уперся, как стоял у
окна, глаза в темноту, так башки и не повернул. Сука все-таки, бросил товарища.
Или я мудак, раз у меня такие товарищи.
Еще этот, из администрации, пытался
мне на прощание лекцию прочитать — вы там с ними пожестче, дескать…
не дайте почувствовать, что у них что-то может выйти… действуйте с позиции силы…
политрук херов. Хотите, спрашиваю, со мной? А то я такой рассеянный, могу
что-то упустить из ваших ценных указаний.
23.15
Вонь усилилась за то время, пока меня не было в церкви, а подвывание это тоскливое стало тише. Наверное, кто-то не
выдержал, задремал…
Нет, Вадик, отменяется дядя Женя,
ваша трогательная встреча переносится до лучших времен. Не захотел он с тобой
обняться.
— Он вам рассказал, наверное?
— Что именно?
— Ну, про меня…
— Да, рассказал. Это правда?
— Правда. Я тогда на свадьбе хотел
ему объяснить, но не смог. Пьяный был. И он тоже.
— А мне
почему не рассказал?
— Я думал, дядя Женя вам передаст…
— Ладно, сейчас-то это какое имеет значение? Сейчас надо…
Что сейчас надо делать, я, честно
говоря, не знал. Хотя, собственно, что тут изобретешь? Давай, Вадик, излагай
мне одному свои фантазии, раз все остальные слушатели отсеялись. Давай, не
стесняйся, другой публики у тебя, похоже, не осталось. Может быть, еще
следователь поинтересуется, но это если тебе сильно повезет… и не только тебе.
— Жалко, что дядя Женя не пришел…
Только я говорить не буду, вы лучше прочитайте.
Он вынул из нагрудного кармана
сложенный вчетверо лист бумаги. От руки писал, и
похоже, давно, потом перечитывал, сгибы вон все обмахрились.
Ну давай сюда твое творчество, писатель.
«Мы требуем…» — так начиналось это
произведение.
— Ты не в себе, Вадик, — сказал я,
дочитав до конца. — Ты серьезно считаешь, что он на это согласится?
— Не знаю. А вы как думаете?
— Я думаю, что шансов нет. Никаких.
— Нет — значит, нет.
— И что дальше?
— Дальше? Ничего дальше не будет.
Они полезут. Мы взорвем это дело. Ну и все.
— Не боишься умереть?
— Боюсь. Но больше не могу. Не
хочу.
— Ты можешь объяснить, зачем тебе
это надо?
— Могу.
Все оказалось очень просто. И
совершенно безнадежно.
— Только не уговаривайте, дядя
Паша. И про заложников не спрашивайте — жалко, не жалко… время не тратьте, —
сказал Вадик, когда я собрался заговорить. Так сказал, что я поперхнулся. Как
затвором клацнул.
— Послушай меня внимательно, Вадик.
Дела плохие. У всех. У тебя, у меня, у этих вот, которых ты нагреб… Но я думаю, что шанс есть. Небольшой, но есть. Для этого
мне надо сейчас в Москву, все подготовить, а утром я вернусь. Этим в штабе я
скажу, что ты взял время на размышление. Скажем, до десяти. Идет?
— Что подготовить?
Я объяснил. Он почему-то не
удивился, вообще остался безучастным.
— Хорошо. В десять я буду вас
ждать.
— Вадик… очень тебя прошу, отпусти
детей, пожалуйста. Тебе заложников хватает. А мне так легче будет с ними
разговаривать.
— Да я сам хотел это предложить.
Забирайте. Только перед тем, как их вести, сходите
предупредите там… а то они увидят больше одного человека, решат еще, что мы
пошли на штурм Кремля…
Он так легко согласился отдать
детей, потому что все он придумал без меня, ему важно было услышать, что мой
план ничего не нарушает. Кроме того, я верил, что шанс выпутаться есть у всех,
а Вадик знал, что это не так. Не у всех.
00.17
Детей выводили по одному, я ждал на
улице, брал за руку, вел на пост. Как же, думаю, они так родителей напугали, что
те даже звука не издали, когда детей от них уводили…
они же не могли знать наверняка, куда…
Ну, думал — это громко сказано. Ни
о чем я не думал. Только бы не споткнуться… давай, иди ко мне, не бойся… ничего
не бойся… свои… все будет хорошо… все уже хорошо… Почему
я так боялся споткнуться? Мне почему-то казалось, что если упаду — уже не
встану.
На посту спецназовцы брали детей в
охапку и дальше тащили на себе. Полегче, говорю,
поаккуратнее, они и так натерпелись, а вы их хватаете, как мешки с картошкой.
Хорошо, отвечают, мы будем потише, просто тоже
нервничаем… млять, ну что же это за жизнь…
Все, этот последний. Двенадцать.
— Почему? Почему они вдруг
отпустили детей? — это мужик в костюме спросил, из ФСБ, похоже, он в штабе
главный.
— Не знаю. Я попросил, они сказали
— ладно, забирай.
— Никаких условий? Ничего не
требовали — денег, водки, наркотиков?
— Нет, не было об этом речи. Вадик…
в смысле, старший их сказал, чтобы я приходил утром, в десять. Сейчас он был не
готов со мной одним разговаривать.
— Не готов…
Что их так зациклило на втором? Зачем?
— Не понимаю.
— Может, просто голову морочат,
тянут резину? Опять же, зачем?
— Не знаю. Свидетель им, что ли,
нужен?
— Вы не хотите еще раз поговорить с
вашим товарищем? Может, он передумает?
— Не хочу. Может, вы с ним сами
поговорите?
— Пробовали…
Они, смотрю, тут времени даром не
теряли. Компьютеров понатащили, какой-то приблуды электронной… Правда, и о
себе не забывали. Выпивки и закуски на столах видно не было, но дух в комнате
стоял такой, что сомнений мало оставалось — пару бутылок они здесь приняли,
пока я в церкви был. Ну и правильно, думаю, я бы на их месте так же поступил,
чего сидеть без толку, пялиться друг на друга?
— Выпить у вас есть?
— Есть. Сейчас стакан найдем
чистый.
— Да не надо, я так…
Вот она, сбывшаяся мечта. Лучше бы,
конечно, коньяка, водку я как-то не очень, с тех пор, как первый раз ее
попробовал, так и не пошло, но сейчас-то все сгодится…
— Спасибо. Я тогда поеду. К утру
вернусь, часам к девяти, наверное. Если что — звоните.
Он замялся.
— Мы можем вас здесь разместить.
— Я дома размещусь, спасибо.
— Вообще-то принято решение, что до
окончания операции все участники остаются в зоне ее проведения…
— Кем принято?
— Ну, руководством…
— Я не участник операции, а
посредник, поэтому спать буду дома. Там меня мое руководство ждет, можете с ним
подискутировать на эту тему, правда, я бы не советовал… Меня как, Семенов
отвезет или мне ловить кого-нибудь на дороге?
— Подождите, я должен
проконсультироваться.
Вернулся он минут через пять
какой-то взъерошенный. Семенов вас отвезет, говорит.
Ну и хорошо, а то устал я от вашей
зоны, вы себе не представляете как. От Вадика с его рассказами, от плача этого
и запаха в церкви, от бесполезного ожидания Женьки, от необходимости что-то
думать и решать, от ваших рож устал, особенно от рож ваших… Будьте
вы прокляты, твари, это же все из-за вас, из-за вас…
1984
Я их всегда ненавидел. Как все
вокруг.
Это я так думал — все. А когда на
третьем курсе выяснилось, что только в моей группе половина ребят выбрали для
специализации комитет, я страшно удивился — как так, казались ведь нормальными
людьми, с некоторыми я даже приятельствовал. Они в
ответ на мое удивление: а что такого, нормальное место, зарплата приличная,
через два года первая загранка, в очередь на квартиру
ставят сразу, и потом это вам, москвичам, хорошо привередничать, а нам после
выпуска куда — обратно в Тамбов?
Ну и ладно. У вас своя жизнь, у
меня своя.
Моя меня и довела до встречи с конторой, что называется, с
другой стороны. Могла, конечно, и не довести, но шансов было немного, бытие,
как известно, определяет все остальное.
Году в восемьдесят третьем в
мастерской у Юрки Соболева познакомился я с американцами, двое парней и
девушка. Юрка попросил — попереводи, пожалуйста,
когда я о своей трудной творческой судьбе под гнетом тоталитарной системы буду
рассказывать. Может, они купят пару картин, хотя вряд ли, похоже, голытьба какая-то американская. Поперевожу,
конечно.
Картины они действительно покупать
не стали, а ребята оказались интересные.
Они были из Калифорнии и в Москве
занимались делом, с точки зрения нормального советского человека, не то что
сомнительным, а просто дурацким. Они боролись за мир.
Ходили там в своей Калифорнии по продвинутым компаниям — как раз Силиконовая
долина тогда начинала набирать силу, — просили гранты, им давали, они на эти
деньги просвещали соотечественников, чтобы те не думали, что Союз — империя
зла, и больше ничего. Чего они только не делали, чтобы
сблизить два мира, две системы… таскали сюда студенческие группы, ставили
совместные спектакли какие-то, устраивали просмотры и выставки, вернисажи и
показы, симпозиумы и коллоквиумы, а самая заветная их мечта была — телемосты,
чтобы русские с американцами могли общаться в прямом эфире, и тогда ядерной
войны, по их расчетам, не произойдет. Действительно, кто же станет
убивать знакомых людей…
Они казались фантастически
наивными, но искренними в этой своей американской вере. Я халтурил
иногда на синхронах в шараге,
которая называлась Советский комитет защиты мира, там такого ощущения не возникало…
Помочь вам, спрашиваю, с переводом?
Они обрадовались, а то к ним приставили какого-то хрена, который и языка не
знает, и все время нудит: сюда вам нельзя, туда запрещено, с этими общаться не
нужно, можно только вот с этими…
Начал я им помогать. Во-первых,
самому стало интересно. А во-вторых, девушка эта, Синди… эх,
надо было тогда на ней жениться, уехать к чертовой матери в эту Калифорнию,
ждали бы сейчас уже внуков, и гори оно все огнем…
Через полгода после того знакомства
вызывают меня в деканат. Вот, говорят, Петр Васильевич хочет с тобой
побеседовать. Кто такой, о чем беседа? Он объяснит. Петр Васильевич
представился, показал удостоверение. Я первым делом подумал — сейчас опять
начнут уговаривать идти к ним работать после пятого курса. Один раз я уже
отказался. Напел им, что недостоин, что с пьянкой
проблемы, самодисциплина страдает от этого, и вообще — я вам по пятому пункту
не подхожу. Ну, что вы, говорят, наше ведомство этим не грешит, у нас первым
делом профессионалов ценят… Как-то я в тот раз
отбрехался, и вот опять, упрямые они ребята…
Оказалось, не опять.
У вас, Павел, как нам стало
известно, любопытные знакомые завелись, сообщил мне Петр Васильевич. Не
расскажете поподробнее? Конечно, расскажу, Петр Васильевич, разумеется.
Теоретически я этого разговора
ждал. Ну не то чтобы по утрам, глядя в зеркало, повторял себе: а готов ли ты,
Павел, к встрече с репрессивным аппаратом?.. Но верноподданническое блеяние
репетировал, и Петру Васильевичу его изобразил. Познакомились случайно… ребята
хорошие… в разных инстанциях наших их принимают… я им помогаю в свободное время… а чего такого-то?.. это же благое дело — борьба за
мир…
Благое, благое, покивал Петр Васильевич. Да вы не волнуйтесь, к вам
претензий нет, просто мы должны быть в курсе. Не возражаете, если я вам буду
позванивать время от времени? Отлично. Нет, спасибо, телефон у меня ваш есть.
Я думал — пронесло. Но на всякий
случай надо как-то аккуратнее, что ли, себя вести на будущее… хотя бы у Синди в
«Интуристе» не оставаться на ночь…
Какое там — пронесло.
Петр Васильевич позвонил дней через
десять. Начальство, сообщил он, хочет с вами познакомиться лично. Заглянете к
нам? Завтра в пятнадцать тридцать, голубой такой дом на задах Лубянки, пропуск
на проходной. Ну ладно вам, зачет… есть дела и поважнее.
Хотите, я позвоню в ваш деканат? Этого мне только недоставало…
Голубой дом на задах Лубянки
оказался управлением КГБ по Москве и Московской области. Петр Васильевич
представил меня начальству по имени Федор Павлович и ретировался.
Федор Павлович проявил себя
мужчиной прямым и несентиментальным, и перспективы мои обрисовал сразу. Значит,
так: или подписываешь бумагу о негласном сотрудничестве, или мы ничем тебе
помочь не сможем. А зачем мне помогать? Разве Петр Васильевич не
проинформировал? На тебя, Павел, материал есть — фарцовка… не бог весть что,
конечно, но с институтом придется попрощаться, а дальше — если не зона, то
армия уж точно. Родителей твоих тоже с работы попросят наверняка. Они ведь на
идеологическом фронте трудятся, верно? Не наш, конечно, профиль — фарцовка, это
у милиции к тебе вопросы, но мы же следим, стараемся помогать хорошим людям.
Ждем, конечно, что и нам в ответ помогут… взаимности, так сказать, ждем…
И какие же у вас ко мне будут
просьбы, например?
Федор Павлович оказался совсем прост.
Оглядев меня, он тут же сообразил, в каких оперативных целях я могу
пригодиться. Ну вот, хотя бы для начала сходишь к синагоге, там собираются разные люди… сходишь, послушаешь, потом
расскажешь.
Правду говорили, пятый пункт — не
помеха… Ладно, мне подумать надо, за-глянуть в глубины моего комсомольского
сознания, понять — да достоин ли я?
Ни в коем случае ничего не
подписывай, включай дурака — таков был совет человека,
к которому я обратился первым делом. Лев Эммануилович Разгон эту породу знал
хорошо, шестнадцать лет он с ними вместе провел. Правда, по разные стороны
колючей проволоки.
Я включил и не подписывал —
дескать, боюсь собственного раздолбайства,
могу по неосторожности что-нибудь разгласить, давайте, я вам лучше буду так
помогать, без всяких бумажек. Они не отставали, и раз в неделю я таскался в голубой дом, как на работу.
Так продолжалось месяца два, потом
они все-таки отцепились, поняв, видимо, мою бесперспективность. Но страху я
натерпелся такого, что он из меня выходил еще несколько лет. Не знаю, что еще
умели делать в этой организации, но пугать они были мастера, это да.
Окончательно я избавился от этого
чувства в восемьдесят восьмом, когда Горбачев объявил гласность, и расцвели не
сто, положим, цветов, но хотя бы два — «Светоч» и «Московский курьер». Я описал
всю эту историю и отнес в «Московский курьер». Они
мало того что напечатали, но еще и на работу позвали.
Дальше было смешно.
Вскоре после того, как этот текст
вышел, вызывает меня главный редактор Георгий Владимирович Страхов и показывает
письмо: «В ответ на вашу публикацию… вербовка граждан… никогда… противоречит нормам… просим опровергнуть». Бланк, печать,
подпись — старший лейтенант КГБ Синельников, отдел по связям с прессой. Давай,
сказал Георгий Владимирович, пиши ответ — дескать, описал частный случай,
никаких обобщений, репутацию органов намерения опорочить не имел…
Георгий Владимирович был человеком
твердых убеждений, но переменчивых настроений. На следующее утро я принес ему
текст, созданный в муках и согласно его указаниям. «Что?! — заорал он, дойдя до
места, которым я особенно гордился — «Редакция сожалеет, если данная публикация
была воспринята как попытка дискредитировать…» — кто сожалеет?! Я?! Да пошли
они в жопу со своими опровержениями!»
Лет через восемь после этого Санобар Хабиттова из отдела
светской жизни пришла с очередной тусовки, зашла ко
мне в кабинет и говорит: «Ну у тебя и кореша… Знаешь,
кто тебе привет передавал? Пресс-секретарь Коржакова, начальника службы
безопасности президента». Либо, говорю, ты бредишь, либо пресс-секретарь
Коржакова, либо вы оба допились до белой горячки в результате вашей светской
жизни. Нет, он тебя правда знает, вы с ним вместе когда-то начинали борьбу за
реформирование КГБ. Я?! За реформирование КГБ?! Ну, ты здорова? Постой, постой,
а фамилия его как? Слушай… не может быть!
Оказалось, это тот самый старший
лейтенант, на ответ которому я когда-то без толку потратил ночь. Синельников.
Уже майор. Ничего себе…что же у этих людей в голове
происходит? Вот интересно, он искренне считает, что мы с ним плечом к плечу
сражались за чистоту рядов, или дурака валяет?
Ненавижу. Сколько лет прошло, а все
равно ненавижу.
А чего, собственно, я к ним прикопался, остальные лучше, что ли? А мы? А я?
— Мы на месте, Павел Владимирович.
— А? Извините, это я что-то… Давно я отключился?
— Как только из Никольского
выехали. Пойдемте, я вас провожу. На ночь дом и подъезд останутся под
наблюдением, не обращайте внимания на ребят, которые внутри будут дежурить.
Нет, думаю, сейчас соседей соберу,
надо же похвастаться…
В лифте Семенов неожиданно
повернулся ко мне.
— Павел Владимирович… я видел, как
вы там в штабе реагировали…
— Как я реагировал?
— Неприязненно. Просто хочу вам сказать… это я сейчас не по приказу… разные люди есть.
И службы разные.
— Понял. В восемь я буду готов.
Спокойной ночи.
Ничего я, конечно, не понял… и так
голова пухнет…
Я повернул ключ в замке.
1.20
— Они не дадут тебе ничего сделать.
Все что угодно, но этого они не
д-д-допустят.
Когда Танька начинает заикаться,
это значит, что дела плохи. В обычных обстоятельствах спокойнее нее — только
Ленин в гробу. Да еще когда человек заикается шепотом, это почему-то выглядит
совсем страшно.
— Погоди, не паникуй. Есть мысль.
Шепотом мы разговаривали в ванной,
включив одновременно душ и кран. Я даже помню, где прочитал про этот способ
защититься от прослушки — в воспоминаниях Евтушенко.
Якобы Роберт Кеннеди в номере нью-йоркского отеля
таким образом доносил до него позицию своего брата-президента в разгар
Карибского кризиса. Врал, скорее всего, но других мы все равно не знаем. А хрен
его разберет — слушают или нет. С одной стороны, Танька весь вечер дома
пробыла, никуда не выходила, с другой — мы же не представляем, как далеко
шагнул прогресс…
— К десяти я вернусь в церковь к
Вадику. Потом выйду оттуда — якобы он изложил свои требования. И ничего им не
скажу, а потребую собрать пресс-конференцию. Или скажу, чего он хочет, но
пресс-конференцию все равно потребую. Что они меня — арестуют, убьют, съедят? А
когда все уже будут знать, какие требования — поздняк
метаться. Дальше — либо выполняй, либо нет, но ко мне какие претензии? …еще
разговор тут один получился… не знаю, не уверен, но
чем черт не шутит…
На самом деле весь список
требований состоял из одного-единственного пункта.
После его выполнения Вадик и его подельники соглашались немедленно освободить
всех, кого они захватили. Правда, сдаться они не обещали, но на это я внимания
не обратил.
На листке с обмахрившимися
краями, который показал мне Вадик в Никольском три часа назад, было написано
вот что:
«Мы требуем, чтобы президент
Российской Федерации выступил по телевидению и извинился за две войны — в Чечне
и на Украине. После этого все заложники будут освобождены. Если нет — убиты».
— Но ты же понимаешь, что он ни за
что с таким текстом по телевидению не выступит?
— Ну и дурак!
Это ведь всего лишь слова! Потом, когда все закончится, можно будет
рассказывать, что он готов на все ради спасения жизни сограждан, а
международный терроризм и всякая жидобандеровщина,
наоборот, показали свое подлинное лицо…
— Ты в себе? Извиниться за Чечню и
Украину?
— Сделать вид…
— То есть пойти на поводу у
террористов на глазах у всех? Да ладно у всех, главное — у своей
шоблы? Показать, что его можно нагнуть? Да он скорее
со Спасской башни спрыгнет…
— Неплохой вариант. Ну и что
делать?
— Не знаю.
1996
Кто бы мог себе представить году
так, скажем, в девяносто шестом, во что превратится со временем этот человек.
Не считая того, что он превратился в президента России. А двадцать лет назад не
было в питерской мэрии другого чиновника, с которым так приятно было иметь
дело. Какие в Питере проблемы — справку какую-нибудь получить? в гостиницу
устроиться в разгар белых ночей? интервью с Собчаком организовать? — звони ему,
и не парься лишнего… Обязательный, четкий, приветливый, не чванливый,
и всегда на месте. Был, правда, один случай, как раз когда мы познакомились…
Я долго потом вспоминал, какой же
это был год — девяносто четвертый или девяносто пятый? Вспомнил, что
«Московский курьер» тогда устроил в Питере встречу с читателями, еще вспомнил, что
был январь, и в какой-то вечер мы с Танькой переругались насмерть, но это было
тогда не диво, и год ускользал… Потом неожиданно
пришла подсказка: читатели все интересовались, будет ли штурм дворца Дудаева в
Грозном, бывшего республиканского штаба КПСС, значит, его к тому времени еще не
взяли… Зима девяносто пятого, точно.
Мэра Собчака не было в городе, и
его заместитель, будущий президент, вы-ступал принимающей стороной — тост
произнести, проследить, чтоб автобус вовремя подали, чтоб гостиница была приличная… Что такое встреча с читателями? Это, по сути,
непрерывная пьянка с редкими отвлечениями на
собственно читателей. И вот как-то за ужином мы оказались за одним столом с
принимающей стороной — он, я и Володя Рабинович, был у нас такой заместитель
главного редактора. Владимир Владимирович, чувствуя свою ответственность как
хозяин, решил развлечь незнакомых собеседников разговором. Внимательно оглядел
вверенный ему контингент и приступил к делу. Я чуть на стену не залез от тоски
и напился в тот вечер, как свинья. Потому что эту песню я слышал тысячу раз…
Владимир Владимирович стал
рассказывать — долго, нудно, необаятельно, но очень трудолюбиво, — как он
недавно посетил Израиль, вместе, заметим, с семьей, и как ему там все
понравилось, и какие замечательные люди живут в этой стране… Первый курс Высшей
школы КГБ, предмет «Основы вербовки»: видишь двух евреев — обсуждай с ними
достоинства Израиля. Правильно, что еще этих людей может интересовать… Я, пока
не напился, все мучился вопросом: что бы он стал рассказывать, окажись мы с
Рабиновичем, скажем, казахами? Наутро думаю — да ладно, хотел человек приятное сделать, ну, как умел, — да и выбросил этот вечер
из головы…
1.30
— Я знаю, что делать прямо сейчас.
Пожрать есть?
— Есть, только согреть надо.
Коньяку тебе налить?
— Нет, я уже принял там у них.
Больше не буду, вставать рано. Кто звонил?
— Спроси лучше, кто не звонил. Я
звук на мобильном выключила, потом сам посмотришь,
если захочешь. Родители и Мишка в порядке, я с ними раз двадцать пять
разговаривала.
— Остальные потерпят.
Я был голодный, как свора собак.
Утром позавтракали наспех, потом весь день была какая-то беготня, не удалось
пообедать, а вечером, только пришли, начался весь этот балаган. И вот не лезет
кусок в горло. Запах мешает. Тот, из церкви. Лишает аппетита. Тех, в церкви,
наверное, тоже. Ладно, давай коньяка, все калории. Я пью, не закусывая, Танька
напротив села.
— Кончай так смотреть на меня.
— Как?
— Как на покойника.
— Типун тебе на язык. Я тебя просто
жалею.
— Да ладно, чего меня жалеть. Ни Вадику,
ни этим борцам с терроризмом я не мешаю, наоборот… а
если все кончится хорошо, дело пахнет Героем России…
— Ты же трус, Паша.
Ничего так денек выдался… Сначала ты становишься героем дешевого сериала, совершенно
этого не желая, потом выясняется, что ты вляпался в реальное дерьмо, а под
занавес любимая женщина честно рассказывает, что она о тебе думает. И все это,
заметим, натощак.
— Не обижайся, я не в этом смысле.
Ты же сам говорил: смелый — это не тот, кто ничего не боится, это просто идиот.
Смелый — это трус, который себя преодолевает. Ты — трус, поэтому всю жизнь
доказываешь, что это не так. Нет?
— Предположим. Но другого времени
ты не могла найти, чтобы заняться психоанализом?
— Прости.
А за что, собственно, тут
извиняться? Не то что трус, а ты даже не представляешь, какой. С детства про
себя это знал. Не дрался никогда, всегда умел как-то избегать таких стычек,
которые могли закончиться мордобоем, и в школе водил дружбу с
самыми отъявленными оторвами
не потому, что нравилась такая компания, а чтобы не иметь их, случись чего, в
неприятелях. Но не боли боялся, не крови. Унижения не хотелось. Синяк под глазом — это не велика беда, а вот назовут тебя в придачу
к битой роже еще и говноедом и, скажем, жиденком, да
мать еще помянут, и как с этим дальше жить?.. непонятно… убить бы тварюгу, но
ведь знаешь, что не убьешь, только представлять себе будешь, кулаки сжимать…
Другие с этим как-то живут, а тебя, значит, ломает? Гордыня, брат?
Может, и гордыня, может, по-другому
это называется, какая разница? Но знал это про себя всегда, оттого так и
понравилась когда-то мысль про то, что смелый — это не тот, кто ничего не
боится, идиот он, и больше никто…
По-настоящему, до паники пугался в
жизни два раза. Впервые — когда конторские сказали: или
подписывай бумагу, или пеняй на себя, и родителей пообещали с работы выгнать.
Но этот грех я изжил, когда пришел в «Московский курьер» с той заметкой (я
полагал это статьей, но в редакции мне первым делом объяснили, что статьи — это
в энциклопедии, а здесь любой текст называется заметкой, и не выпендривайся, сынок). Изжил, так я решил. А вот второй…
Мы тогда приехали на место раньше,
чем всегда. Обычно это происходило в первых числах сентября, когда в низовьях
Волги, где-то на стыке Калмыкии, Астраханской области и Казахстана, становится
совсем пустынно, потому что туристы с детьми школьного возраста уже освободили
это благословенное пространство, а серьезные рыболовы и охотники еще не
появились, их надо ждать попозже, ближе к октябрю…
Компания наша, собиравшаяся там
каждый год в самом начале осени, насчитывала человек десять-двенадцать, и в тот
раз просто как сговорились все, как прямо на одно шило сели разом — не, не ждем
сентября, пора, надо двигать, потерпим неделю, прежде чем все остальные начнут
разъезжаться, ничего страшного, ну невмоготу уже стала эта Москва… Приехали, палатки поставили, первую уху на скорую руку
сообразили из того, что поймали прямо у берега, первый косяк из местной травы,
лучше которой в мире нету, по кругу пустили, рухнули
спать. Проснулись в раю: тепло, тишина, солнце, степь пахнет осенью, впереди
две недели абсолютного счастья…
Недолго эта музыка играла, ровно до
тех пор, пока кто-то не включил в машине приемник, новости послушать. Что за…?
…ГКЧП какой-то… во имя спасения страны… Горбачев неизвестно где… короче, все,
восемнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года, конец надеждам… И только ли надеждам? А с нами со всеми что будет? Со
мной, например, полгода назад принятым на работу в «Московский курьер», флагман перестройки, светлая ей теперь
память…
Ясно, что отдых не задался, а что
дальше делать, неизвестно. Сидим, новости слушаем как привязанные… ого!.. Ельцин полез на бронетранспортер, послал этот ГКЧП куда подальше… народ баррикады строит на
Краснопресненской набережной… будет штурм? Не будет штурма? Что в других местах
происходит? А мы обретаемся на берегу реки Коксмень,
рукавом отделяющейся от Волги, и от нас до места событий — полторы тысячи
километров, а до ближайшего телефона — два парома… Ждем.
Народ баррикады построил, ГКЧП указы издает, Ельцин его проклинает, штурма нет…
Ехать? Не ехать? С одной стороны,
все мои там, у Белого дома. С другой, приедешь — уже ни твоих,
ни Белого дома, и тебя самого поджидают по месту прописки…
Вокруг — срез общества, что
называется. Валерка Воронин первым делом вспомнил, что партбилет он не
выбросил, когда вся кафедра это сделала, и членские взносы у него уплачены аж по март. И мне — покровительственно: если что, приходи,
ставка лаборанта для тебя всегда найдется. Андрей Фионин на него посмотрел мрачно
и говорит: не ходи к нему, он тебя первым и сдаст, когда придут, а потом всем
объяснять будет — ну что я мог поделать, он сам виноват, у него же членские
взносы не уплачены еще с прошлого года. Костя Парфенов, который три месяца
назад стал помощником у свежеизбранного мэра Москвы
Попова, услышав новость о том, что в мэрию зашел ОМОН, трагически прошептал в
пространство: «Говорил я им, когда ремонт начинался — не кладите паркет,
положите линолеум…». Бабы ходят бледные, чуют войну… хорошо хоть, им есть чем
заняться, они всем скопом Ирку утешают, у которой брат капитан милиции, в
Питере служит, там тоже народ собрался…
Так и просидели три дня, пока не
сдулся ГКЧП. Отметили. Два раза гоняли Воронина за водкой через все паромы —
давай, давай, двигай булками, коллаборационист, а не то по возвращении
расскажем всем, где твой партбилет зарыт… Первым встрепенулся Костя: все-все,
мне пора ехать, мне в Москву надо срочно… Что вдруг
загорелось? Там сейчас собственность начнут делить, объяснил прямодушный Костя,
хорошо бы успеть. За ним остальные потянулись, тоже какие-то дела нашлись, а я
остался. Чего уж теперь метаться? Дело сделано, а следующего отпуска еще год
ждать…
И вот уже много лет, когда
случается какая-нибудь беда — не трудности расхожие, а капитальное несчастье —
и думаешь в сердцах, вот за что мне это все, ну вот за что мне эта сраная
страна — всякий раз я вспоминаю то лето, и ступор, в который впал тогда, и не
поехал в Москву, а ждал, чем все кончится… Неужели за
это? Да не верю я ни в какую мистику, просто если не за это, то я вообще тебя
не понимаю, господи, не говоря уж о том, что не верю… То
есть верю, но не так, как все.
— Нет тебе прощения. Выпить еще
осталось или это все?
— Остановись.
И то верно. Нажраться
в этой ситуации… это уж как-то вообще… вершина падения, как выражался начальник
отдела кадров на моем самом первом месте работы.
— Остановился. Ладно, раз других
идей нету, иди пока поспи, а мне тут надо еще кое-что
доделать…
— Что?
— Потом узнаешь, не сейчас, правда…
— Нет, что?
— Не пей кровь, сделай, как прошу…
Она вдруг в слезы…
— Я кровь пью?! Я тут извелась
вконец, весь валокордин в доме выпила, а ты!.. Да ты хоть догадываешься…
какая же ты скотина…
Вот так всегда: представляешь себя
будущим героем России, а оказываешься бытовым гадом… ладно… брось, в самом деле… ты же знаешь… это я от усталости… ну, подожди… лучше
обними… вот именно… и я тебя.
— Так и не скажешь, что будешь
делать?
— Текст хочу один написать.
— Завещание?
— Дура.
Заметку.
Таня почему-то не удивилась, вдруг
успокоилась, поцеловала и ушла. Устала, наверное.
Процесс занял всего ничего — часа
полтора. Неудивительно, столько раз я эти слова про себя произносил, а раньше
даже и выступал с ними в разных компаниях… потом
перестал, надоело спорить и ругаться, все равно никого ни в чем невозможно
убедить.
Все
так
Мы все это заслужили. Не
заработали, но заслужили. Вот все — и президента этого, и премьера, и
министров, и депутатов, и телевизор потусторонний, и самих себя, из-за угла
блеющих… Все по делу, так нам и надо.
Нет? Не заслужили? Не мы?
Мы же все делали правильно, строили
новую Россию, демократию, рыночную экономику, все дела, и мы много работали,
разве нет? Много и местами тяжело, потому что не всегда работа доставляла
удовольствие, бывала она и неприятной. Но мы трудились — и по праву богатели.
Ну, и не только мы… вон сколько всего построено за это время… дома, дороги,
стадионы всякие… люди в Турции отдыхают, и это уже дело привычное… в любом
сельпо меньше пяти сортов пива и не найдешь… иномарки на улицах сплошные…
сервис какой стал… и вообще… Но потом пришел Путин и
все испортил. Мы его критиковали, конечно, в двенадцатом году на митинг даже
сходили, но все без толку… или в одиннадцатом, так быстро время идет, все
путается…
Турция, пиво, иномарки, сервис — все правда. Богатели, было дело. А кто не богател и даже
наоборот, беднел, тот просто неудачник, что поделаешь, так жестко устроен
вожделенный капитализм, не всем достается поровну от благ его…
Ну разумеется, мы никогда не произнесем слов «лохи» и «быдло», это дурновкусие… но по сути, господа, оглядываясь на наш
российский, избыточно когнитивный диссонанс и мировой цивилизаторский опыт… И
безусловно, мы не останемся равнодушны к бедам простых людей, мы и доктору Лизе
подадим, и для Чулпан копеечку не пожалеем, а уж на приют для бездомных
животных мы собирали собственными руками, аукцион был специальный в одном
прикольном месте на «Стрелке», девочки туда разные вкусняшки
отнесли, представляете, сами пекли, Собчак вела…
И чем больше богатели, тем реже
разговаривали. Не вообще, вообще разговаривали много, но про то, что еще совсем
недавно казалось таким важным и принципиальным — уже почти никогда… Ну что вы, честное слово, как за стол, так о говне,
оставьте вы уже этого вашего Путина, давайте мы вам лучше фотки покажем, как мы
в Южной Африке на джипах зажигали, а потом десерт, сегодня у нас крайотта…
И не только других вслух быдлом и лохами не называли, но даже и себя — элитой. Интеллектуальной, понятное дело, какой же еще. Хотя, по справедливости если говорить, разве есть в стране другие
претенденты на это звание? Нет, конечно, но врожденная деликатность всегда
диктовала нам гипертрофированную скромность. Ноблесс,
как говорится. А про ту элиту, которая не стеснялась себя так именовать, это
ведь тоже мы шутку придумали: «Элита — сельскохозяйственный термин,
используемый в современных российских условиях для самоидентификации группой
лиц, укравших деньги». Мы еще много чего смешного придумали за это время…
А потом вдруг шутки кончились. Все
оказалось всерьез.
Когда это произошло? Когда в Киеве
людей стали убивать? Или когда Крым взяли? Или Донбасс? Или еще раньше? Когда
Ходорковского закрыли? Или НТВ похоронили? Как, еще раньше? Когда это? Вторая
чеченская? Первая? Выборы девяносто шестого? Ну ладно, так и до октября
семнадцатого можно дойти…
И ведь не в чем себя упрекнуть,
верно? Реакция наша всегда была этически безупречной. Разве
не мы мозоли себе на языке натерли, цитируя попа этого немецкого, вечно фамилия
забывается, ну который молчал, пока его самого за задницу не взяли, и Хемингуэя
тоже — про фашизм, который есть ложь, изрекаемая бандитами, и про черных,
которые всегда, как предсказывали Стругацкие, приходят на смену серым… мы ведь?
И ренегатов, которые Бродского не по делу пользовали, сравнивая кровопийц и
воров в пользу последних, мы их всегда одергивали, верно?
Что же не срослось у нас? Где
теперь наша новая Россия, демократия и рыночная экономика? И кто виноват? Народ
тупой? Или чекисты такие коварные?
Или есть другие объяснения?
Может быть, вспомним, кто в
двухтысячном раздраженно морщил нос и строго указывал на то, что Гусинский не
платил долги, за что НТВ и пострадало?
Или сколько в две тысячи третьем
нашлось желающих рассказать всю правду про то, какими неаппетитными методами
Ходорковский строил свой ЮКОС? Из знающих ситуацию изнутри…
А шлягер «Крым бывает только
русский» кто спел — напомнить? Не Валерия, не Бабкина и даже не Кобзон…
Что, «Московский курьер» разогнали?
Какая жалость, столько связано с этим брендом, но, между нами говоря, антре ну,
уж такое старомодное это было издание, не принимал его медийный
рынок…
Да, Михалков, конечно, что уж там
говорить, страшно смотреть, во что он превратился, но вот этот фондец его, это же дело безобидное, типа, ветеранам кино и
сцены помогает, можно с ним посотрудничать, ничего страшного, зато какие
открываются бюджеты…
Нет, кто спорит, Навальный
правильно все делает, но эти его фюрерские замашки… и эти митинги, эти
скопления… никогда не любил толпу…
И какой все-таки визгливый голос у
этой Чириковой, ну которая за лес борется, и я не возражаю,
но три часа вчера добиралась по Ленинградке до центра, чуть на маникюр не
опоздала, ужас, какая-то дорога все-таки нужна…
Кто от слова «Чечня» морду воротил последние пятнадцать лет, когда вам говорили,
что там-то все ваши неприятности нынешние и начались? Кто брезгливо отвечал
«…Ну, это перебор…», когда вам пытались доказать, что между тем, что в Чечне
происходило, и Холокостом нашим лелеемым вообще никакой разницы нету? Не вы? Нет, конечно, вы же интеллигентные люди, все
понимаете, вселенская скорбь вам не чужда, про жуликов и воров тоже вам все
ясно, вы им еще и не такие определения найдете, родным словом владея сполна… Но что поделаешь, если нет других, и приходится мириться с
этими, и кормиться сытно можно только от их щедрот, а мы ведь так намучились
при совке, а жизнь так коротка…
Народ вам плох, который не скорбит
по утерянным гражданским свободам и не встает грудью на их защиту? А когда
народ этот последний хер с солью доедал по моногородам, а вы уже присматривали
дома в Черногории, он был хорош? …на свои, конечно,
присматривали, честно заработанные, кто же спорит… про тех, кто уже не
присматривал, а покупал, и не в Черногории, а в Провансе, не говорим… Как
зарабатывали? Честно, сказано же… А когда трупы из
Чечни возили тоннами и сваливали в ростовском морге, не вы в это время втирали
народу, что все это, конечно, ужасно, но нет альтернативы Борису Николаевичу,
одинокой горой стоящему на пути коммунистического реванша? За гражданские
свободы вы тогда переживали? Или за дома в Черногории? Путина вы критиковали? А
за что? Что он такого сделал, чего не сделал Ельцин? Войну начал? А тот, герой
вашей мечты? Или вы за кого-то другого голосовали в девяносто шестом? Может,
пора ответить за базар? Или такое старое поминать не комильфо?
Сто человек вышли в Москве на
Пушку, когда в Чечне все пошло по второму кругу и Грозный окончательно с землей
сровняли — сто! Может быть, еще сто пятьдесят стариков приплюсуем, которые
хотели дойти, но уже ноги не ходят. Вот они имеют право предъявлять претензии
народу, а остальные — свободны… Даже те, кто потом
опомнился и за нет войне на Украине вышли — свободны, раньше надо было думать,
раз уж вы такая интеллектуальная элита, а не быдло лоховатое…
Продолжить? Не хочу. Скучно,
во-первых, потому что бессмысленно. Во-вторых, долго, практически бесконечно
можно длить эту песню. Она, собственно, о чем? О том, что не бывает ничего
несправедливого, каждому отламывается по делам, а если кажется, что не
заслужили вы то и это, надо просто повспоминать.
И нет никакого «мы», забудьте вы
это спасительное множественное число. Каждому воздастся персонально, а не
коллективно, и, кстати, содеянное в составе группы
карается строже, как известно. И никакой интеллигенции на свете нет, это все
фантазии советских жизнеустроителей.
Интеллигенты есть, а общность — увы. Потому что, если
бы она существовала, история последних тридцати российских лет описывалась бы
так: коллектив публичного дома решил наладить на своем производстве рабочее
самоуправление и внедрить институт выборности мамки, но не поделил прибыли от
новой формы хозяйствования, и бандиты, крышевавшие
заведение, после некоторых колебаний восстановили контроль над ситуацией.
Так вот, я за чужую проституцию
отвечать не желаю, мне своей хватает.
5.30
— Хороший текст.
Я вздрогнул, поднял голову… черт,
половина шестого уже… ничего себе, это я на секунду голову положил на руки,
сидя у компьютера, и трех часов как не бывало… Таня прочитала
написанное поверх моей головы, а я даже ухом не повел…
— Понравился?
— Многовато, на мой вкус, пафоса, а
так ничего. И ругань я бы убрала…
— Ну, вот будешь готовить к
публикации, сама и уберешь.
— Где же ты его публиковать
планируешь? В «Российской газете», не иначе?
— Понятия не имею. И вообще, это не
моя забота, наше дело малое — написать…
Пауза. Нет, чувствуется,
продолжения у шутки…
— Правда, что тебе вдруг приспичило?
— Спать не хотелось. И пусть Мишка
прочитает, ему пригодится, когда следующая перестройка будет… нет, перестань,
не начинай, никакое это не завещание, а нормальное тщеславие…
Вот сейчас все бросятся интересоваться — кто такой Павел Володин, что за
журналист, почему мы давно не читали ничего… и тут мы им текстом по морде… блог
на «Эхе» или, бери выше, колонка в «Нью-Йоркере»… и
все в один голос: какое блистательное перо, какое гражданское чувство, прямо не
хуже Латыниной!..
Давно я этот текст хотел написать,
потом остыл, а во время разговора с Вадиком опять завелся.
6
часов назад
Вадик вот что еще рассказал, пока
мы чай пили в церкви.
Тогда, в девяносто девятом, когда
Басаев собрался в поход на Дагестан, и стало ясно, что новая война будет
обязательно, Руслан Султыгов собрал у себя в Махкетах весь тейп, ну не весь, конечно, а стариков и
уважаемых людей. Два дня сидели, разговаривали, решали, как быть в этих
обстоятельствах, кого поддерживать, с кем воевать…
Вадик туда, естественно, допущен не
был, но с результатами обсуждения его ознакомили. Решено было так: есть
многочисленные и влиятельные тейпы — беной, чеберлой, шарой, — мы к ним не
относимся, нас маловато будет. Поэтому против Масхадова не пойдем, но и с
Басаевым воевать не станем. Нам главное самосохранение, но если война, мы в
стороне стоять не будем, понятное дело, и людей дадим, и деньги, и оружие,
сколько потребуется на общенародное дело, но в союзы ваши и альянсы вы нас не
втягивайте, в политику вашу… Девять мужчин из Махкетов ушли с Басаевым на Чабанмахи
и Карамахи, человек пятнадцать — к Масхадову в
ополчение.
Через два дня после того, как все
разъехались, Вадика позвал к себе Руслан. К тебе, говорит, есть просьба. С
просьбами тут к Вадику обращались нечасто… Да,
подтвердил Руслан, заставлять не стану, но если сделаешь — буду благодарен… Что
надо-то?
Да, собственно, дело не великое,
хорошо бы один груз доставить. Ты с «газелью» справишься ведь? Ну конечно.
Права в порядке? Да, права у него были, еще в учебке
выдали после курсов, просто никому они сроду были не нужны… И
груз-то не мой, но важные люди попросили, рассказал Руслан. Видишь ли, война
ведь не сегодня-завтра начнется, а бизнес — такая штука, он все равно должен
быть, торговля продолжается, товар туда-сюда ходит, деньги оборачиваются, война
— не война… Короче, на складе в Карачае завалялось кое-что, и это дело надо
доставить в Россию. «Газель» с ростовскими номерами, документы на нее чистые,
накладная, бабки на дорогу — все это есть. Водилы
нет. Посадишь сейчас за руль кого-нибудь из местных — проблем не оберешься, на
каждом посту обдирать будут, глядишь, и товар отберут, и машину арестуют по беспределу. И уважаемые люди перед своими партнерами кем
окажутся?.. А с твоей внеш-ностью и фамилией трудностей с доставкой не должно
возникнуть. Не волнуйся, нет тебя в розыске за то твое дело, мы позаботились…
был — и нету… Отвезешь товар, сдашь — и возвращайся,
живи… вообще-то женить бы тебя надо, жалко, ты не чеченец, хоть и мусульманин… тут,
правда, вдова одна есть, она меня про тебя спрашивала… ну ладно, это когда
вернешься. Сделаешь?
Что за уважаемые люди хотели
сохранить реноме перед контрагентами в России, Вадик интересоваться не стал,
лишние вопросы — ненужные проблемы. Дня за три до общего собрания тейпа
приезжал Басаев, часа полтора они с Русланом переговаривались, и все знают, что
какую-то коммерцию он с Россией крутит, да в общем
никто его за это и не осуждал — отряд же на что-то содержать надо… может, он?
Вздор, решил Вадик, где я, и где Шамиль, и вообще, не моего ума это дело.
Просят — значит, надо. Сделаю.
Всего-то один раз
его всерьез и остановили — на посту в Привольном, где сходятся две федеральные
трассы… там всех тормозили без разбору.
Что везешь? — спросили, едва глянув в права и техпаспорт. Сахара семьдесят
мешков, вот накладная, вот маршрутный лист… Значит,
выбирай, или мы тебя ставим в очередь на досмотр, вон видишь, вся площадка
забита, это часа на четыре, или можем ускорить процесс… Вадик расплатился, как
велел Руслан, и спокойно двинулся дальше. Без приключений доехал до места
назначения, загнал «газель» на какой-то склад на окраине Волгодонска,
разгрузился, подивился, что не взяли с него никаких расписок, да и отправился в
обратный путь, довольный, что не подвел людей.
Через месяц, в сентябре, увидев в
телевизоре дымящиеся обломки жилого дома, трупы без голов, кричащих от ужаса
людей, Вадик подумал… да ладно, подумал он… он сразу и
твердо понял, что он привез в этот город и зачем. Не нужны ему были никакие
доказательства, да и с кого их спрашивать — с Руслана или, не приведи господи,
с Басаева? Вадик и так все знал. Когда взрывы повторились в Буйнакске, а потом
и в самой Москве, Вадик даже лишней минуты не задержался у телевизора… что он,
трупов, что ли, не видал? Он понимал отчетливо — времени на то, чтобы
исчезнуть, у него немного… все, кто хоть рядом постоял с такими делами, хоть и
по неведению, хоть и втемную их использовали — все они скорые покойники.
Сейчас, пока война и бардак, еще есть шанс, очень скоро его не будет.
Вдову он жалел, Хадижат… Руслану это знать было ни к чему, но сошлись они с
Вадиком еще до той поездки в Волгодонск, и все было уже хорошо, и к старшему в
роду она пошла с вопросами, ни на какую свадьбу, конечно, не надеясь, Вадик же
не чеченец, но хотя бы пусть в доме живет, и чтобы никто не косился, а то что это за любовь впопыхах за
сараем…
Вадик потом очень хотел узнать, что
стало с Хадижат, но как?
Это потом, а сейчас надо было
бежать. Чем, собственно, Вадик и занимался большую часть своей сознательной
жизни.
Уже была зима двухтысячного, уже
армия перешла Терек и двинулась в глубь Чечни, уже Кадыров-старший
сдал Аргун, Грозный обстреливали, и колонны беженцев потянулись в сторону
грузинской границы. Вадик достал из тайника все накопленные деньги, взял теплые
вещи и в ночи пешком добрался до трассы, ведущей на Итум-Кале,
там попросился в кузов грузовика, груженного старой мебелью… Прощаться не
стал — ни с Хадижат, ни тем более с Русланом. Жизнь
дороже.
Через трое суток он оказался по ту
сторону границы, в Панкисском ущелье. Там были три
деревни, в которых жили местные чеченцы, и там образовался той зимой тыл —
беженцы… раненые… бойцы, пришедшие на отдых… те, кто готовился сменить их под
Грозным и в Комсомольском… время от времени появлялись Масхадов, Гелаев, Бараев, тоже отдыхали… Никакой
грузинской властью там не пахло, никто ни у кого документов не спрашивал, и
можно было отлежаться и оглядеться, но Вадик понимал, что это счастье не
навсегда и, скорее всего, ненадолго…
Что делать дальше, он не знал, но
тут в Панкиси с гор спустилась группа человек из
пятнадцати. Похожи на русских, правда, говорят странно, но точно не местные.
Вадик прислушался, присмотрелся и подошел. Оказалось, украинцы. Во второй раз
отвоевали в Чечне… уна какое-то унсо…
Вадик слышал, что есть такие, воюют не столько за чеченцев, сколько против
России, и хорошо вою-ют, но раньше их никогда не встречал… теперь пробираются
домой. А ты кто такой? Вадик рассказал свою биографию, опустив ненужное, то,
что и сам рад был бы забыть. Возьмете с собой? Можем, чего ж… люди с опытом пригодятся… плавать умеешь, на всякий случай?.. а то
добираться будем морем, случись чего… у нас, сам понимаешь, груз — мечта
пограничника…
Через наделю
приехал «пазик», они в него погрузились — и в Поти, в
порт, там на какой-то сухогруз, дальше на Одессу. До самой Одессы не доплыли, в
море пересели на две лодки, причалили в лиманах, дальше пешком, потом на
перекладных, закончился маршрут где-то под Ровно…
Ты куда теперь? — спросил старший,
который назвался Олесем. Вадик пожал плечами. Никуда.
Некуда.
5.40
…А теперь давай завтракать скорее,
а то я паду в результате от бескормицы, а не былинным героем, и в этом случае
тексты мои будут никому не интересны…
Отпустил запах, а я уж думал, это
навсегда… Ну, Танька, ты герой и гений! Тут тебе и
яичница с помидорами, и сырники с вареньем, и сок свежий, и чай с чабрецом… вот
это жизнь. Если бы не.
— Придумал, что делать?
— Придумал. Слушай…
— Слабовато…
— Придумай лучше… вариантов у нас
немного. Надо попробовать, а там уж как пойдет…
— А если…
— А если, а если… тут столько
всяких «если»… Смотри, чем хороша ситуация. Думать долго не надо. Решили —
делаем. Не делаем? Тогда считай трупы. Вот и весь расклад.
— Будь он проклят, этот твой Вадик…
— Такой же мой, как и твой… В пользу бедных разговор, Тань.
— Бедные — это мы с тобой…
— Да уж, не богатые… Время теряем.
Зову полковника кофе пить?
— Подожди, я хоть причешусь…
Когда прозвучат трубы Страшного
суда, я не сомневаюсь, Танька скажет: «Что?! Нет, это невозможно, я на среду
записана в парикмахерскую на Покровке». И если архангелы начнут с ней
пререкаться, я им не завидую.
— Зови своего полковника.
— Знакомьтесь, Татьяна…
— Да, я в курсе. Я — Сергей.
— Кофе выпьете с нами?
Полковник Семенов, оказавшийся
Сергеем, запнулся…
— Вообще-то… да, буду, с
удовольствием…
Рядом с чашкой я положил лист
бумаги, на котором воспроизвел ультиматум Вадика. Полковник Сергей вида не
подал, но глаза запустил в написанное, прочитал,
поднял голову…
— Кофе отличный…
С корицей делаете, Татьяна?
Татьяна подтвердила, что да, с
корицей, еще и кардамон там присутствует… Полковник покивал,
смакуя напиток, потом достал мобильный, показал его нам и характерным жестом
приложил ладонь к уху, затем продолжил свет—скую беседу.
— Надо же, кардамон… очень
интересный вкус получается…
Одновременно он показал, что ему
нужна ручка. Танька метнулась в комнату…
Семенов написал два слова, показал
мне, сложил лист со своим и моим текстом, сунул в карман.
— Ну что, наверное, нам пора, Павел
Владимирович. Татьяна, вам огромное спасибо за кофе. Кстати, если что-то надо,
вы даже секунды не сомневайтесь, просто скажите ребятам на площадке, они все
сделают… привезти что-то, вас куда-нибудь доставить… ну и обратно, естественно…
поймите меня правильно, пожалуйста, приказ есть приказ…
они обязаны все время держать вас в поле зрения и не допускать контактов…
— Это что, домашний арест?
— Некоторые ограничения на время
проведения операции…
Танька, смотрю, начала закипать. Я
ей показал — не надо, не по адресу, не заводись, сейчас не об этом…
Семенов Сергей деликатно вышел
первым на площадку и дверь прикрыл. Мы с Танькой обнялись.
«Запомнил. Не продам», — вот что он
написал в ответ на мое сообщение о том, чего требует Вадик. Эти два слова я и
прошептал Таньке на ухо — ну, в смысле, он не продаст, говорит.
И еще три.
Она в ответ взяла меня за уши, лоб
в лоб уперла и сказала: «Категорически запрещаю тебе мочеиспускание». Я глаза
выпучил, а потом вспомнил…
Есть у меня такой приятель — Петя
Кузьменко. Он хоть и Петя Кузьменко, но настоящий американец, даже не
иммигрант. Петиных папу и маму немцы во время войны
угнали в Германию, потом они оказались в американской зоне оккупации,
перебрались в Штаты, там встретились и родили Петю. В семье при этом свято
помнили корни и говорили только по-русски, и Петя вырос абсолютно двуязыким. Году, наверное, в девяностом он появился в
Москве, поскольку решил лично наблюдать процесс обновления обожаемой
исторической родины и ее восхождения на вершины прогресса. Для полноты ощущений
привез с собой молодую жену Эби.
Все шло отлично. Родина обновлялась
и восходила, Петя халтурил на все существующие в природе американские издания, Эби учила русский, и не без успеха, их принимали в самых
изысканных тусовках Москвы… Одна была печаль — Эби никак не удавалось забеременеть, а хотелось.
Да сходите вы к Палычу, в Институт
акушерства и гинекологии… Понятно, что не американская медицина, но тоже люди
кое-что умеют, и для них сейчас двести, скажем, долларов — большие деньги, вы
ничем не рискуете, попытка — не пытка…
Это оказался один из лучших
советов, которые я когда-либо кому-либо дал. Через два месяца после первого
похода к Палычу Петя и Эби собрали торжественный ужин
по поводу, как они с американской физиологической простотой объявили, Эбиной необратимой задержки.
Палыч выделил Эби
в качестве наблюдающего врача Ваську Грязнова, та поверила в него истово.
Петиных гонораров при тогдашней дешевизне рубля вполне хватало на то, чтобы
кормить будущую мать черной икрой… Но на восьмом
месяце беременности им все-таки пришлось расстаться с Москвой, Палычем,
Васькой, тусовкой и дешевой икрой. Страховка, гражданство, бабушки-дедушки, то
да се, короче, рожать надо ехать в Нью-Йорк. Сыграли отвальную, отбыли…
Через двое суток в четыре ночи
раздается звонок. Петя, из Нью-Йорка. Что произошло? Понимаешь, говорит Петя,
прихожу я домой, а тут сидит Эби, вся синего цвета и
трясется. Я у нее спрашиваю — что такое? Она: доктор запретил мне
мочеиспускание… Что?! Да, запретил. Что за бред? — это мы с Петей одновременно
спросили друг у друга. Ну вот она сидит передо мной,
трясется, вся целиком синяя, представь, и категорически отказывается, значит…
Ладно, сейчас попробуем выяснить…
Четыре. Часа. Ночи. Потому что
разница во времени. Но ждать до утра нельзя. Иначе Эби
дуба врежет, как объяснил Петя, потому что Ваське она верит безоговорочно, и
никого больше слушать не желает…
Я дозвонился до Палыча, тот поднял
Ваську, потом перезвонил мне, и вскоре через Атлантический океан полетела
радостная весть — доктор сказал: можно!
Выяснилось вот что. Эби в Нью-Йорке почувствовала себя плохо, что-то у нее там
закололо, и она бросилась звонить Ваське, которого слушалась действительно
беспрекословно. В Москве было уже полдевятого вечера. Васька с какой-то
акушеркой отмечал конец рабочей недели и, выслушав Эбины
жалобы, быстро дал ей духоподъемную рекомендацию. «Эби,
— сказал Васька, торопясь обратно к акушерке, — в твоем положении главное — не
ссать!» — и повесил трубку. Русский-то Эби выучила,
но тонкостей освоить не успела…
Правильно Танька мне эту историю
сейчас напомнила, вовремя, молодец. Хватит, в самом деле. Намочеиспускались.
09.00
Батюшки-святы, вы только
посмотрите, кого нам приволокли… явление бороды лопатой народу, прости господи…
и этого мобилизовали… изучали, значит, биографию… подыскали собеседника…
мастера… На крыльце администрации Никольского стоял
Сашка. В рясе, крест на груди, в рабочем, как он выражается, прикиде.
— Здорово, отец Александр.
— Здравствуй, сын мой.
Этой шуткой мы при встречах
обмениваемся последние лет пятнадцать, с тех пор, как Сашка получил сан.
Продолжение ее — «…а когда, Санек, ты помрешь от водки и прихожанок, можно, я
по тебе заупокойную отслужу? Раз уж ты мне отец, должен ведь что-то чаду своему
завещать?» — я в этот раз опустил, как-то язык не повернулся…
Мы с Сашкой одноклассники, вместе
школу заканчивали, девятый и десятый классы. Дружили? Скорее,
состояли в одном клубе по интересам — диски тяжелого, понятно, металла, джинсы
с клешем безразмерным, книжки не то чтобы запрещенные, скорее, не вполне
одобряемые, вроде «Мастера и Маргариты», хипповатое
кочевье между Пушкой и Трубой, не портвейн вульгарный, удел гегемона, а паль
элитарная… — но тогда это казалось дружбой, причем навсегда. После школы
потерялись довольно быстро и надолго. Нашлись лет через десять, когда я уже
работал в «Московском курьере», и казалось нам, что мы живем совсем в другой
стране, так казалось нам тогда.
Сашка, как выяснилось, после школы
закончил семинарию при лавре… кто бы мог подумать, ведь ничего не предвещало, и
отец у него был, между прочим, проректор Высшей партийной школы… потом остался там в аспирантуре, добивался рукоположения, но все мешали
какие-то завистники и интриганы… и наконец, мечта его сбылась, но к тому
времени уже открывались новые, совсем иные горизонты… Михаил Сергеевич решил амнистировать веру в Бога, тысячелетие крещения Руси праздновали,
что твой юбилей Октябрьской революции, патриарх на глазах становился фигурой
влиятельной и самостоятельной, вскоре уже и храм Христа Спасителя начал расти
вблизи Кремля темпами невиданными, и монастыри с церквями стали возвращать, и
на Пасху очереди выстраивались к храмам, как раньше на хоккей, и начальство
поперлось перед алтарем стоять на праздники…
Сашка работал в Патриархии в отделе
внешних сношений, заодно писал речи патриарху, вот его и погнали по московским
редакциям заниматься промоушеном обновленной церкви,
и он первым делом отправился в «Курьер», оплот прогрессивных веяний, где и
обнаружил меня…
Дружба наша восстановилась. Заметки
Сашка писал хорошие, не противоречащие редакционной политике, к правке и
сокращениям относился без фанаберии, а главное — не было в нем никакого
фанатизма, наоборот, оказался он веселым циником, и как следствие — отличным
собутыльником. «Они мне, — рассказывал Сашка, — говорят: евреи распяли Христа…
Я им: есть такая версия… но если бы евреи не распяли
Христа, где бы мы с вами сейчас работали?» Что не помешало
ему с приходом совсем новейших времен выступить с программной заметкой — уже,
слава богу, не в «Московском курьере», который к тому моменту благополучно
почил в бозе — про вселенский заговор против русского
мира, в котором инородцы играют не последнюю роль, и про необходимость
сплотиться в эти судьбоносные времена вокруг сами знаете кого… Я ему при
встрече, на дне рождения «Коммерсанта» дело было, сказал: вы хоть
понимаете, что творите? Он мне ответил: когда вы творили, мы молчали, теперь
ваша очередь возле кассы облизываться…
— Ну
давай, рассказывай, чего они там тебе поручили.
— Брось. Я сам вызвался.
— Я брошу обязательно, когда решу.
Только без твоих указаний. И на что ты сам вызвался? Проповедь мне будешь
читать? Или причастить меня хочешь?
Ни то, как выяснилось, ни другое. И
вообще Сашка прибыл не по мою душу, так он сказал. Сам вызвался, или обязали, я
вникать не стал. По Сашкиной версии, услыхав новости, он позвонил одному
человеку… да какое это имеет значение, кому… сообщил, что знаком с участниками
пробега, и предложил свои услуги. Какие? Сашка и сам этого объяснить не мог, но
чувствовал, что должен быть поближе к месту событий. Его допустили в
Никольское, рассказали, что происходит, и пожаловались на Женьку, который не
хочет участвовать в операции… Сашка пошел с ним разговаривать, но тот уперся
насмерть, как баран перед закланием, опять исполнил номер про двоих-троих
детей, всех послал и завалился спать, даже бухать отказался…
Не я один, оказывается, провел эту
ночь в трудах…
Сашка с Женькой были знакомы, это
верно. Оказавшись по делам в Петровском монастыре, Сашка редко упускал случай
заскочить в расположенную через дом редакцию «Курьера», независимо от того,
стоит в номере его заметка или нет. Там тебе и нальют, и закусить дадут, и
сплетни последние расскажут, и девки крутятся
симпатичные… там они с Женькой и познакомились… собственно, ты и Вадика тогда
должен был там видеть? Наверное, согласился Сашка, что-то такое блондинистое я
припоминаю, но от стены я его не отличал.
Ладно, не уговорил и не уговорил, у
меня тоже не получилось… обойдемся… все это к делу уже
не относится… извини, сейчас не до тебя…
Тут он меня удивил по-настоящему.
Вместо Женьки Сашка предложил себя. Ты? Ты хочешь пойти со мной в церковь к
Вадику? Да. Ты вообще-то догадываешься, как они к попам должны относиться? Как?
Я не интересовался, но представить можно… Голгофы взыскуешь?
Подвигов Сашка не искал, но идти был готов, да…
Сашкино предложение застало меня
врасплох, но облегчение я, конечно, испытал сильное. Чего дурака-то валять,
вдвоем веселее, хоть кем окажись этот второй… Не
ожидал я от тебя, отец Александр, правду скажу.
— Спасибо, Сань.
— Не стоит. Ты же со мной пошел бы,
если бы, не приведи Господь, наоборот случилось?
Предположение лестное, но не уверен
я, вот совсем не уверен… Честно говоря, нашелся бы
подходящий предлог, я бы и сейчас двадцать раз подумал…
— Хорошо. Но вот так сразу, я
думаю, не получится. На Женьке Вадик настаивал, а как на тебя прореагирует —
вопрос. Схожу, спрошу, может, подойдешь…
— Ссышь?
Да что ж вы все как сговорились
сегодня…
— Есть такое дело. А ты нет?
— Я нет. В четверг у врача был. На
следующей неделе химию начнут делать. Некоторые шансы есть, говорят… Я у доктора
духовник, он мне врать не станет. Я еще подумал, может, лучше все-таки у
атеистов лечиться… в общем, вот так…
Вот так. Ясно. Как правильно сказал
мне один человек на своем девяносто четвертом дне рождения: «Жизнь, Паша, — это
постепенное исчезновение врагов». И друзей, конечно, тоже, но их завести проще,
как ни странно. Жизнь, правда, такая стала, что кто тут друг, кто тут враг…
— Я тогда сейчас пойду. Спрошу
Вадика про тебя, посмотрим, что ответит.
— Я здесь буду. Кстати, ты
настоятеля там видел, ну, среди заложников?
— Нет, но я особо не вглядывался.
Спросить?
— Спроси. Я его знаю. Хороший
мужик. Четверо детей. Удачи.
И тебе.
9.20
В штабе все было по-прежнему —
бессмысленная суета, спертый воздух, злые и растерянные лица, только сильно уже
помятые.
Что нового? Оказалось, что в
полпятого из церкви выпустили тетку, у которой кровь пошла носом, похоже, из-за
подскочившего давления. «Скорая» ей помогла, она даже говорить может, но
оперативного проку от тетки как от козла молока — ничего толком не видела, а
что видела, не запомнила, только причитает и рыдает…
Вот, собственно, и все новости за
то время, что меня здесь не было… А начальство что
говорит? Ну, с самого верха, откуда-нибудь из района Старой площади, какие
поступают бесценные советы? Пленных, типа, не брать, патронов, сука, не жалеть… Это не входит в вашу компетенцию, отвечают. Вот и отлично,
не сильно и хотелось. Пойду я тогда, наверное, в логово террора… это в мою
компетенцию входит? Про Сашкину инициативу они ничего не сказали — значит, он
только со мной это обсуждал… Ну и я не стану… пока…
может, Вадик вообще откажется от этого парламентера, чего опережать паровоз?
Им даже и сказать мне было нечего
на прощание.
Спецназовцы были уже другие, видно,
смены поменялись. Мы с вами, полковник, одни остались, говорю — ветераны этого
маршрута. Семенов ничего не ответил, кивнул только, даже голову не повернул в
мою сторону.
10.12
В церкви царило оживление. От
дверей ничего не было видно, но слышались голоса, отдающие какие-то команды,
раздавался топот ног, что-то таскали с места на место… Дальше
прохода Вадик меня не пустил, мы разговаривали в той же подсобке, где
вчера вечером он рассказывал мне о своих приключениях за те пятнадцать лет, что
мы не виделись. И не все рассказал, как выяснилось.
2000-е
Олесь отнесся к Вадику
сочувственно. Хочешь, спросил он, устрою тебя в одно место? Денег не платят, но
харчи и крышу над головой я тебе обещаю, плюс
отсутствие ментов в округе. Российский паспорт? Да хоть китайский… Работать? Да, надо, но не бойся, не урановые рудники… К тому же у тебя, что, много других предложений?
Так через неделю Вадик оказался на
хуторе Буяне. До ближайшей деревни четырнадцать километров, до областного
центра — добрых восемьдесят. Леса, речка Стромбылиха,
в ясные дни вдали Карпаты видны, другого жилья поблизости нет…
Раньше там был кордон охотохозяйства, два дома
основательных, конюшня, баня, постройки, потом охотохозяйство
распродали, в том числе и кордон этот. Кто стал владельцем домов и огромного
участка? Бог весть. Люди, которые жили в Буянах и присматривали за порядком,
может, и знали новых хозяев, но с Вадиком делиться этим знанием не спешили.
Было их четверо, семья. Отец с
матерью, Алексей Григорьевич и Тамара Илларионовна, и двое взрослых сыновей —
Андрей и Юрка. На каникулы привозили из города двух Юркиных дочек-школьниц,
Аньку и Лизку. Больше на хуторе никто не появлялся, если не считать, конечно,
молодых ребят, ради которых все хозяйство и держали. Они приезжали раз в две
недели, группами по десять-пятнадцать человек, больше не вмещала бывшая
конюшня, где они располагались дня на три, как правило.
Чем эти ребята занимались в Буянах,
уходя в лес и возвращаясь только к вечеру или под утро, Вадику рассказывать
было не надо. И так все было понятно по обрывкам разговоров,
которые хоть и на украинском, но Вадик его освоил довольно быстро, а потом ведь
некоторые слова что по-украински, что по-русски звучат похоже… Марш-броски,
дневные и ночные, рукопашный бой, сборка-разборка оружия, ориентация на
местности… первичной боевой подготовкой занимались эти ребята, и не из-под
палки, и не под окрики дедов, как у Вадика в учебке,
а в охотку, это видно было…
Работы на хуторе было много, но
несложной, и Вадику хорошо знакомой. Корм корове задать, вычистить за ней, сено
переворошить, дров нарубить, огород обороновать…
короче, все то же самое, что в Махкетах, только здесь
земля была лучше, и больше ее, гектара три… Про Махкеты и вообще про прошлую жизнь он старался не
вспоминать.
Присматривались к нему неторопливо.
Года только через полтора после того, как Олесь привез Вадика в Буяны, Алексей
Григорьевич впервые оставил его за столом после ужина, налил самогона и стал
расспрашивать. Вадик все рассказал как есть, только поездку в Волгодонск
опустил. А чего из Чечни тикал? Так ведь война опять, а когда федералы придут
или какая-никакая новая власть — неужели меня первым не притянут? Тамара
Илларионовна спросила про мать, Вадик ответил скупо, но там
на подробный рассказ и не набиралось… Женат? Был. Дети есть? Развелись? Да нет,
не успели… вот так все вышло… Ясно… еще выпьешь? А про
голодомор ты когда-нибудь слышал? А какая страна в этих местах раньше была,
знаешь? Нет, еще раньше, до войны… от дурной, не чечен-ской, а той, большой…
Мужики к Вадику относились неплохо,
а мать, Тамара Илларионовна, откровенно жалела, и когда однажды Юрка сгоряча
дал Вадику затрещину за подмокшее по вине последнего
сено, понесла сына последними словами и под конец тирады влепила ему конкретную
оплеуху. Юрка, держась за пострадавшее ухо, сказал: все, Вадик, ты здесь теперь
прописан, из-за чужого она бы так разоряться не стала…
Анька с Лизкой, когда их привозили
в Буяны, очень любили с Вадиком поддержать беседу. В интернате, где они жили,
говорили только по-украински, а русский учили как иностранный. А девчонкам
хотелось попрактиковаться, и кроме того, украинский выговор Вадика их страшно
смешил…
Зимой две тысячи четвертого вдруг
перестали приезжать эти, как называл их про себя Вадик, курсанты. Послушав
разговоры за столом, он сообразил почему. А потом, присмотревшись к
телевизионным репортажам из Киева, где народ тогда вышел на первый майдан,
увидел среди демонстрантов пару знакомых лиц, из тех, кто тренировался на
хуторе.
Вадим, ты хоть понимаешь, шо робится? — спросил его Алексей
Григорьевич. Вадик посмотрел ему в глаза и сказал: совсем уж за дурака меня не держите. Понимаю.
Дураками, как выяснилось, были те, кто полагал Вадика существом
добродушным, но безмозглым, оттого и бессловесным. Я, например.
10.43
— Прости, что прерываю. Они там
ждут, в штабе, чтоб я вышел и сказал…
— Ничего, подождут. Я хочу, чтоб вы
дослушали и поняли.
Как-то по-новому он вдруг
заговорил. Сухо, почти враждебно, и вечный его дядьпаша
куда-то пропал…
— Ладно. Но там еще один человек
появился. Может быть, ты его помнишь, он в редакцию на Петровке часто заходил,
Сашка Курлин, священник…
— Помню.
— Он готов вместо Женьки сюда…
— Чего вдруг? Вознестись планирует?
— Не знаю. Но тебе же нужен второй…
— Уже нет. Прошла потребность.
Помните, какой отзыв на пароль был у пацанов в
«Неуловимых мстителях» — «Был нужен, уже взяли». Наш случай.
2004–2014
Десять лет — это много или мало?
Смотря где. В тюрьме, наверное, много. В счастливом браке, например, — мало.
Вадику в Буянах жилось хорошо.
Потому что просто жилось. Еда, жилье, работа не в тягость — все есть. Люди
вокруг незлые. Никуда не надо бежать. Никого не надо убивать. И ты никому не
нужен. В смысле, жизнь твоя. Он даже начал вспоминать. Сначала
хорошее… кладовку в редакции на Петровке, первое в его жизни собственное жилье
— не коммуналка в бараке, не казарма, не сарай в Махкетах
— а невиданное прежде личное пространство… еще как Нинка его целоваться учила,
а он потом мучился, все время думал, откуда она такая опытная, шалава,
наверное… и когда понял, что сержанта того он убьет обязательно, пусть сажают
потом — это тоже было хорошее, такое облегчение он испытал, когда
решился…
Все остальное тоже вернулось, вся Вадикова жизнь. Но он ее уже не боялся. Вадик даже удивился
сначала, но факт — ушел страх. Можно вспоминать, думать и ничего не делать,
просто думать. Потом засыпать.
Десять лет — это немало. Но и не
много. Зависит от того, что было раньше…
А потом наступил две тысячи
четырнадцатый. И все опять сломалось, видимо, судьба такая.
Окончательно все рухнуло после
того, как Аньку подстрелили. Тамара Илларионовна как чувствовала,
только от телевизора оторвется — молится, просит, чтобы Анька туда не ходила,
не женское это дело, пусть мужики бьются с этой сволочью, а она же девчонка…
Лизка к тому времени уже вышла замуж, и они с мужем уехали в Канаду, а Анька
отправилась в Киев поступать, в медицинский, не поступила, конечно же, с
первого раза, пошла санитаркой работать в неврологическое отделение.
Когда началось, Анька оделась потеплее, нарисовала на себе красный крест, главный врач
выгреб ей из сейфа все болеутоляющие, и она пошла в Михайлов-ский собор, куда
раненых свозили — боялись, что из больниц их менты заберут. С ней все случилось
уже в самом конце, через день Янукович сбежал, и все закончилось, в Киеве, в
смысле, закончилось… Когда самый ад начался в районе
Институтской, Анька выскочила к баррикадам возле метро «Арсенальная», она там
раньше бывала, думала — не опасно. Но уже работали снайперы, которых раньше-то
не было, и Аньку ранили, не помог красный крест. Неудачно, между седьмым и
восьмым позвонками пуля вошла. Жить будет, да. Только что это за жизнь — на
инвалидной коляске в двадцать лет? Ну уж какая есть,
спасибо, не убили.
Тамара Илларионовна три дня
пролежала, когда про Аньку узнала, черная вся стала. Потом очнулась, начала
собираться. В город, навсегда. А с инвалидом в деревне как управишься, когда
вон даже сортир во дворе? Юрка и Андрей уехали еще
раньше, на майдан, их Вадик больше не видел. Вместе с Алексеем Григорьевичем
они еще неделю заканчивали дела — все ценное вывезти, корову продать в
райцентре, ставни закрыть — и с богом.
Хутор все равно уже не нужен стал.
Отработал свое. В других местах теперь бойцов готовят.
Так сказал парень, который приехал
по Вадикову душу. Олесь прислал, который к тому
времени стал важным человеком, на хуторе появляться перестал, но про Вадика,
как выяснилось, не забыл.
Поедешь с нами?
Куда, зачем? Вот какая оказалась в
Вадике потребность: во время боев под Иловайском в эфире стали появляться
переговоры на языке, которого никто не понимал, но долго гадать не пришлось —
чеченский. Кадыров пригнал своих людей. Под Горловкой они базируются, это их
зона ответственности. Ты же по-чеченски понимаешь? Говорить Вадик так и не
выучился, уж больно сложное произношение, а понимать — да, могу немного. Много
и не надо, нам бы самое важное ухватить — когда, куда, сколько человек, какая
техника, есть ли двухсотые, трехсотые… Ну, что решаешь? Вот и отлично,
собирайся.
Сам себе Вадик долго не мог
объяснить, почему он ответил «да» на это предложение. Что, войны ему в жизни не
хватило? Вот уж чего он наелся… Деваться некуда? Да
нет, он понимал, что где-нибудь он да приткнется, не пропадет…
Испугался, что, если откажется, вышлют в Россию? Пугаться он перестал.
Не отвык, а разучился, просто что-то онемело в нем…
…Это оказалось хуже, чем Чечня.
Вроде все то же самое, но хуже. Там тогда было не так безжалостно. Хотя бы
иногда кто-то кого-то щадил. Контрактников и омоновцев в плен не брали, но срочников без нужды не убивали. И наши
без приказа не расстреливали, только если уж у кого совсем крыша поедет. Здесь
было не так. Кто с кем воюет? За что? На кого напали, кто обороняется? — ответы
менялись каждый день, и от этого люди быстро сходили с ума…
Вадику еще повезло, он попал в
батальон, где были не пацаны призванные, а
добровольцы, и самому младшему — двадцать четыре. Они и воевать умели, и не
зверели на третий день, и старались какую-то дисциплину соблюдать. И то, как
старались… Двоих поймали на том, что они девчонку
уговорили из интерната для умственно отсталых в Торезе, его и не вывозили
никуда, кто там кого вывозил, как стоял, так и продолжал, только жратвы у них
не стало, вот эти двое взяли буханку хлеба и конфет и пошли, потом еще хватило
ума кому-то рассказать, как время провели, слух пошел… Их связали по ногам и
рукам, одежду оставили, и балаклавы на головы
натянули, а штаны приспустили, и во дворе на ночь оставили, а июль, комары там
с крокодилов, ну они через часа
два начали так выть — спать невозможно, командир пожалел, велел застрелить…
…Тогда зачем согласился? Мог ведь
сказать «не хочу». И почему не убежал? Была ведь возможность? И главное… что
дальше-то? Ну… в смысле… почему мы здесь сидим?
— Достали.
— Кто?
— Вы. Вы всех достали. Сами скоты,
и других мучаете.
— Мы — это кто такие?
— Русские.
Интересный поворот сюжета. Еще один
специалист по этническим проблемам нашелся.
…Он действовал
сам, никто его не готовил, ни с кем он не советовался, ни на кого не надеялся,
никому не верил. К осени от его
батальона остались одни ошметки — кого убили, кого
ранили, сам Вадик уцелел только потому, что не в окопах сидел с наушниками на
голове, а в штабе… начали появляться новые люди, молодняк в основном, много
местных. Вадик присмотрелся и отобрал… брал он только
сирот, у кого родители погибли или в Киеве во время событий, или здесь, когда
города и поселки переходили из рук в руки, и очередные освободители зачищали
территорию… там таких сейчас, как у дурака махорки… отчаявшихся брал, но не
обезумевших. Оружие, взрывчатка, патроны, — тоже мне, проблема… видеокамера и
ноутбук вообще не вопрос, вон сколько магазинов стоит еще недоразграбленных…
труднее всего оказалось найти место, где есть связь, и
можно выйти в Интернет, но был у них парень, который соображал в этом деле…
Одним ночным рывком они прошли зону
боев и у Карачарова пересекли границу, она там как решето сейчас, на той
стороне нашли заброшенную деревню, обустроились. Деньгами они тоже запаслись,
правда, где взяли, Вадик не сказал. В Таганроге на рынке он купил «газель»,
вернулся за остальными, и за сутки они спокойно добрались до Никольского, эта
трасса новая, «Дон», она очень быстрая, и постов на ней почти нет, хотя,
конечно, не дешевое удовольствие… Церковь они атаковали не с ходу, месяц
готовились. Тут им повезло, настоятель как раз из епархии деньги привез, и
прихожане что-то собрали на ремонт — полы перебрать, балку одну поменять и
посмотреть, что с проводкой, еще всякой мелочевки накопилось за столько-то лет
— а денег тех… курам на смех, даже таджики отказываются от такого подряда… Эти согласились, сказали, мы беженцы, нам хоть сколько
заработать… В бытовке жили рядом с храмом.
Ну, и вот мы здесь…
— И я тебя тоже достал?
— Вы в паспорт свой давно
заглядывали? Вы здесь живете? Или, может, свалили?
— Нет, здесь живу. Хрен бы ты меня
нашел, если бы я свалил.
— Нашел бы. И не я бы вас искал, а
вы бы сами прискакали первым же рейсом. Я что, не знаю? Иначе переживали бы
потом, если бы мы здесь кого-нибудь грохнули, а переживать вы не любите, верно?
Я вдруг понял, что с этим новым,
непривычным Вадиком мне разговаривать легче. На равных пошел разговор.
— Верно, лишних неприятностей мало
кто ищет. Ладно, предположим, мы, русские, всех достали. А ты кто такой?
Эскимос?
— Я — не русский. Был русский. Но
больше не хочу. Вот такая у меня теперь национальность — нерусский.
Священник ваш, кстати, ничего мне не передавал?
— Нет. Просил только про настоятеля
узнать — как он? А тебя, говорит, не помнит.
— Неужели? И как в кладовку ко мне
ломился, когда нажрался тогда на Рождество, тоже не
помнит? Открой, Вадик, бога ради, сними с меня эти вериги, ответь на чистое
чувство… а ведь он меня крестил, я к нему на исповедь ходил…
А настоятель в порядке.
Мама дорогая, дорогая мама… просто
день знаний какой-то. И вот зачем мне это все, на хрена мне эти знания? Хотя о том, что Сашка не только ни
одну юбку не пропускает, но и к юношам галантен, я и раньше слышал…
а вот про Вадиково обращение не знал…
— Ну
хорошо, я русский… а ты нет. Ты что, не знаешь, как я к Чечне относился? Я и к
Украине так отношусь, только сделать уже ничего не могу…
— У вас же так всегда — я не знал,
я не видел, а я вообще был против… А в результате —
полна коробочка на кладбище… Врать, воровать и убивать — больше вы ничего не
умеете. Раз в сто лет какого-нибудь Гагарина запустите и носитесь с ним потом… при этом каждый гордится так, будто он лично в
космос летал… Мне Алексей Григорьевич рассказывал, он когда в лагере под Пермью
сидел при советах за национализм — там все друг друга держались. Кроме русских.
Эти были, как собаки… собаки-то лучше вас, они хоть на
слабых не нападают…
— А то, что мы с Женькой тебя из плена
вытащили и еще троих — это как, побоку? А кто возился
потом с тобой?
— Вы? Нас? Насрать вам было на нас.
Вам слава была нужна, вы уже представляли, как это в газете будет выглядеть и в
телевизоре… а нас вы даже за людей не считали. Я это
потом понял, когда вспоминать начал.
Зря я про те времена затеял…
Потому что Вадик прав. Не совсем. Но во многом. Да ладно, чего уж тут считать —
много, мало — зря и прав, будь он проклят…
…Да, нас волновало, что будет на
полосе и в кадре, и как нас будут на летучке хвалить за эксклюзив… грело нас
это, чего уж, больше всего на свете… а как бы вы
хотели, нам было по двадцать с небольшим лет, и нам такое счастье привалило, о
котором мы и не мечтали… настоящая, большая, свободная журналистика… и круче
нас профессионалов нету… и впереди у нас такая ослепительная карьера в нашем
деле и в нашей новой стране… да, вы были для нас материалом…
но если бы нам было насрать, как ты выражаешься, вы бы там и сгнили, в этой
Чечне… сделали бы мы жалостливый сюжет о пленных, невинных жертвах
братоубийственной войны, и отбыли…
Да, мы не все понимали… Это
Шевчук, которого тогда только ленивый не пинал за то, что он поехал по
гарнизонам петь, для солдат, он понимал… он чувствовал, что вот это мясо — они
главные пострадавшие и есть, и вообще главные… И
Славка Измайлов, он в Афгане был, а когда Чечня
началась, он поперся туда из своего военкомата вместе с призывниками, вот он
понимал… А мы — нет. Я — нет. Мне легче было с этими, которые бандформирования…
они же жертвы, кто же еще?… с ними и работать проще, никаких аккредитаций не надо… а Вадик, Сергей и два Олега — так, попутный груз, хотя
полезный, конечно… на халяву можно благотворителем побыть… а чего, ведь не
прошли же мимо чужой беды…
— Давай закончим эту достоевщину. Что дальше?
— Дальше будет интересно. Вы же
любите, когда интересно?
— Люблю — не то слово.
— Ну, получайте. Сейчас вы пойдете
в штаб…
Вадик больше не просил и не
предлагал, он приказывал.
11.17
— …и тогда они всех заложников
освободят. Больше никаких условий…
На меня они не смотрели. Друг на
друга они косились со страхом и подозрением, узнав, наконец, чего ради все мы здесь сегодня
собрались. Им теперь предстояло решать, как всю эту кашу расхлебывать, и как же
им не хотелось этого делать, как же они трусили… Вот-вот,
подумал я мстительно, присоединяйтесь, мы теперь единый коллектив, одна дружная
команда, соскочить ни у кого не получится…
— Докладывать надо, Вячеслав
Игоревич…
Это мужик из ФСБ сказал, обращаясь
к хлыщеватому деятелю из админист-рации президента.
— Надо, — отозвался тот, — только
начальник штаба — вы, Валентин Николаевич, вам и докладывать. Я здесь чисто для
консультаций…
Валентин
Николаевич ответил Вячеславу Игоревичу взглядом, в котором было много
искреннего чувства — паразит холеный, сучара гнойная, а то я не знаю, что ты
сейчас побежишь звонить… и кому, тоже знаю… и что скажешь, можешь мне не
рассказывать… я предупреждал, я говорил, надо было принимать превентивные меры,
не доводить до этой ситуации… гондон штопаный…
— Я буду докладывать своему
руководству. Но раз речь о первом лице, мне казалось целесообразным…
После короткого
препирательства они приняли предсказуемое решение: каждый информирует своих, а
там уж как наверху решат… Правильно, мужики, пусть начальство думает, кто из
вас в ознаменование успеха операции первым поедет в какой-нибудь Кудымкар
заведовать пожарной частью, а кто вторым на Сахалин — курировать охрану на
рыбозаводе, нечего тут поперек изобретать…
Перекур.
Сашка подошел откуда-то сбоку,
встал рядом на крыльце.
— Дай мне тоже сигарету.
— Ты же не куришь.
— Закуришь тут… Ну?
— Военная тайна, извини. Я разглашу
— тебе же хуже будет. Верно я говорю, полковник?
Стоявший рядом с нами Семенов… как,
кстати, называется его функция, интересно же — охраняющий охраняемое лицо?..
скучно ответил: «Да».
— А отец Владимир?
— Настоятель? Вадик сказал — в
порядке, сам не видел, меня внутрь не пустили. Вадик, кстати, тебя вспомнил, но
идти туда тебе не придется…
Семенов предупреждающе кашлянул.
— Все, молчу…
По Сашкиному лицу было не понять —
рад он тому, что делать ничего не надо? Скорее всего, да. А тому, что Вадик его
не забыл? Это вряд ли. Похоже, Сашка решил появиться на месте событий, потому
что просчитал: рано или позд-но докопаются сами до этого периода его биографии,
а начав копать, мало ли что отроют… лучше опередить события. Но зачем тогда он
предложил себя вместо Женьки? Знал, что Вадик откажется? Или в новых своих
обстоятельствах… эх, отец Александр…
Открылась дверь.
— Все, давай, меня зовут.
— Ты не забудь: много званых, да
мало избранных.
— Спасибо. Извини.
— За что?
— Плохо подумал о тебе.
После Танькиного запрета на
мочеиспускание это, пожалуй, было лучшее, что я услышал за сегодняшний день.
Отец мой любит эту цитату больше всех других, и Сашка это знает. Отец его
всегда из всех моих приятелей школьных, которые иногда сутками у нас дома
торчали, выделял, привечал, о чем-то они разговаривали, я потом только узнал,
что это он Сашке ссудил Библию почитать… А тот, став
крупным деятелем Патриархии, раз в месяц обязательно заезжал отца проведать, как-то
на Пасху даже притащил поздравительную открытку от Патриарха и дико ржал,
рассказывая, как Патриарха ломало начинать текст со слов «Уважаемый Владимир
Владимирович…».
Ладно, пошли, пока мы только
званые. Задача — в избранные не попасть. Или хотя бы ноги вовремя унести.
11.56
…никаких заявлений не будет. Мы
ультиматум террористов игнорируем и требуем, чтобы они немедленно освободили
заложников и сдались.
Вот сенсация-то… Танька это все еще
в ночи предсказала. И что теперь?
Теперь переходим к неофициальной
части банкета… Сходите к ним и предложите сделку. Если они всех освобождают и
сдаются, мы гарантируем, что раз они никого не тронули и крови, следовательно,
на них нет, то это по восемь лет на нос, то есть через четыре года наступит
УДО, и все тихо разбегаются… В принципе, можем даже
обсудить другую статью, не «терроризм», а, скажем, «злостное хулиганство», это
вообще шестерик максимум… А если спросят — какие гарантии? Так мы же сами
против огласки… не в наших интересах раздувать эту историю… Кстати,
если пойдет речь о деньгах — ну там, родственников поддержать на время отсидки,
или вообще… так вы скажите, что обсуждаются любые суммы… да, любые.
Ну, пляши, Вадик, несу тебе добрую
весть о скором обогащении…
12.32
— …вот и все их предложение.
Он не обрадовался, не огорчился, не
удивился. Вообще никак не отреагировал. Выслушал так равнодушно, как будто не о
его шкуре речь.
— Ясно. У нас осталось сорок минут…
— До чего?
— Узнаете. Мне вас надо кое о чем
спросить…
— Спрашивай.
— Вот если бы у вас сейчас была
газета, ну если бы «Курьер», скажем, еще выходил… или вы бы руководили
каким-нибудь телеканалом… вы бы что сделали?
— Сегодня? Сейчас?
— Нет, я не про
прямо сейчас. Ну, вот когда на Украине все началось в полный рост… года,
скажем, полтора назад…
— Дурацкий
вопрос, извини, конечно. У меня потому и нет ни газеты, ни телеканала…
а тебе это зачем знать именно сейчас?
— Надо. Ну? Почему у вас ничего нету?
— Да пойми ты, не прокручивается
фарш обратно… мы пытались сказать все, что думаем про это, вот нас и поперли отовсюду.
— А что? Что сказать пытались?
— Что это все безумие, то, что они
творят на Украине… что если Крым наш, то почему мы его воруем…
что нельзя разжигать войну в Донбассе ради рейтинга… что еще в Чечне все
началось… что кончится все это катастрофой…
— И?
— Что — и? Сам видишь…
— Но вы же успели сказать? Прежде,
чем вас поперли.
— Вроде, да… я не понимаю, Вадик,
что ты хочешь услышать?
— Я хочу понять, почему все ваши
слова оказались мимо кассы.
Я бы тоже хотел это знать. Почему?
Как говорил Георгий Владимирович Страхов, если заметка никого не
заинтересовала, значит, либо текст говно, либо автор такой говнюк, что пусть он
хоть таблицу умножения перескажет своими словами, ему все равно никто не
поверит…
— Ладно, я тебе отвечу честно. Дело
в том, что мы до этого столько врали, столько недоговаривали, столько
передергивали, что нам перестали верить.
— И вы тоже врали?
— Может, и не врал. И даже не
передергивал. Но тем, кто этим занимался, ничего не сказал… руку не перестал
подавать, работал с ними вместе… Прогибались, короче,
некоторые, но и осуждали их вслух немногие, а под раздачу попали в результате
все без исключения… Понятно объяснил?
— Да, спасибо. И что, вас теперь
уже никогда слушать не будут?
— Посмотрим… кого-то, может, и будут… кто доживет… и кто сумеет оправдаться… я тут текст
один написал как раз про это… ладно, не буду тебя грузить…
Вадик вдруг потерял интерес к
разговору. Как рубильник повернули — глаза прикрыл, сидит, молчит…
потом очнулся.
— Ну, вас-то будут…
— Спасибо тебе большое за такую
высокую оценку моих перспектив…
Но Вадик меня уже не слушал.
— Все, время. Выходи строиться.
— В чем дело?
— Вам пора. Забирайте людей и
уходите.
— Не понимаю…
— Мы сейчас построим заложников, вы
их будете выводить, но не всех сразу, а то они сами себя затопчут. Порциями, по
десять человек.
— А ты… вы все?
— Мы… потом.
— Без условий? Вообще ничего не
потребуете?
— Без условий. Ничего не требуем.
— Не понимаю, Вадик…
— И не надо сейчас, все потом…
поймете.
Я не обрадовался. Испугался. Чего?
Того, что не понимал Вадикова плана? Скорее, того,
как он говорил — медленно, тяжело, с трудом произнося слова…
— Я пойду
схожу… предупрежу?..
— Не надо. Они знают.
— Откуда?
— Десять минут назад узнали…
Вадик достал мобильный и показал
запись, десять минут назад появившуюся в Интернете… автор сидел передо мной…
«Мы захватили церковь и заложников
в селе Никольское. Мы вызвали переговорщиков и объявили наши требования. Мы
хотели, чтобы Президент России выступил по телевизору и извинился за две войны
— в Чечне и на Украине. Он отказался. Мы решили не убивать людей, мы их
освободим. Хотя они виноваты. И вы все виноваты. А не только ваш президент.
Будьте вы прокляты, пока не раскаетесь».
— Молчите, дядя Паша, кончились
разговоры. Молчите и делайте как говорю…
12.49
Сначала в коридор выводили женщин,
десятками, как Вадик и сказал. Они шли все так же, не поднимая головы… Потом пошли мужчины, человек тридцать, я пытался считать,
но голова разболелась так, что я сбился со счета… священник, отец Владимир шел
последним.
У дверей Вадик остановил его,
придержав за рукав рясы.
— Мы вам должны остались…
Аванс взяли, а отработать не успели. Я посчитал, тридцатку мы вам возвращаем…
Он вынул из внутреннего кармана
пачку денег и протянул настоятелю. Тот стоял молча, руки не протянул, головой
только мелко тряс.
— Да берите же. Пригодятся…
Вадик сунул купюры ему в руку и
подтолкнул к дверям. Отец Владимир сделал шаг, потом обернулся и перекрестил Вадика… Он долго не мог открыть дверь, не в ту
сторону толкал, забыл, куда дверь открывается в собственном храме,
перенервничал…
Мы остались вдвоем.
— Вадик…
— Сказано же — кончились разговоры.
— Тогда прощай.
— Чего так мрачно? Может, еще
увидимся? Мы никого не убили, крови на нас нет, то есть можно поторговаться… до
свидания, значит…
— Тогда до свидания…
Вадик вдруг заулыбался.
— Вот это другое дело… до свидания,
до свидания, приятно было повидаться… всем привет там передайте от меня…
кланяйтесь… И главное, не забудьте, зачем приходили.
— Что?
В следующую секунду я уже задыхался
и хрипел, потому что Вадик схватил меня двумя руками за ворот, припер к стене и
сдавил горло так, что черные круги поплыли у меня перед
глазами… Слова он произносил очень раздельно и четко, как будто
разговаривал с умалишенным.
Я не вышел из храма, а вылетел,
Вадик меня просто выбросил из дверей, я еле на ногах устоял…
За спиной щелкнул замок в кованых дверях. Я отдышался, отплевался и
пошел. Обернулся только раз, ничего не увидел, одни мертвые окна, прожектора
погасли. И вдруг я понял, что здесь сейчас произойдет, отчетливо понял… и
попытался побежать, хотя бы ускорить шаг — и чувствую, не могу, сил нет… побрел… до поста оставалось метров пятьдесят, уже
различима была фигура Семенова, который в одиночку стоял на тропинке… а я брел,
как корова на водопой, тупо и равномерно…
…волна накрыла меня раньше, чем я
услышал звук взрыва.
Я упал. И ослеп. И оглох. И не
видел, как рушится церковь, падая с обрыва…
Когда пришел в себя и понял, что
живой и не раненый, пополз на четвереньках по липкой весенней грязи, не оборачиваясь… удивляясь только, что могу еще думать, что-то
соображаю…
…а зачем оборачиваться? …что ты там
хочешь увидеть? …охота тебе смотреть на обломки прежней жизни? …будет теперь
какая-то другая, новая… без храма Богоявления в Никольском… без Вадика…
совсем другая… но главное — не без меня, главное —
живой… только бы не забыть, только бы не забыть, что мне Вадик сказал… это на
самом деле важно… нельзя забыть…
«Не забудьте, зачем приходили. Вас
теперь будут слушать. Рассчитайтесь за всех», — вот что он сказал.
С кем рассчитаться? За что? Как?
Еще он сказал: простите. Я тоже
хотел сказать «прости», но не успел, он дверь закрыл.