Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2015
Лауреат
1993 года за рассказ «Урок каллиграфии» (№ 1) и роман «Всех ожидает одна ночь»
(№№ 7, 8) и 1999 года за роман «Взятие Измаила» (№№ 10–12). Кавалер ордена «Знамени»
(2010 г.)
Ничего не надо выдумывать.
Я стоял в зале прилета
аэропорта Клотен, держал табличку с фамилией КОВАЛЕВ
и чувствовал себя счастливым.
Нашему сыну еще не было и
года. Жена сидела с ним дома, я никак не мог найти постоянную работу. Экономили
на всем, но моих случайных заработков не хватало даже на оплату квартиры. А тогда еще приближались сразу два дня
рождения — сперва сына, потом жены. Мне во что бы то
ни стало нужно было найти деньги им на подарки. И тут
подвалило счастье: я получил заказ из одной фирмы, которая иногда мне
подбрасывала переводы! Нужно было встретить клиента в аэропорту, отвезти в
отель, потом в банк, потом в Монтре.
Я стоял с табличкой в толпе
встречающих и радовался жизни. А помимо заработка, что еще больше возбуждало, предстояла поездка
к Набокову. Клиент заказал себе тот самый номер в «Монтре-Паласе»,
в котором жил писатель, так что и для меня появлялась возможность оказаться в
этом сакральном месте. Я стоял с табличкой в ожидании запаздывающего рейса и
мечтал, как сяду за тот самый стол, открою выдвижной ящик и увижу знаменитую
кляксу, о которой столько раз читал. Клякса Набокова! Можно будет дотронуться
до нее пальцем!
Тут я увидел Ковалева. Я
узнал его сразу. А он меня, конечно, нет. Мне и в голову не могло прийти, что
это может быть тот самый Ковалев! Мало ли на свете Ковалевых?
Первым моим порывом было
вручить ему табличку, развернуться и уйти.
Но с ним были его жена и
дочка. Девочке было лет пять, она мне улыбнулась и протянула пингвина, мягкую
игрушку, с которой не расставалась и в самолете. Я не знал, что с ним делать,
но, оказалось, просто нужно было познакомиться. Пингвина звали Пинга.
И вот вместо того чтобы уйти,
я подал Ковалеву руку и стал говорить все, что положено в таком случае: «Добро
пожаловать в Цюрих! Как долетели?».
Мы поехали в гостиницу, они
остановились в Бор-о-Лаке, самом дорогом отеле города.
В машине Ковалев без конца
решал какие-то срочные вопросы по двум мобильным сразу, а в короткие перерывы
вступал в разговоры со мной. Суждения его по любому поводу были
безапелляционными:
— Swissair
совсем опустился! И опоздали, и обслуживание ужасное!
Или:
— Ну, подумаешь, Альпы. Вот у
нас на Алтае такие места есть!
Или:
— Швейцарцы такие порядочные
только потому, что их двести лет никто за жопу не брал!
Я был лишь сопровождающим
переводчиком и не спорил. Мне платили по часам.
Я помнил Ковалева белобрысым
худым юношей с комсомольским значком, который, кроме него, никто не носил, и
который он сам снимал, выходя из института. Столько лет прошло, и вот он снова
влез в мою жизнь — в дорогом костюме, со статусным животом и ранней залысиной.
Мы когда-то учились вместе в
нашем Московском педагогическом институте имени Ленина. Я на немецком
отделении, а он на английском, курса на два меня старше. Он был комсомольским
функционером и выступал с трибуны с речами на факультетских и общеинститутских
собраниях. В ректорате Ковалева любили, потому что он поставленным голосом
доносил до нас решения партийного съезда, как радостные откровения, а мы его за
это же презирали. После окончания института он остался по комсомольской линии в
столичном райкоме. Было ясно — такой в той жизни далеко пойдет.
А теперь была совсем другая
жизнь, но Ковалев и в ней оказался наверху. А я внизу.
Моими услугами переводчика
Ковалев и не думал пользоваться — в гостинице он сам объяснился на беглом
английском, потом отправился в банк на переговоры, а меня отправил с женой и
дочкой гулять по Цюриху. Бывший однокашник сразу дал мне понять, что платит за
услуги лакея, а не переводчика.
Жену Ковалева звали Ирина.
Такая жена тоже полагалась Ковалеву по статусу — молодая, красивая и,
разумеется, блондинка. И прогулка по Цюриху тоже соответствовала ее статусу —
она скупала что было подороже в бутиках на Банхофштрассе. Яночке, дочке, в
магазинах было скучно, и я развлекал ее разговорами про пингвинов.
— А ты знаешь, — спросила
она, — что пингвины так любят своих детей, что ничего не едят по полгода, пока
греют яйцо с ребеночком, чтобы оно не замерзло?
— Да, что-то такое видел по телевизору,
— ответил я. — И кажется, яйцо у пингвинов высиживает именно папа.
— Правда? — удивилась Яночка. Кажется, это придало ей гордости за ее собственного
отца. — А папа мне все-все покупает, что я захочу! И еще он обещал мне
покататься на пони!
Ирина, похоже, уже не один
раз была раньше в Цюрихе, потому что в конце концов не
я водил ее по магазинам, а она меня. Я обреченно следовал за ней с покупками.
Потом мы сидели в кафе Sprьngli,
и Ирина рассказала, что она — бывшая спортсменка, занималась художественной
гимнастикой. Это было видно по фигуре. Похоже, ей хотелось с кем-то поболтать.
Ее мечтой было работать тренером, но муж хочет, чтобы она сидела дома с
ребенком. И тут мне пришлось выслушивать, какой Ковалев хороший отец, как он
любит Яночку, души в ней не чает!
Я смотрел на Ирину и пытался
понять: она его действительно любит или просто выгодно вышла замуж? Она не производила впечатление глупой блондинки. И казалось,
действительно любит Ковалева.
— На самом деле я терпеть не
могу ходить по магазинам, — вдруг призналась она. — Просто нужно купить подарки
знакомым и родственникам, и вот все время боюсь кого-нибудь забыть.
На прощание даже рассказала
анекдот:
— Встречаются два новых
русских в Цюрихе на Банхофштрассе. Один показывает
другому галстук: «Смотри! Вот в том бутике купил за две тысячи франков!» А
другой говорит: «Какой же ты осел! Я видел точно такой же вот в том бутике за
три тысячи!»
Она рассмеялась звонким
легким смехом. Почему-то все мои клиенты, которых приходилось водить по Цюриху,
рассказывали мне эту же шутку.
Пинга помахал мне крылом. Или плавником. Мы расстались до утра —
назавтра я должен был поехать с ними в Монтре.
Ночью наш ребенок долго не
спал, плакал, у него поднялась температура, моя жена пела ему колыбельную,
которую ей пела ее мама.
Schlaf, Chindli, schlaf
De Vater hьetet d Schaaf
D Mueter schьtlet s Boimeli
Da falled abe Troimeli
Schlaf, Chindli, schlaf
В этой песенке сны падают с
дерева, если потрясти ветки.
Я тоже никак не мог заснуть.
Слушал ее колыбельную и сопение сына. Это были два самых дорогих мне человека.
И мне очень нужна была работа, мне очень нужны были деньги для них. А денег не
было, и я все никак не мог найти настоящую работу, перебивался только вот
такими заработками. И еще я боялся, что моя жена тайком от меня берет деньги у
своих родителей. Мне было стыдно.
Ребенок успокоился, жена
легла, прижалась ко мне, а я все не мог сомкнуть глаз. Она сказала:
— Ну, скажи, что? Я же
чувствую, что тебя что-то мучает. Любимый, скажи мне! Ведь мы вместе!
Я рассказал ей про Ковалева,
про то, как тогда, много лет назад, он был лакеем и я
его презирал.
— Если бы мы где-то
встретились, я бы руки ему не подал. А тут он приехал, у него куча денег — и я
его лакей.
— Ты не лакей. Ты
зарабатываешь деньги. Ты делаешь честно свою работу, вот и все. Любую работу
можно делать с достоинством.
— Понимаешь, — я попытался ей
объяснить, — деньги везде пахнут, но в разных странах у них все-таки разный
запах. В Швейцарии деньги себе под мышками мажут дезодорантом. А в России от
них идет вонь. От маленьких денег несет потом и
нищетой, а от больших…
Она закрыла мне рот рукой:
— Любимый! Я все понимаю.
Откажись. Не надо. Черт с ними, с деньгами! А сейчас спи, уже поздно!
Я хотел еще что-то объяснить
про Ковалева. Вот откуда у Ковалева все это? Вот он приезжает сюда с мешком
денег. И мне что-то перепадает. И я честным трудом лакея получаю его вонючие деньги. И должен делать это с достоинством!
Я ничего ей больше не сказал,
опять проснулся ребенок и стал плакать.
На следующий день я
отправился с моими клиентами в Монтре.
По дороге Ковалев снова
делился своими суждениями:
— Вот понаставили себе
радаров на автобане и боятся. Вы же здесь не живете, а боитесь! Трясетесь от
страха прокатиться с ветерком. Трясетесь от страха жить!
Или:
— Вот зачем Швейцарии армия?
Сколько миллиардов за пару самолетов, чтобы кто-то мог полетать над Альпами в
свое удовольствие? С жиру вы тут беситесь!
Или:
— Вот Набоков — гений! А все
эти сегодняшние — говно!
Пристрастие моего старого
знакомого к Набокову никак не вязалось ни с его комсомольским прошлым, ни с его
бизнес-настоящим. Но спросить я не решался. Да
и что за дурацкий вопрос — почему человек восхищается
Набоковым?
И все-таки это было странно.
Тогда, в молодости, Набокова тайком передавали друг другу. И мы чувствовали
себя преследуемой варварами сектой, а его книги — нашим сокровенным богатством.
По Набокову тогда проходила граница: свой — чужой. Ковалев был чужим. А теперь
он вез меня в Монтре. Так все странно…
Девочку в машине укачало, и
нам пришлось несколько раз остановиться. Ковалев пересел к дочери на заднее
сиденье и стал отвлекать ее разными историями. Он придумывал сказки, в которых
главной героиней всегда была Яночка, которая попадала
без конца то в руки бандитов, то к драконам, и ей нужно было с ними сражаться.
Сказочная Яночка всегда побеждала. Девочка слушала
внимательно, не улыбаясь.
Был февраль, в Москве еще метелило, а в Монтре уже
наступила весна, солнце жгло и с неба, и с зеркального озера, чайки делали
жизнь озорной и легкой. На знаменитой набережной тогда еще не было черно от
мусульманских бурок — там прогуливались ухоженные старушки в мехах и солнечных
очках. Ковалев распахнул пальто и прищурился в сторону Савойских Альп, растущих
из Лемана:
— Вот, я все себе так и
представлял!
Я должен был без конца
фотографировать его с женой и ребенком на каждом углу.
При регистрации в «Монтре-Паласе» он недоверчиво переспросил у девушки за
стойкой, действительно ли ему дали номер, в котором жил Набоков. Утвердительный
ответ его не удовлетворил, и он еще раз спросил у
бородатого лифт-боя, который катил чемоданы в номер. Тот тоже уверил, что все
без обмана. Лифт-бой оказался родом из Сербии. В Югославии совсем недавно
лилась кровь, американцы бомбили Белград, и серб, услышав русскую речь, из
благодарности к России за ее поддержку отказался брать чаевые — и сразу же
получил денег вдвое больше. Ковалев и лифт-бой даже обнялись.
Набоковской комнатой Ковалев
оказался разочарован. Я объяснил ему, что после смерти Веры там все
перестроили, разделили писательские покои на отдельные номера, но его возмутили
скошенные низкие потолки, узенькие окошки и крошечный балкончик.
— Как он мог тут жить?
В комнате на стенах висели
старые набоковские фотографии, и Ковалев хотел повторить каждую. По телефону он
попросил принести в номер шахматы и устроился с Ириной за столиком на балконе —
как Набоков со своей Верой. Я должен был делать много дублей.
Еще Ковалев обязательно хотел
сфотографироваться за письменным столом. Впервые я подумал: как хорошо, что
Набоков умер.
Когда Ковалев с женой снова
вышли на балкон, я открыл заветный ящик — мемориальная клякса, о которой я
когда-то читал и дотронуться до которой я столько лет мечтал,
была на месте. Я прикоснулся к ней пальцем. Не знаю, что я хотел испытать. Но
что-то испытать мне помешала Яночка, она подбежала и
за-глянула в ящик.
— Что там? Покажи?
— Вот, смотри! — сказал я. —
Клякса.
Она удивилась и явно была
разочарована.
— Клякса…
Ковалев заявил, что этот
номер слишком маленький, и они остановились в другом, огромном.
Меня на два дня поселили в
гостинице рядом с вокзалом.
Первым делом в Монтре мне пришлось заняться поисками пони. Ковалев с женой
остались в номере отеля, а мы с Яночкой отправились
кататься. Лошадка была грустная и сильно пахла мочой и потом.
Яночка почему-то привязалась ко мне, не хотела расставаться, и
Ковалевы пригласили меня на ужин. За столом Ковалев то восторгался красотами Лемана, швейцарской чистотой и порядком, то выражал
недовольство: в сауне отеля недостаточно натоплено, у входа нет никакой охраны
— заходи всяк кому не лень, а главное — на каждом шагу
попадаются русские! Почему-то именно обилие соотечественников раздражало его
больше всего.
Меня поразило, что Ирина
смотрела на мужа совершенно влюбленными глазами. Такие
влюбленные глаза нельзя сыграть.
Загадка Евы Браун. Как могут
женщины искренне любить преступников, мерзавцев,
пошляков? Кто-нибудь когда-нибудь объяснит?
За десертом Ковалев заявил:
— Как ты можешь тут жить? Тут
же тоска! Разве вы тут живете? Вы киснете!
Я ел за его счет и со всем
соглашался.
— Тут, на Западе, — излагал
он, смачно жуя, — люди жадные от скупости, все откладывают на завтрашний день.
А у нас в России люди жадные до жизни. Потому, если сейчас от жизни чего-то не
возьмешь, завтра уже может ничего не быть!
Он все делал жадно — жадно
ел, жадно смеялся, жадно втягивал в ноздри ветер с озера. Даже фотографировался
жадно, все ему было мало.
Но больше всего Ковалев любил
фотографироваться с дочкой. Он называл ее Зайкой. Мне это было неприятно,
потому что мы так называли нашего сына — Зайка.
Ночью я ворочался в своей
кровати в номере привокзальной гостинички. Я не мог
заснуть от презрения к самому себе. Неужели я ему завидую? Почему в набоковском
номере останавливаюсь не я, а он? Ведь это я люблю Набокова, ведь это меня
спасали когда-то его книги. Мне почему-то всегда казалось, что, если я
дотронусь до той заветной кляксы, я что-то пойму очень важное, что-то
сокровенное. И вот теперь дотронулся — и что я понял? Что мне открылось?
Лежал, слушал, как проходят
редкие поздние поезда, и в голову опять лезли все те же подлые мысли: ну почему
Ковалев может баловать свою жену и дочку, а я должен исполнять роль слуги в
богатом семействе, чтобы этот самодовольный тип дал мне денег на подарки моему
сыну, моей жене? Кто он? В той рвотной жизни, когда можно было сделать выбор
между маленькой подлостью — молчать, и большой — выступать с трибуны, он
добровольно выбрал большую. Всегда, в любое время, в
любой стране есть прожиточный минимум подлости. Но можно ведь им и
ограничиться. Или нельзя, если хочешь чего-то в этой жизни добиться? Вот как,
какой подлостью он сделал столько денег? Я вдруг представил себе, что завтра
утром скажу ему прямо в лицо все, что о нем думаю, и уеду, хлопнув дверью. И
только тогда заснул.
А утром я повез их на
экскурсию в Шильонский замок и был приветлив,
словоохотлив, предупредителен. Я тогда собирал материалы для моей «Русской
Швейцарии». Наверно, я был неплохим гидом — рассказывал про русскую вековую толкучку в Шильоне, сыпал забавными цитатами.
Я себя ненавидел. Но я знал,
ради чего я все это делаю.
В тот вечер у нас случился
«вагонный» разговор.
Ирина пошла
укладывать дочку, а мы с Ковалевым сидели в баре отеля, и он взял бутылку
самого дорогого коньяка. Вряд ли я интересовал его как собеседник, скорее
всего, ему просто нужен был свидетель для той небрежности, с которой он заказал
бутылку стоимостью в месячную зарплату кассирши в швейцарском супермаркете.
Мы выпили. Коньяк
действительно был замечательный.
Помню, что я рассказал про
то, как не встретились в «Монтре-Паласе» Набоков с
Солженицыным. Забавная история. Они списались, договорились о встрече. Набоков
записал в дневнике: «6 октября, 11.00 Солженицын с женой». Очевидно, Солженицын
ждал ответного подтверждения. Он приехал со своей Натальей в Монтре, подошел к отелю, но решил ехать дальше, думая, что
Набоков болен или по какой-то причине не хочет их видеть. В это время Набоковы
просидели целый час в ожидании гостей — был заказан в ресторане ланч — не
понимая, почему тех нет. Больше они так и не встретились.
Ковалев пожал плечами. Кажется,
история вовсе не показалась ему забавной.
Потом мы выпили еще, и он
вдруг ухмыльнулся:
— Что-то мне лицо твое сразу
знакомым показалось, только никак не мог вспомнить, где и что. Мы с тобой нигде
не пересекались?
Я уверил его, что нет.
Позвонила Ирина и сказала,
что останется в комнате с Яночкой.
Ковалев стал расспрашивать
меня про то, как я оказался в Швейцарии, про мою жену-швейцарку.
— Не скучно тебе среди этих
цветочков и шоколада?
Он пил быстрее меня и больше
и быстро хмелел. Ни с того ни с сего принялся рассказывать,
какая у него первая жена была стерва и как он счастлив был, когда с ней
развелся:
— Вышел из здания суда — и
чувствую, что лечу! Зарекся — никогда больше не женюсь. Пять лет держался. А
тут Иринка! Иринку мою люблю, как сума-сшедший! Да и как такую не любить! Ты ее
фигуру видел? Скажи, видел?
У него была отвратительная
манера хлопать собеседника то по колену, то по плечу.
— А Яночку
мою так люблю, что все ради нее сделаю! Веришь?
Я все время кивал. Ему этого
было достаточно.
Мы сидели долго, во всяком
случае, одной бутылки не хватило, и он стал заказывать себе еще рюмочки.
Ковалев рассказывал что-то
невнятное про свой бизнес, про мерзавцев, с которыми
ему приходится иметь дело, про то, как ему противно заниматься всей этой
грязью, и что делает он это только из-за Ирины и Яночки.
— Понимаешь, — кричал он так,
что все в баре на нас оборачивались, — у меня дороже моей Яночки
ничего на свете нет! Я за нее любого убью! Пусть только кто ее пальцем тронет!
Я для нее все буду делать! Сам мерзавцем стану! Говно
буду жрать! Но это ради нее,
понимаешь, ради моей Зайки!
Еще доверительно на ухо
сообщил, что обеспечил жене и дочке будущее в Швейцарии, если что-то с ним
произойдет.
— Мало ли что, — объяснял он.
— Всякое ведь может случиться. А я все так сделал, что Яночка
тут вырастет. У вас. Среди цветочков и шоколада. Все обеспечено!
Совсем пьяным он стал
признаваться, что его хотят убить.
— Понимаешь, меня заказали! И
я это знаю! И знаю кто!
Кажется, он уже не очень
понимал, где находится и с кем говорит, только пьяно рычал:
— А я им так просто не дамся!
Зубами буду за жизнь хвататься, понял? Зубами!
Мы вышли с ним из бара на
улицу проветриться и спустились к озеру.
Стояли на набережной, гор не
было видно в тумане, и казалось, что мы стоим на берегу моря.
Ковалев орал на весь ночной Леман:
— Заказали?! Кого? Меня?! Да
я сам кого хочешь закажу!
Он даже порывался искупаться.
Я пытался его урезонить, мол, искупаться в озере и завтра можно.
Ковалев ревел в ответ:
— Да, может, твоего озера
завтра уже не будет!
Я усмехнулся:
— Да куда ж оно денется?
Он махнул на меня рукой:
— Ни хрена
ты не понимаешь! — и побрел нетвердыми шагами к отелю.
А я еще какое-то время ходил
по набережной. Чувствовал, что пьян, что разговариваю сам с собой. Редкие
поздние прохожие на меня оборачивались. Я говорил себе:
— А если с тобой что-то
случится? Вот он обеспечил свою жену и ребенка, а ты — нет. Ты его презираешь,
а чем ты лучше его?
И вдруг я очень остро
почувствовал, что завтра озера может не быть.
Мы прощались на следующий день
утром, я пришел в «Монтре-Палас» после завтрака.
Ковалев выглядел помятым, с красными мутными глазами. Посмотрел на меня тяжелым
неприятным взглядом.
— Я, может, вчера сболтнул
что-то лишнее — забудь! Ясно?
Я кивнул.
Чаевые, которые я получил от
Ковалева, были королевскими. В хорошем кино я должен был бы оставить деньги ему
на столе и гордо уйти. Но мы были не в кино.
С Ириной мы попрощались почти
по-дружески, а Яночка просто повисла на мне и не
хотела отпускать.
Больше мы не виделись.
На день рождения моя жена
разворачивала коробки с подарками, и мне было очень нужно слышать ее счастливый
смех и видеть, как улыбается в кроватке наш сын.
Важно ведь лишь то, что у
тебя есть самые дорогие люди на свете, а все остальное не имеет никакого
значения.
Пару месяцев спустя я, как
обычно, утром сел за компьютер и в новостях наткнулся на знакомую фамилию.
Сообщалось, что одного из руководителей известного банка Ковалева застрелили на
улице прямо у его дома. Обычные московские новости того времени. Проверил,
выскочила его фотография.
Запомнилось, что киллер поджидал у подъезда и еще сделал контрольный выстрел
в голову — это увидели соседи в окно.
Не знаю, что стало с его
женой и дочкой. Столько лет прошло. Яночка теперь,
должно быть, уже совсем большая. Интересно, что с ней
сейчас? Кем стала? Как сложилась ее жизнь после гибели отца? Ведь она выросла
где-то здесь, в Швейцарии.
А вдруг, Яночка,
ты сейчас читаешь эти строчки? Чего ведь только в жизни не бывает…
Интересно, что у тебя
осталось в памяти от той нашей поездки? Может, вообще стерлось все, кроме пони?
Как там Пинга? Его, наверно, давным-давно нет на
свете.
И что ты помнишь об отце?
Он бы тебе сам потом
рассказал про наш институт и про все остальное. И почему его заказали. Или не
рассказал бы.
Ты знаешь, важно лишь то, что
был человек, для которого ты являлась самым дорогим существом на свете. Все
остальное неважно.
А еще скажи, ты помнишь ту
кляксу?
2012 г.