Лауреат 2008 года за автобиографическую книгу «Пятьдесят лет в раю» (2006, №№ 3, 10; 2007, №№ 5, 6; 2008, № 3)

 

После публикации в «Знамени» и выхода отдельным изданием мемуарного романа «Пятьдесят лет в раю» работа над ним продолжилась, поскольку продолжилась жизнь. Вот новый фрагмент.

 

Ее фамилия была мне, конечно, известна давно — по отцу ее, чьи книги я хорошо знал, но никогда его не видел. И вот в самом начале девяностых она, эта короткая, как хлопок, фамилия, прозвучала в Литинституте, но уже применительно не к отцу, а к дочери, стихи которой я тоже знал (правда, не столь хорошо, как прозу ее папы) и которую тоже никогда не видел.

Слетела она с уст Чупринина, — Сергей Иванович вел вместе с другим критиком — Александром Алексеевичем Михайловым — семинар поэзии. Теперь Михайлова избрали руководителем Московской писательской организации, он уходил, и нужно было найти кого-то на его место. Тогда-то Чупринин, в ответ на мой вопрос, и предложил Татьяну Александровну Бек. Он так и произнес — раздельно, внятно и веско: Татьяна Александровна Бек, после чего замолчал, внимательно глядя на меня сквозь очки в тяжелой оправе. «Пошли к ректору», — сказал я.

Ректором тогда был Евгений Юрьевич Сидоров, и вот уж он-то, в отличие от меня, знал Татьяну отлично. Я понял это по его реакции. Он не раздумывал ни секунды. С энтузиазмом, радостно и светло, даже, по-моему, слегка привстав от возбуждения, одобрил предложенную Чуприниным кандидатуру.

На другой день Бек появилась в институте, и уже скоро я убедился, что Сергей Иванович попал в десятку. На семинаре у них я побывал раз или два, не больше, но ведь она работала со своими детьми, которые ее боготворили, не только на семинаре, не только «по расписанию», а всегда и везде. Это, действительно, были ее дети (собственных судьба не дала: «Мои нерожденные дети зовут меня из темноты», — вырвалось у нее в одном из стихотворений), а раз дети, свои дети, то слово работала не годится здесь. Она не работала с ними, она с ними жила. Она ими жила. Не только ими, конечно, — в ее жизни было много разного, во что она самозабвенно и радостно, без тени самопожертвования, вкладывала всю себя, — но ими тоже. Они могли позвонить ей в любое время дня и ночи, они шли к ней со всеми своими проблемами — соруководитель семинара, важного вида которого студенты побаивались, называл ее с добродушной улыбкой «наседкой». Потом я привык к ее беспрестанным хлопотам, но помню, как удивился, застав ее летом, в полуденную жару, в скверике института — в темных очках, в белой пляжной шляпе и в цветастом, почти курортном платье. Что она делает здесь? Занятий нет, идут вступительные экзамены по академиче-ским дисциплинам — их проводят другие кафедры, а ей как набирающей семинар надо быть лишь на заключительном собеседовании. (Читка конкурсных работ, этюд — все это осталось позади.) Словом, сейчас она совершенно свободна, а нынче такая погодка… «Ужасно переживаю за них!» — перебила меня Бек чуть ли не со слезами на глазах. И я понял, что действительно переживает. Вот и ходит на все экзамены… Вот и читает все письменные работы…

 

Я была вам хорошим товарищем.
Вы, надеюсь, заметили это?

 

Так написала она однажды, обращаясь отнюдь не к студентам, но студенты еще как заметили! И студенты, и участники ее мастер-класса в Липках — там они не отставали от нее ни на шаг. Даже ели вместе, сдвинув столы, а если она отправлялась в бассейн, то вскоре вокруг нее, крупной, ладной, спортивного сложения (не зря занималась в молодости баскетболом), собирались все ее подопечные. От нее веяло здоровьем — и физическим, и духовным, но откуда вдруг в строках, которые я только что привел, прошедшее время? «Вспоминайте с улыбкой — не с мукою», — заклинает она, словно боясь, что ее, такую большую и сильную, пожалеют. Не сейчас — сейчас, пока жива, — не позволит, а вот потом, потом, когда ее не станет на свете…

Она думала об этом часто и напряженно — не говорила, но думала, это видно по ее стихам, где никак не спрячешься. Да и не из тех была она, кто прячется, особенно в стихах.

 

Все кончается! С каждой кончиной
Жизнь уходит, пощады не зная.

 

Но, просила в другом стихотворении: «Оплакивать не надо…».

Мы не были с нею друзьями — просто коллегами, возможно, товарищами, уж она-то точно и, само собой, «хорошим товарищем»; я понял это как раз в 1999 году в Тарханах, где мы провели вместе четыре дня на лермонтовских торжествах, которые ежегодно отмечают здесь в начале июля. Четыре — правда, неполных — дня среди других писателей, музейных работников, публики и две ночи — совершенно одни. Вдвоем. В фирменном поезде «Сура», в вагоне «СВ» — организаторы праздника не поскупились. И почти все эти две ночи мы проговорили.

Она выказала себя оптимистом — убеждала меня, что дождя в нынешнем году не будет. Дело в том, что в течение многих лет в самый разгар лермонтов-ского праздника Тарханы поливало как из ведра. «Это неспроста, — убеждала меня Таня. — Это гора Машук напоминает о себе. Помните, какая погода была во время дуэли?» И на память процитировала то место из воспоминаний секунданта Лермонтова князя Васильчикова, где он пишет, как «черная туча… разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу». И вот, стало быть, гора напоминает… Кажется, она всерьез верила в подобные вещи, верила в гадание по ладони и в гороскопы. «А вы небось нет?» — с веселым поддразнивающим любопытством осведомилась она, и я покаялся: нет. О другой вере, большой, о которой в таком тоне говорить не принято, она не обмолвилась ни словом, угадав, видимо, своим чутким и сострадательным сердцем (не зря крестилась, на пороге сорокалетия, у Александра Меня),что я такой верой обделен.

Уже светало, когда она заговорила о гороскопах, затихший поезд стоял на каком-то полустанке, в приспущенное окно доносилось пенье птиц. Но это для меня — просто птиц, а моя соседка по купе, замолчав и прислушавшись, без труда определила, каких именно. Горожанка, коренная москвичка, она отлично разбиралась в этом.

Итак, черная туча, страшная гроза, и вот спустя полтора века неистовая стихия обрушивается на Тарханы, с корнем выворотив дуб, который, по преданию, посадил Лермонтов. С тех-то пор, как только в день памяти поэта съезжаются к нему гости, гора Машук напоминает о себе.

Но в то утро пензенская земля встретила нас отличной погодой. Вечером был банкет, который закончился — не помню как, зато хорошо помню, что утром Татьяна Александровна украдкой протянула мне бутылку холодного пива. Я даже растерялся слегка. «Берите, берите, — подбодрила она меня. — Со мной тоже случалось». А в глазах — озорные искорки. Она всегда была готова к смеху (к слезам, впрочем, тоже), любила острое словцо и великолепно чувствовала иронию. Не зря дипломную работу в университете писала по Александру Архангельскому, классику пародии.

«Видите, — сказала она, когда я, открыв бутылку, сделал несколько благоговейных глотков. — Я оказалась права». И показала глазами из-под челки на небо — ярко-синее, без единого облачка. Однако часа через два, когда на поляне у дома, где поэт провел детство, собрались тысячи людей, набежали, откуда ни возьмись, тучи, и над головами собравшихся распустились разноцветные зонтики. Народ знал традицию, и народ был припаслив…

Не сбылось и еще одно ее предсказание. «Я буду честная старуха», — написала она однажды, но до старости не дожила. Умерла — внезапно, при так до конца и не выясненных обстоятельствах — пятидесяти пяти лет от роду.

Прощание состоялось в траурном зале Боткинской больницы. Проникновенней всех говорила Белла Ахмадулина. Срывающимся голосом, хотя глаза были совершенно сухими, но даже на расстоянии чувствовалось, как во-спаленно горячи они.

Казалось, лежащая в гробу женщина в платке внимательно слушает ее. «Бдим!» Это было последнее слово ее последнего эссе, написанного за три дня до смерти.