Сталин. Ночь. По мотивам повести Виктора Некрасова «Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…». – Театр «Балтийский дом» (Санкт-Петербург). Режиссер Леонид Алимов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2015
«Печатая
на машинке “Саперлипопет”, я дошел до ночной выпивки
и разговора Вики со Сталиным и пораженно насторожился. <…>
— Было или не было, Виктор
Платонович? Пили со Сталиным? — спрашиваю я, кладя на диван напечатанные листы.
В.П. вытирает губкой клеенку после чая.
— А ты как считаешь? — уклоняется
от ответа В.П.
На мой взгляд, рассуждаю, все
рассказывается слишком подробно, а ведь пили много. Такие длинные разговоры по пьяни если и ведутся, то не запоминаются. Да и зачем было
молчать сорок лет? Значит, выдумка? А может, кое-что и вправду было? Саперлипопет! Хрен с ней, с прямой речью! Но сам факт-то
выпивки со Сталиным? Это было?
— Откуда я знаю! Вроде да… —
интригует меня В.П.
И как всегда, когда подшучивает,
так чуть по-детски или как бы играя на фаготе, складывает губы и так иронично,
запятыми, поднимает брови и улыбается:
— Если скажу «было», ты поверишь?
— Нет! — брякнул я сдуру и спугнул откровенность.
— Ну и правильно, не верь! — вроде
бы облегченно сказал В.П.»
Это фрагмент воспоминаний писателя
Виктора Кондырева о Викторе Некрасове*. Соотношение
художественного текста и реальности остается одной из главных проблем
литературоведения и читательского восприятия: было или не было? а если было — в
точности так или все-таки как-то иначе? Виктор Некрасов, конечно, создал
мистификацию, причем мистификацию, будем откровенны, не самую удачную: писателю
так и не удалось в своих поздних текстах ни превзойти, ни даже приблизиться к
своему первому произведению — повести «В окопах Сталинграда», которая, неожиданно
для современников, была отмечена Сталинской премией. Актер и режиссер Леонид
Алимов на основе текста Некрасова написал и поставил в равной степени веселую и
мрачную фантасмагорию, которая, с одной стороны, не оставляет сомнений в своей
«выдуманности», с другой же — предоставляет не меньше
поводов для размышлений, чем первоисточник.
Итак, малая сцена «Балтийского
дома» окружена по всему периметру прожекторами. В центре — большой
прямоугольный стол, накрытый белой скатертью, окруженный несколькими зачехленными
стульями. Стол — основное пространство действия и практически самостоятельное
действующее лицо: за этим столом в течение более чем двухчасового спектакля
будет выпито такое количество водки, что невольно возникнут ассоциации не
только с прозой Виктора Некрасова, но и со сновидческими
текстами Венедикта Ерофеева, — возможно, задуманные режиссером. В дальнем левом
углу на стене — порт-рет Ленина — икона, под которой вождь, правда, прячет от
внимательной сестры-хозяйки Валентины Истоминой закуску к водке. Справа стоит
старое радио — «подарок Черчилля». По радио персонажи будут слушать то
выступления маршала Жукова, то группу «Ласковый май».
Действие происходит в 1947 году на
«ближней даче» Сталина в подмосковном Кунцеве (место
действия, очевидно, выбрано неслучайно — через шесть лет вождь умрет именно
здесь), куда после получения Сталинской премии привозят Писателя (Дмитрий Гирев). Если Некрасов не заостряет внимания на времени
действия, то Алимов выносит его в заглавие, что позволяет счесть происходящее
на сцене только сном; впрочем, сон и художественная реальность — понятия
практически равноправные: и во сне, и в художественной реальности бытие вольно
представать в самых фантастических формах.
Сталин в исполнении Вадима Яковлева
— тяжело больной, сильно пьющий, но еще крепкий старик. Обаяние актера
неизбежно передается персонажу, и Сталин у Яковлева получился действительно
обаятельный и отнюдь не карикатурный. Правда, обаяние это зловещее. В шутках
Сталина, — вот он цитирует стихотворение Осипа Мандельштама «Мы живем, под
собою не чуя страны» и почти по-детски обижается, доверительно спрашивая у
Писателя: «Ну, а ты бы не обиделся?», — всякий раз сквозит угроза: зритель
вспомнит, что именно за это стихотворение поэта отправят в ссылку, а через
несколько лет он умрет от тифа в пересыльном лагере во Владивостоке.
Нужно заметить, что у Некрасова нет
того количества литературных и культурных аллюзий, которыми наполнил свою пьесу
Алимов. Повесть Некрасова, вернее, последняя ее четверть, собственно, и
посвященная беседе рассказчика со Сталиным, организована незамысловато: это псевдобытовая зарисовка с двумя главными действующими
лицами, притом довольно прямолинейная: Сталин играет с рассказчиком, как кошка
с мышью; автор даже не обходится без этой тяжеловесной метафоры, в общем-то,
сильно обедняющей подтекст повести: «[Сталин] стал приближаться ко мне. Тихой,
беззвучной, какой-то крадущейся походкой. И смотрел, не отрываясь
смотрел. В глазах его вспыхнули маленькие красные огоньки, как у кошки ночью».
Пьеса «Сталин. Ночь» получилась в этом смысле сложнее и глубже: да
действительно ли только Сталин — причина и источник всего зла?
«А вокруг его сброд
тонкошеих вождей, / Он играет услугами полулюдей» — строки Мандельштама,
подразумеваемые, но не произносящиеся в начале пьесы,
рифмуются с обличительным монологом Писателя, который он произносит в самом
конце, говоря о личной ответственности каждого за сталинский режим. Известен
вопрос о том, кто же все-таки написал при Сталине сорок миллионов доносов.
Действительно, каким бы жестоким ни был тиран, не он ведь самолично
пишет доносы, надзирает за заключенными в лагерях, расстреливает… Стоящий во
главе тоталитарной системы руководитель неизбежно становится ее олицетворением,
страшным символом; его, особенно по прошествии
многих лет, потомки склонны демонизировать, вовсе лишая человеческих черт. Но
все-таки руководитель, вождь, фюрер не тождествен всей государственной машине
и, каким бы он ни был, он тоже — всего лишь человек. Феномен Сталина, да и
вообще любого «вождя», приравненного при жизни к Богу, а после смерти — к
дьяволу, внеположен ему, и, возможно, это феномен не
столько личности, сколько общественного сознания. И в этом, очевидно, состоит
главное различие между пьесой/спектаклем и первоисточником: Виктор Некрасов писал
только о Сталине, не задаваясь вопросом о характере и степени вины тех, кто его
окружал. Впрочем, Некрасов не ставил перед собой и задачи разгадать феномен
вождя, а скорее стремился только его высмеять.
Один из самых интересных образов в
спектакле удалось создать молодому артисту Александру Муравицкому.
Личный помощник Сталина полковник Иванов в его исполнении кажется поначалу обыкновенным лицемером, скрывающим за напускной преданностью страх
перед своим непредсказуемым хозяином и желание во что бы то ни стало
выслужиться. Но затем постепенно возникает ощущение, что Иванов, похоже,
единственный, кто вождя не особенно-то и боится, а если и боится, то своим
страхом он готов пренебречь потому, что служить Сталину, подыгрывать его
жестоким шуткам и выполнять его бесчеловечные приказы Иванову… нравится.
Единственный только раз его страх все-таки как будто прорывается наружу: в
ответ на ехидный вопрос Писателя: «Полковник… а что это у вас сапоги так
скрипят?», он вытягивается в струнку и дрожащим голосом сообщает: «Мой
предшественник, подполковник Петров, чтобы не беспокоить товарища Сталина,
надевал на сапоги мягкие войлочные тапочки. Это стало раздражать товарища
Сталина, и вскоре выяснилось, что подполковник Петров являлся
англо-франко-американо-японским агентом…» Впрочем, кажется, под конец своей
абсурдной реплики Иванов сам уже верит в то, что его предшественник был
«англо-франко-американо-япон-ским агентом» и что расстреляли его за дело.
Иванову доставляет садистское
удовольствие за небольшую провинность избивать и обливать кипятком из самовара
Никиту Хрущева (Сергей Мардарь), и делает он это даже
без приказа Сталина, что немаловажно отметить, а по собственному почину — для
того, чтобы доставить удовольствие вождю, но в первую очередь, наверное, именно
себе. С непередаваемым разочарованием снимает он нарукавники и прячет в кобуру
пистолет, когда вождь передумывает расстреливать Писателя. Все эти трагические
и психологически точные сцены у Некрасова отсутствуют, Сталин у него —
единственный режиссер трагедии страны и трагедии рассказчика, обладающий
гипнотической силой, с помощью которой он подчиняет даже своих противников:
«Черчилль в своих мемуарах писал, что, готовясь к первой встрече со Сталиным,
строго-настрого наказывал себе ни в коем случае не идти первым навстречу. Но
достаточно было ему, маленькому седому человеку, показаться в дверях, как
какая-то неведомая сила толкнула английского премьер-министра в спину, и он
торопливо пересек весь громадный пустой зал, а Сталин стоял». Справедливости
ради нужно заметить, что на самом деле все было ровно наоборот: именно Сталин
первым подошел к Черчиллю, протянул ему руку для пожатия и произнес приветствие*. Сам же
Черчилль в своих мемуарах не пишет ни о своей психологической подготовке к
встрече, ни о том, кто кому первым пошел навстречу. Тем не менее
Виктору Некрасову необходима эта «неведомая сила»: мифологизируя своего
персонажа и наделяя его некими магическими способностями, писатель одновременно
снимает ответственность с других, в том числе рассказчика, одновременно
являющегося имплицитным автором. Парадоксальным образом, создав в своей пьесе
гораздо более гротескный портрет вождя (чего только стоит его решение
напечатать свой биографиче-ский календарь до 2047 года!), Леонид Алимов
одновременно демифологизирует его если не как
личность, то как явление. Окружающие Сталина персонажи
ничего не могут противопоставить его неуемной жажде власти и страху эту власть
потерять, и либо подыгрывают вождю, либо пассивно ему подчиняются. Если Сталин
и полковник Иванов — персонажи отрицательные и от них ничего хорошего ожидать
не приходится, то воля персонажей положительных совершенно парализована, и не
потому зло побеждает, что оно сильно, но потому, что слабо и безвольно добро.
Валентина Истомина (в этой роли две
актрисы — Мария Шульга и Елена Карпова), сестра-хозяйка, которую считали
любовницей или даже «тайной женой» Сталина (обе версии не доказаны; Некрасов их в своем тексте не обсуждает, Алимов в пьесе —
поддерживает, но, очевидно, скорее исходя из требований драматургии, нежели
истории), с первого своего появления на сцене вызывающая безоговорочную
симпатию у зрителя — не столько боится Сталина, сколько его любит. И он
ее любит — по-своему, конечно, — и, обнимая, говорит Писателю: «Жена должна
быть только русская. Русские преданные и покорные. Люблю русских…». Подтекст
этой фразы очевиден. Валентина стоит, не двигаясь, низко опустив голову: когда
вождь будет бить ее наотмашь и пинать ногой, обутой в
армейский сапог, она тоже не издаст ни звука, даже не сделает попытки
закрыться, а когда Писатель под конец спектакля упадет замертво (умрет?
потеряет сознание?), Валентина только вздохнет: «Каждую ночь — одно и то же,
одно и то же», — и примется, затянув печальную песню, обтирать лицо очередной
жертвы своего хозяина влажным полотенцем. У обеих актрис образ получился
острохарактерный, у Шульги — в большей степени трагикомический, у Карповой —
откровенно трагический. В нем, однако, можно обнаружить не только простоту,
забитость и покорность, есть еще одна важная черта — всепрощение. Валентина
прекрасно понимает, с кем живет и кому служит, но прощает своего хозяина так
же, как любящая мать прощает шалости ребенку. «Вы людей сажать научились, а
пить не научились, закусывать же нужно», и, обращаясь к Писателю: «Ему же
нельзя, у него же давление…».
«Пулемет начинает стрелять с
перерывами, но все еще низко, над самой землей. Совершенно не могу понять,
почему я цел — не ранен, не убит. За пятьдесят метров лезть на пулемет — верная
смерть». Повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» считается первым и
одним из лучших образцов так называемой лейтенантской прозы, в которой война
показана глазами тех, кто воюет, а не только отдает приказы. Читая «Саперлипопет…» или смотря спектакль Алимова, этот текст
необходимо иметь в виду: перед Сталиным стоит человек, который в сорок втором
году не испугался. А теперь — боится. Да так, что от страха заикается и не
может удержать в трясущихся руках бутылку.
Бoльшую часть
времени Писатель молчит, не вполне веря в происходящее. Он, шедший в атаку на
немецкие танки и пулеметы, молчит даже тогда, когда вождь произносит, например,
такие слова: «Эти братья и сестры бежали до самой Москвы, как бараны. Почему не
стояли насмерть, когда товарищ Сталин приказал насмерть стоять?! Почему сразу
насмерть не стояли?!», или когда угрожает вырвать Писателю язык — просто так,
для профилактики.
Только под конец Писатель решается
заговорить, но эта попытка, как было уже сказано, стоит ему если не жизни, то
здравого рассудка. Что же так пугает и что в конце концов убивает
/ сводит с ума Писателя? На этот вопрос было бы легко ответить, если бы не была
известна история персонажа. Вероятнее всего, в ужас его повергает
несоответствие реальности некой собственной внутренней установке: это у
Некрасова рассказчик, увидев Сталина, тотчас сообщает читателю: «Перед тобой в
кожаном кресле сидит убийца, самый страшный из всех убийц, которых знало
человечество». Подчеркнем: это говорит человек, только что получивший
Сталинскую премию за текст, в котором имя вождя произносится (правда, нечасто)
исключительно с уважением. Повесть «Саперлипопет»
была написана спустя почти сорок лет после «В окопах Сталинграда», — учитывая
это, изменение отношения автора к некоторым событиям и историческим фигурам не
кажется ни удивительным, ни даже странным: сорок лет — большой срок, за который
автор многое пережил и во многом разочаровался. Но Писатель в исполнении
Дмитрия Гирева не через сорок лет после получения
премии оказывается «приглашенным» на дачу вождя в Кунцево,
и у него в голове пока еще образ того Сталина, который привел Красную армию к
победе над фашизмом. Пусть не Бога, но никак не «самого страшного из всех
убийц, которых знало человечество». Однако в полутемной комнате он встречает
садиста и параноика, который чем дальше, тем больше теряет человеческий
облик…
Пьеса «Сталин. Ночь» осталась, как
представляется, не вполне прочитанной критикой из-за большого количества интертекстуальных связей и сложности темы, а также, видимо,
и потому, что Виктор Некрасов является на сегодняшний день не самым читаемым
автором. Сейчас, когда после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина прошло больше
шестидесяти лет, о нем ведется все больше споров. Кем он был — величайшим
правителем в истории или жестоким тираном? Принадлежит ли его эпоха
невозвратному прошлому, или же, как сказал после его смерти Шарль де Голль,
«Сталин не умер, он растворился в будущем»? Неоднозначную постановку Леонида
Алимова можно назвать одной из самых интересных премьер прошлого года,
заслуживающей в свете этих споров особенного внимания.