Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2015
Лауреат 2011 года за статьи, эссе и
рецензии (№№ 1, 3, 10, 11, 12)
Кто-то читает постоянно. Кто-то не читает никогда. Одни
пробуют начать и втягиваются. Другие пробуют и сразу бросают. По поводу последних возникает вопрос — почему?
Не знаю, как обстоят дела сейчас, но во времена моей далекой
юности в школе, да и не только там, а повсеместно, царил культ «великих русских
писателей». Одним из побочных следствий этого культа явилось массовое убеждение
в том, что русская литература уже давно пережила свой «золотой век», а значит,
ждать от нее новых откровений не приходится: планка задана настолько высокая,
что приблизиться к ней, а тем более превзойти невозможно. Стоит назваться
филологом или критиком, как тут же получаешь: «Ну что? Есть там у вас сейчас
Толстой / Достоевский / Чехов?». Несмотря на нелепость положения, отвечать
нужно уверенно и кратко: «Есть», иначе дискуссия захлебнется, не начавшись. Но
даже если удастся вклиниться с перечислением «мастеров художественного слова»
нашей с вами современности, то в конце концов дело все
равно закончится недоверчивым: «Неужели этот ваш такой-то и в самом деле не
хуже Толстого / Достоевского / Чехова?». «Не хуже» значит «похож». А «не похож»
значит «хуже»: «Почитал я Водолазкина. Он молодец,
конечно, но не Гоголь». Пробиться к такому читателю нелегко: «не Гоголь» его не
устраивает, а Гоголь уже есть.
Школьный учебник обязательно разъяснял «идейный смысл
произведения» — прозрачный, доступный и четко выраженный. Соответственно,
одному произведению полагалась одна правильная интерпретация: «Автор хотел
сказать то-то и то-то».
Разного рода «варианты прочтения» — не что иное, как
искажение автор-ской мысли, попытки приписать великому писателю собственные
глупые идеи. В другом случае — способ завуалировать пустоту и бессмыслицу: «Я
пробовал читать современную литературу. Больше пробовать не буду. Осилил “Сто
лет одиночества”. То ли “лучший роман двадцатого века”, то ли “главный”.
Скрывать не буду: я ничего не понял. Вообще. Почувствовал себя полным дураком. Потом заглянул в предисловие, и оказалось, что это
“новая Книга Бытия”. Автор, как мне подсказали, имел в виду Библию, когда
писал. Может быть, конечно, спорить я не могу, но сдается мне, что под Библию
все что угодно можно подверстать. В том числе и галерею каких-то странных
персонажей. Вроде бы все мне объяснили, но в дураках
я, по-моему, все равно остался».
«А я твоего Фаулза выбросил. Прямо на помойку. Он мне голову морочил-морочил… Я думал, что он хотя бы в конце расскажет,
что и как. А он говорит, что, мол, ничего не знаю, как хотите, так и понимайте.
Ну, я взял его тогда и в мусорное ведро».
«Ты только не обижайся, но этот твой “Венерин волос”… Нет,
написано, я согласен, хорошо. Про девочку и про певицу мне все понравилось. Но
то, что он вокруг навертел… Главное — зачем? Сказать-то что хотел? “Посмотрите,
как я здорово пишу”?».
Некоторые профессиональные комментарии только подтверждают
худшие опасения читателей: «Не помню точно, что была за книга, но на свою беду
я решил заглянуть в примечания: “В христианской традиции красный цвет — это
цвет крови Христа, носит сакральный характер, обозначает жертвенность и так
далее. В то же время, красный соотносится с адским пламенем…” И обозначает,
соответственно, все прямо противоположное “сакральному характеру”. А еще
красный цвет — это война и бог Марс. А еще — победа коммунизма и пионер-ский
галстук. В общем, я понял, что красный цвет обозначает все. Что хочешь, то и
обозначает. И белый цвет, наверное, тоже. И синий. Конечно. Сама посуди: небо —
синее, море — синее. Море — это вода. Вода — это жизнь. Но в воде можно утонуть,
значит, она же — смерть. Про Всемирный потоп не забыть. Посейдона куда-нибудь
пристроить. На пять диссертаций хватит».
«“Лошадь — символ благородства, верности, выносливости…”.
Дальше — полный список всего хорошего, что есть в нашей жизни, и символом чего
является лошадь. До момента: “однако, миф о троянском коне позволяет трактовать
этот образ в другом ключе. Он может символизировать”… и далее — полный список
всего плохого, что тоже есть в нашей жизни: вероломство, обман, хитрость,
предательство… Это все про Птицу-Тройку,
представляешь? Мол, от России всего можно ожидать».
«Когда я училась на экономическом, у
меня были друзья с филфака. Заглянула как-то в их книжку и чуть со стула не
упала: “Верх — это Царствие Небесное, а низ — преисподняя”. Поэтому, когда Анна
Каренина выходит из вагона и спускается со ступеньки вниз, она как бы попадает
в преисподнюю. А когда поднимается обратно по ступеньке в вагон — становится
ближе к Отцу Небесному. Я никогда так не хохотала. “Это у вас наука такая, —
спрашиваю. — Вы всерьез этим занимаетесь? У нас бы с волчьим билетом выгнали”».
С классической литературой, если читать ее в строго
историческом контексте, возникает еще одна проблема: она теряет актуальность.
Почему Онегин спасовал перед каким-то Зарецким? Что заставляет Катерину терпеть
совершенно дикую свекровь? Как Катерину Львовну угораздило так неудачно выйти
замуж? А Анну Каренину? Впрочем, замуж тогда не выходили, а выдавали. Значит,
сегодня всех вытекающих проблем легко избежать. И никакой Зарецкий в наше время
не заставит взрослого человека застрелить какого-нибудь ни в чем не повинного
старшеклассника или первокурсника. Ситуация изменилась, причины несчастий
героев «школьной» литературы устранены, значит сама эта литература интересна
лишь любителям древностей.
При этом все прекрасно знают, что инструменты подавления и
подчинения чужой воли изменились, но само стремление к подавлению никуда не
делось. Публика по-прежнему любит кровавые зрелища и с любопытством
посматривает на людей, готовых на какие-то отчаянные шаги. А если действие
затягивается, зрители подталкивают «актеров», чтобы те не разочаровывали
публику, и собравшимся не пришлось скучать. Но классические произведения
почему-то не об этом. Они о необходимости запрета на дуэль, правах женщины и
процедуре развода.
Замечу вскользь, что с подлинно глубокой архаикой в
литературе сталкиваются прежде всего читатели сказок —
то есть дети: «Затем ее (злую королеву) заставили вставить ноги в раскаленные
башмаки и до тех пор плясать в них, пока она не грохнулась наземь мертвая»;
«Ну, солдат взял да и отрубил ей голову. Ведьма повалилась на землю мертвая, а
солдат сунул огниво в карман и зашагал прямо в город»; «И моряк Робинзон увез
ее (вредную Варвару) далеко-далеко, на необитаемый остров, где она не могла
никого обижать. А доктор Айболит счастливо зажил в своем маленьком домике…»; «Я
(Мюнхгаузен) не спеша подошел к лисице и начал хлестать ее плеткой. Она так ошалела от боли, что — поверите ли? — выскочила из своей
шкуры». Здесь как раз и нужны были бы комментарии, ведь сказки читают почти
все, а представления о «торжестве добра» ими формируются не вполне, так
сказать, современные. Но именно детские книжки очень редко сопровождаются
какими-либо «пояснениями к тексту».
И, наконец, еще один фактор, который если не отвращает от
чтения совсем, то в лучшем случае разворачивает читателя в сторону нон-фикшн —
авторские недоработки, сюжетные, логические, психологические нестыковки,
разного рода натяжки, слишком высокая степень условности, которые порождают
недоверие к художественному вымыслу как таковому. Причем свою роль этот фактор
начинает играть уже на этапе чтения опять-таки детских сказок: «А зачем
ткачиха, повариха и сватья баба Бабариха “допьяна
гонца поят и в суму его пустую суют грамоту другую”?
Это же их гонец, он с ними и так заодно»; «А старики всегда делают то, что им
велят злые старухи?»; «В стеклянных туфельках можно танцевать?»; «Настоящий
волк узнал бы все, что ему нужно, у Красной шапочки да
и съел бы ее сразу»; «Волк не похож на бабушку»; «Если бы ведьма сама съела всю
еду, которой откармливала Гензеля, она не была бы
такой голодной и не захотела бы уже есть ни Гензеля,
ни Гретель»; «Поросенок не может бежать быстрее
волка»; «Спящая красавица и Принц — родственники. Ну как же? Король и королева
не заснули, а остались править страной. Значит, Принц,
наверное, их внук или правнук, а Спящая красавица — дочка» (ужас, но правда).
И так далее, и так далее. В один прекрасный день ты слышишь: «Мам, это про то,
что было на самом деле, или это кто-то придумал? Придумал? Ой, нет, давай
что-нибудь другое почитаем».
А еще считается, что дети очень доверчивы. Скепсис взрослых
менее удивителен: «Почему брат Лоренцо не объяснил монаху, которого послал к
Ромео, что письмо очень важное, и передать его надо обязательно?»; «На месте
Дездемоны любая женщина сто раз успела бы понять, что муж ее в чем-то
подозревает»; «Почему баронесса Штраль не может
внятно рассказать Арбенину про браслет? А он почему ее
не слушает? В такой ситуации человек, наоборот, все бы выслушал и все бы
расспросил»; «“Капитанскую дочку” надо было назвать “Сказкой
про заячий тулуп”»; «При всех оговорках не мог такой человек, как
Чичиков, довериться такому человеку, как Ноздрев»; «Собакевич обо всех имеет
дурное мнение. Ему понравиться невозможно. И Чичиков тоже не мог ему
понравиться»; «“Преступление и наказание” — абсолютно надуманная трагедия.
Нельзя не знать о самом себе, способен ты на убийство или нет»; «Достоевский
слишком хорошо думал о людях: если человек убьет, то обязательно раскается. Да
ничего подобного»; «Женщина очень быстро позабудет о любом Вронском, если у нее
отнимут ребенка. Странно, что Толстой этого не понимал».
Школьные навыки плохо помогают сориентироваться в
каком-нибудь магическом реализме или того хуже — постмодернизме. К тому же
нельзя не признать, что литературные игры иной раз и впрямь ведут в никуда. Некоторые ученые люди тоже подсказывают, что
пытаться понять что-либо бесполезно, при желании художественному высказыванию
можно придать любой смысл, поскольку, условно говоря, и «благородство» и
«подлость» символизирует одна и та же лошадь. И получается, что читатель
оказывается между смыслами статичными и окаменевшими, с одной стороны, и
бесконечно текучими и трудно определяемыми, с другой. Авторы не всегда еще и
умеют скрыть белые нитки и убедительно связать концы с концами. Чего же ради читать? Слишком много выстроено барьеров, не всем
хочется их преодолевать.