Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2015
Лауреат 1996 года за повесть «Жестяная дудка» (№ 7)
АЛИСА
Веронике
Были на юге, мокли в синем море, жарились на солнце,
нашли котеночка.
Оглушаемые громовым хрипом
тюремного шансона, таскались по шашлычно-чебуречно-вонькому,
скаредному базару, каким предстает всякое теплое побережье за границами пляжа.
Привыкли, что Алиска ждет во дворе дачки: как ни закрывали окна, двери и
форточки, все-таки выскальзывала и встречала неж-ным мявом
с крылечка.
К концу месяца оформилась в стройную кошку. Многие
признавали, что похожа на голубую русскую. Кто не знал
о существовании таковых, тоже умилялся — плюшевая, с
большими зелеными глазами, с вечно ищущим выражением симпатичной острой морды и
по-охотницки подобранными ушами.
Однако уже обратная поездка вышла чудовищной, хотя
стремление этого нежного существа к независимости проявилось еще далеко не в
полной мере.
Утратив свободу, но неустанно вися на когтях внутри
матерчатой сумки ближе к горловине, двадцать шесть железнодорожных часов Алиса
беспрестанно вопила, всеми силами доказывая, что
громкость издаваемого звука не всегда напрямую соотносится с величиной
издающего его организма.
Отчаявшаяся бабушка хотела выбросить ее в окно, в
противном же случае грозила выброситься сама. Сосед по купе разделил с ними
только половину полагавшегося ему пути — куда исчез, осталось тайной.
Надеялись, что собака Белка — мелкой, но властной породы
чи-хуа-хуа — подружится с новоприбывшей и не станет
ее обижать. Уже к вечеру несчастная Белка, выведенная на прогулку, решительно
не желала возвращаться: упиралась и горестно выла.
К людям Алиса проявляла суровое, лишенное каких-либо
сантиментов отношение. Время от времени, подойдя твердым шагом и пронзительно
уставившись в самые глаза, грозным мурлыканьем требовала, чтобы ее гладили.
Если же кто-нибудь, вопреки ее надобностям, смел
проявить инициативу сам, пускала в ход когти: рвала так, будто к ней потянулись
не с лаской, а со злым умыслом. И словно имела дело не с живым, орущим от боли
и ужаса человеком, а с разделанным куском мяса.
Когда ситуация сделалась невыносимой, Алису отдали
Николаю Михайловичу. Он жил в собственном доме и утверждал, что его домочадцы
подобного беспредела не потерпят: ни кот, хозяин территории, десять лет охранявший ее пределы, ни овчарный
кобель Рекс, которому пальца в рот не клади. В случае чего, с доброй усмешкой
добавлял Николай Михайлович к ужасу прежних хозяев, Рекс таких просто
перекусывает: вроде как монтер проволоку.
Однако уже через сутки кот бесследно исчез, почему
возлагавшиеся на него надежды следовало признать тщетными. Что касается Рекса,
то он перестал вылезать из будки. Время от времени Алиса вспоминала о существовании
кобеля, тогда садилась вылизываться возле положенной ему миски с овсянкой и
мозговой костью. Рекс просительно скулил из мрака, но на свет не показывался.
Больше всего Николая Михайловича поражало, что Алиса
лазит по деревьям, чтобы ловить птиц. Подвыпив, он бранил ее за несносный
характер и пугал несомненно заслуженными карами. Алиса
слушала с выжидательным любопытством: вероятно, ей хотелось бы узнать, как
именно он собирается воплотить свои угрозы в жизнь.
Настоящего врага Алиса нашла в лице жены Николая
Михайловича: та не простила пропажи кота и боялась за овчарку. Благодаря ее
настояниям Алису сослали совсем уж в глухомань, в дальнюю воронежскую деревню к
родственникам.
Там-то и выяснилось, что Алиса умеет душить крыс.
Первым делом она уничтожила всю популяцию в подвале,
избавив дом от многолетнего бедствия. Узнав о победе, соседи стали слезно
просить Алису к себе, и она с удовольствием пошла, ибо жизнь ее состояла в
охоте и приключениях, а риск придавал остроту и настоящий вкус.
Скоро слава Алисы-крысоловки далеко перешагнула границы
не только района, но даже, кажется, и области. Валом повалили хозяева из
дальних деревень и сел: все они надеялись записаться на котеночка.
Думая о глазастой и беспощадной Алисе, я не могу
пересилить умиления. Ее пример доказывает, что, несмотря на кажущуюся
никчемность, бессмысленность, а то и зловредность жизни, каждый из нас все-таки
может на что-нибудь пригодиться, — и эта мысль вселяет надежду, покой и
уверенность в будущем.
ГРЯЗЬ НА ЛОДЫЖКАХ
В глубине души читатель уверен, что автор берется за
перо, чтобы рассказать о себе — рассказать так же честно, как если бы давал
показания под присягой. И что, не будучи с автором знаком лично, он, читатель,
может, тем не менее, составить ясное представление о его характере,
склонностях, привычках и стремлениях так же легко и тем же способом, каким
достигает этого в отношении других, — то есть с помощью наблюдения и анализа.
Разница лишь в том, что в случае с писателем приходится использовать
пространство книги, а не жизни.
Разумеется, это не так.
Автор вовсе не желает играть роль афишной тумбы,
предлагающей себя на всеобщее обозрение. Как бы искренне он ни толковал, в
какие бы саморазоблачения ни пускался, все это расчетливое вранье:
якобы искренность и якобы эксгибиционизм.
Автор хитер, предусмотрителен и увертлив. Чтобы сбить с
толку тех, кто интересуется его персоной, он совершает замысловатые трюки. В
его арсенале масса способов нырнуть в кусты и пустить любопытных по ложному
следу: то подсыплет табачку, то и вовсе пройдется задом наперед. Кроме того,
автор почти всегда верит, что сам он — другой (как правило — лучше того, что на
самом деле), а потому и подсовывает вместо себя этого другого.
Однако читатель тоже не лыком шит: если он искушен и
внимателен, его не проведешь.
Как бы автор ни ухищрялся, на сколько
персонажей ни пытался расслоиться, какие бы маски на себя ни напяливал, о сколь
далеких от собственной судьбы вещах ни толковал, как бы катастрофически, в
конце концов, ни заблуждался на свой собственный счет, из написанного им
все-таки можно узнать много такого, что является правдивым отражением его
личности.
Книга как совокупность представлений и приемов, каждый
элемент которых несет на себе отпечаток живого духа, обнажает сущность автора
значительно шире, чем может преуспеть он сам в раскрытии души и характера
наиболее подробно выписанных им героев.
В романе Уэллса полицейский заметил грязь, висевшую в
воздухе, на самом деле она покрывала кожу невидимых голых ног. Эти
предательские капли испортили все дело: что невозможно было увидеть, все-таки
оказалось обнаруженным.
Так и здесь: каждая новая страница — это еще несколько
брызг на теле того, кто, возможно, хотел бы остаться невидимкой.
КНИГА ГОДА
Попросили назвать книгу года.
Я задумался.
Книга года! Это ведь серьезный титул!.. Особенно если
учесть, что средний российский мужчина не дотягивает до шестидесяти. Допустим,
первую свою книгу я прочел пятилетним… последнюю
прочту, допустим (никаких обязательств, это всего лишь допущение!) в шестьдесят
пять… и что же? Всего шестьдесят книг! Всего шестьдесят! Каждая — на вес
золота. Поневоле оробеешь — не промахнуться бы.
Легче, пожалуй, назвать книгу тысячелетия. А книга
года!.. Брякнешь этак, не подумавши, а потом еще год пройдет — и оказывается,
что никто уж ничего не помнит об этой книге. Так крепко забыли, будто и года
этого никогда не было. Все уж иным озабочены. Что ж, ничего не попишешь: другой
год — другая книга…
Но самое главное: человек, берущий на себя смелость
назвать книгу года, автоматически подписывается под тем, что в этом году он
прочел вообще все. И не только прочел, а еще и понял, и запомнил, и выработал
критерии, и верно их применил. Как говаривали древние: и взвесил, и то-то и
то-то нашел легким, а то-то и то-то — нет. И, еще раз напоследок прикинув,
объявил победителя.
Это каким же читателем надо
быть! Каким терпеливым, всеядным и вдумчивым!
Как хотите, а я на такое не способен…
К счастью, я — писатель. У писателя всегда есть своя
книга года, собственная, личная — совершенно отдельная от других. Недописанная, недорожденная,
страшными кровавыми кусками разбросанная по столу. Ее еще мертвой водой
поливать и поливать — чтоб срослась… а потом живой водой брызгать и брызгать
— чтоб задышала.
Книга года. Этого именно года, сего. Она же — прошлого
года книга… и даже позапрошлого.
Не исключено, что и будущего.
Вот так.
Извините…
ПРИНЦИП МИКЕЛАНДЖЕЛО
Микеланджело утверждал, что изваяние уже существует
внутри глыбы, и ему как художнику для извлечения очередного шедевра требуется
только отсечь от нее лишнее.
Возможно, не всякий скульптор обладает точностью и
глазомером в той же мере, в какой обладал он, чтобы отсекать, не переходя
поставленных себе пределов.
Легко вообразить, как сей мастер, задумав создать
скульптуру слона, приступает к глыбе соответствующего размера. Он смело
отсекает с одной стороны… с другой… и вдруг осознает, что отсек лишнее —
но, к сожалению, не в том смысле, что подразумевал Микеланджело.
Однако зоркий художнический взгляд подсказывает, что
еще не все потеряно: в оставшейся части глыбы явно сокрыта фигура быка.
Руководствуясь новым замыслом, скульптор мастерски
отсекает от махины что-то лишнее справа… затем слева…
В какой-то момент не остается ничего иного, кроме как
снова изменить концепцию: он будет ваять статую барана.
Отсекает тут… отсекает там…
Кошка.
Снова звенит зубило под ударами молотка.
Хватит ли ему материала, чтобы явить зрителю мышь?
Не могу ничего сказать насчет живописи, музыки, пения и
прочих обла-стей изящного: возможно, в рамках этих искусств описанный принцип
неприменим, и их адепты вынуждены руководствоваться какими-то иными.
Что же касается прозы, то здесь он используется в
полной мере. Разве что, в отличие от скульптуры, никакой глыбы изначально нет —
ее приходится создавать своими руками.
Набросав огромный, неохватный ворох всего того, что
хоть каким-то боком имеет отношение к зыбким очертаниям замысла, автор робко
оглядывает этот неряшливый стог, с трепетом понимая, что приступил к созданию
чего-то эпического.
И, если ему хватает мужества, начинает работу, вполне
соответствующую логике Микеланджело.
Он отсекает лишнее: лишние коллизии, лишние сюжеты,
лишние картины.
Лишние мотивы. Лишние соображения.
Лишние дорогие воспоминания. Лишние щемящие образы.
Лишние заветные слова.
Главы, абзацы, страницы.
Отсекает, отсекает, отсекает.
Если повезет, у него получится мышь.