Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Об
авторе | Мария Ряховская родилась в Москве.
Училась в Литературном институте. Работала на радио «Свобода» и в газетах. Как прозаик, эссеист и публицист печаталась в «Октябре», «Дружбе
народов», «Новом мире», «Юности», «Новой Юности», «Вестнике Европы» и пр.
Всероссийская Астафьевская премия за 2012 год (цикл
рассказов «Дура фартовая»). Горьковская
премия-2013 (роман «Записки одной курёхи»). Премия им. Дельвига-2014 (книга документальных новостей и очерков
«Россия в отражениях: Сербия, Крым, Казахстан»).
Последняя публикация в «Знамени» — рассказ «Архангел Михаил» (2015, № 2).
Ольга уже собралась уходить, — как вдруг продиравшаяся вперед
тетка в капюшоне резанула ее по груди фанеркой с лозунгом.
— Что за рохля! — взвыла от боли Ольга. — Тащи свой
транспарант по улице, а не по чужим сиськам, труперда
кособокая!
Не только баба, а и пять десятков человек, замерзших и
уставших топтаться на одном месте, обернулись вслед Ольгиному пронзительному голосу.
— Пили отсюда, ветрогонка баламутная! — уже весело продолжала
Ольга, мигом согревшись. — Растетеха! Колупаха! Визгопряха!
Тетка
наконец обернулась, и Ольга увидела, что она в старомодных очках с зелеными
фильтрами. «Слепая, что ль? Полуслепая… Не видит, куда идет».
— «Простите» — хотела сказать Ольга, но баба неожиданно
заорала ей в ответ:
— Сама басалайка! Урюпа никудышная! Стоит, как пень
Божий!
«Машкин голос?! Нет, показалось… — думала Ольга. — Да ее
голос, ее! Как не узнать?! Хоровым пеньем в студенчестве занималась. И
ругательства эти мы с ней-то и нарыли в институтской библиотеке — для курсовой».
— И орет, колупай недоделанный! Божедурка
полоротая! Разлямзя! — продолжала голосить на всю
площадь подружка, опуская фанерку, засовывая очки в карман и уже вовсю улыбаясь: признала Ольгу.
Ольга и не верила свершившейся с Машкой метаморфозе. Тощая
шея сиротливо торчала из дырявой марлевки шарфа, как
перебинтованная конечность. Где ямочки на круглых щеках? В институте была
подруга знаменита вздернутым носиком и голубыми глазами чуть навыкате, над
которыми легким карандашным росчерком были будто нарисованы удивленные, вверх
летящие брови. Все это придавало Машкиному лицу трогательно-глуповатое
выражение. «Худеть, худеть было ей никак нельзя! — с жалостью подумала Ольга. —
Да еще в тридцать шесть лет! Как лицо-то вытянулось!.. Из прелестницы
превратилась она в некрасивую женщину».
Ах, какой завлекательной была Машка для старшеклассников
элитной гимназии, где они с Ольгой преподавали после института! Газпромовский
сынок так увлекся ею, что увез в Ниццу кататься на яхте, — и вот уже Машкина
божественная попа, обтянутая коллекционным купальником, красовалась в «Мегаполис-экспрессе». К большому сожалению учеников, после
этого из школы ее выставили. Неужели же теперь она против коррупции в «сырьевой
корпорации Лубянка»?..
Подойдя к Ольге, как обычно, безо всякого приветствия, Машка
грубовато начала:
— И не подошла, если б я не стала горло драть? Эх, ты!.. А
если нам щас словарь русских исконных ругательств
издать, а? Матерные-то изданы, — а нематерные?..
В 90-е, понятно, — он был никому не нужен. А теперь пойдет на ура! У меня до
сих пор курсовик лежит — на том потянет.
Машка говорила весело, но опять надела свои чудовищные
окуляры, чтоб скрыть слезы.
— Что за очки такие страшные? — спросила Ольга, и сама с
трудом справляясь с клокотаньем в горле.
— Дак будут страшные… Минус девять какая оправа удержит? — отвечала Машка, шмурыгая носом.
— А зачем затемнение? Солнце и так раз в месяц выходит.
— А! Не хочу смотреть ни на что! А когда все в зеленой дымке
— будто сон видишь…
Позади подруги топтался двухметровый, похожий на жердь
парень, заросший моджахедистой бородой, и безразлично
посматривал на Ольгу поверх Машкиной головы.
— Иван, — представила его Маша. — Пойдем к нам, а? Мы тут
рядом, на Мясницкой, живем, вот прогуливались. Только мы… это… сыроеды.
Сыроеды?! Ольга поняла: совсем худо Машке, поклоннице
кулебяк, — денег нет вообще — или шизофрения у парня. А скорей всего — и то и
другое. И к чему сыроедам митинги? Они, наверно,
непротивленцы, да и сил на протест у них нету.
Иван вяло тащился позади подруг, глядя на свои стоптанные
кроссовки. Маша цеплялась за Ольгу, но каждые пятьдесят метров убегала назад,
заглядывала в лицо Ивану и возвращалась хмурая. И опять начинались
воспоминания, и она снова улыбалась. Было ясно: Машка и ее парень ходили на
митинги от невозможности долго выносить друг друга. А еще от безденежья и
одиночества — друзей, видно, не было, на кино и театр нужны деньги, а митинг
бесплатный, — да еще в пяти минутах от дома. Гулять-то надо для здоровья.
Когда Ивановы шнурки совсем развязались
и он присел их завязать, Машка шепнула на ухо Ольге:
— У него квартира своя, значит — не снимаю. У меня уже 730
тысяч!
Ольга вздохнула, но промолчала: облезлые «однушки»
в хрущобах Капотни по семь лимонов идут…
Родом-то Машка была из крошечного городишки, где мужики
круглый год ходили в синих трениках и тапках на босу
ногу. И с первого своего рабочего дня она начала собирать на квартиру. В
гимназическом эпизоде с газпромовским сынком она приблизилась к своей мечте
близко как никогда. И тут же слетела вниз, когда ее поперли:
пришлось бегать по урокам, и едва хватало на аренду комнаты.
— Мне судьба судила родиться у матери-одиночки! Проводницы! —
повторяла Машка не без гордости. — В самом маленьком городе России, Чекалине! Из инфраструктуры там есть только дом престарелых и похоронное
бюро!
И вот годы идут — а покорение Москвы жительницей Чекалина не
продвигается. Ни угла своего, ни семьи, ни ребенка. Поиски пресловутой любви,
как и инстинкт создания семьи, превратились у Машки в маниакальную идею купить
квадратные метры. Этой идеей были заменены все прочие чувства.
Зато у Ивана была квартира в дореволюционном доме на
Мясницкой, и при взгляде на лепнину в большой комнате Машка всякий раз
преисполнялась благоговения.
Сели хозяева на пол, сложили ноги по-турецки. Ольга сначала
пристроилась на диван, но вскоре сползла вниз: неудобно было видеть их лица у
своих колен. Маша сходила на кухню, вернулась с начищенным медным подносом. На
нем пиалушки вроде как из игрушечного сервиза, в них
на донышке что-то желтоватое бултыхалось, зеленый чай, видно. На большом
фарфоровом блюде красиво, как в ресторане, лежал единственный банан,
разрезанный на десять частей. Иван палочки благовонные зажег перед изображением
Шивы и попросил хозяйку меда принести. И не то что попросил — а приказал.
А Машка ему отказала, да еще с возмущением — мол, мы сыроеды, в гармонии с природой живем, никого не обижаем и
отсюда силу свою черпаем, — и пчел мы эксплуатировать не будем!
Иван разозлился, тапки, говорит, убери со стола, — то есть с
паласа, — и гневно так прибавил: Почему пол… то есть
стол! — не пропылесосила, у меня, мол, аллергия на пыль!
И Машка сразу затихла и вспомнила, что он не просто Иван, а
хозяин двухкомнатной квартиры на Мясницкой! Он палец вверх поднял, поучая ее, а
Машка машинально взглянула, куда он показывает — и опять увидела лепнину с
завитушками, и взор у нее стал возвышенно-печальный, и откуда-то она принесла
сразу мед.
Когда у Ольги ноги занемели и коленку
скрутило, она дотумкала, для чего эти двое на
полу кушать придумали — чтоб меньше есть. Когда за столом сидишь — можно часами
пищей наслаждаться, а в этаком положении скорей бы закончить. Ольга проглотила
банановые кусочки: в животе так бурчало, что соседям было слышно.
Прощаться стала. А Машка с Иваном так испугались ее ухода, —
что заговорили разом. Машка тараторила:
— Система называется «дарсенинг».
Организм тратит много энергии на переваривание вареной пищи… и чтоб энергию
высвободить, надо перестать эту дрянь есть…
Иван посмотрел на пустой подрамник, стоявший у окна, в
котором был будто заключен унылый пейзаж холодной, дождливой московской весны.
— Сидишь в темной комнате один — аки во
гробе, — гнусавил Иван, — соседний дом пишешь. Потом с ничтожествами разными
пьешь водку, чтоб твою картину на подмосковную выставку всунули, где учителя
рисования выставляются! И сам же карябаешь рецензию в газету «Подмосковье» об
этой выставке… Маша одна статью твою и прочтет. Абсурд какой-то. Да и какой тут
свет?
Иван раздраженно ткнул пальцем в сторону окна, откуда тянулся
слабый, одинокий мартовский луч.
— Главное — иметь свет внутри! — перебила его Машка.
— Что можно написать здесь? — вопрошал Иван. — В вечно
сумрачном, сыром нутре этого города? Где клубятся и перепутываются, как комок
паразитов, судьбы ленивых, несчастных, ищущих место посытнее
горожан! Вот если б в Италии! Или на Балканах! Говорю Машке: давай сдадим
квартиру, переедем!..
— Ванечка, везде хорошо, где нас нет! — перекрикивала его Машка.
— Куда ни переезжай — из кармической ловушки не выбраться!
— Не под силу мне это… — сник Иван. — Безденежье,
одиночество, мрак небесный. Был я и художником, и рабом, — в Америке стены
штукатурил, — хватит с меня. Уж лучше сдать квартиру, уехать в Черногорию, к
морю… Или в Сербию. С криком «Мать-Россия!» бегут к
тебе знакомиться, зовут за длинные накрытые столы. А как много света там! —
поднял голову Иван, улыбнулся. — И горы фиолетовые, и крыши черепичные. Не
хуже, чем в Италии, — а дешевле в десятки раз!
На лицо Ивана будто пал отсвет балканского солнца, зато
Машкина физиономия потемнела: где она жить-то будет, если они апартаменты
сдадут? Как копить на вожделенную «однушку» тогда? В
заграничной провинции ее уроки не нужны! И замуж ей никто не предлагал, стало
быть, права на благородную квартиру с лепниной она никакого не имеет.
— Живем же, хлеб жуем! — обиженно взвизгнула подруга. — По
ученикам бегаю, как савраска! В следующем месяце будет еще один гаврик!
— Копейки, — отмахнулся Иван. — Я тебе предлагал вложиться в
Парк Мечты! А ты что сказала? Оль, это ж золотое дно!
Он смотрел на полюбовницу умоляющим взором:
— Представляешь — юг! Курские леса. Покупаешь участок пять
гектаров и сажаешь на нем сосны и ели. А когда они вырастают — ты каждое дерево
продаешь за две тысячи долларов! И у тебя уже миллионы!
Ольга оторопела от наивности Ивана:
— Да кто же купит дерево в России? Да еще за две тыщи баксов! Когда его из леса
принести можно?
— Ты какую елку принесешь? Метр от силы! А там сосны и ели
растут до тридцати метров! Их себе на участки богатеи покупают. Московскую
квартиру сдал, четыре года в Сербии пожил, деньжат подкопил, участок приобрел —
и жди…
— Да они сколько растут-то? До тридцатиметровой высоты? —
спрашивала Ольга, сочувственно глядя на Машку.
— Ну… растут… не знаю, лет пять.
Может, шесть или десять. А не хотим в Сербию — можем Машины деньги вложить.
— Дорогой, а давай я тебе огуречное смузи сделаю, — резко сказала Машка, вскочила и побежала на
кухню.
Иван встал и подошел к окну, прислонился лбом к стеклу. Голос
его дрожал: он боролся с подступающими слезами.
— Отец написал пять картин, две попали на выставку МОСХа. Потом головы Ленина лепил в Азии. Узбекистан,
Туркмения. Все дешево, везде почет, принимали как начальника…
Приехал — квартиру трехкомнатную на Соколе получил. Поменял вот на
двухкомнатную эту. По полгода жил в домах творчества художников, — жизнь
беспечная, художницы на все согласные…
Ольга встала и ласково коснулась плеча Ивана:
— На работу тебе надо устраиваться. Срочно. В книжный, продавцом, а?
Иван мотал головой:
— Ну чем я хуже отца, ну чем?..
На кухне подруга ожесточенно дробила лед в миксере, и плечи
ее сотрясались то ли от электроприбора, то ли от нервных судорог. Сунула в
миксер огурец, яблоко — и вдруг резко развернулась к подруге. Лицо у нее было
перекошенное.
— А? Каков?.. Мало ему, малоумному пустобреху,
истории с зажигалками! Приехал из Америки в 97-м, и на все заработанные деньги
купил кремниевых зажигалок! Оптом, в Набережных Челнах! Когда и за рубль их
было уже загнать непросто! Когда газовые и бензиновые
в моду вошли! С тех пор и не работал… Умная голова сто
голов кормит — а глупая и себя не накормит!
Ольге стало вдруг стыдно. За подругу, за себя… Хоть у
нее-то дела были получше: и квартира своя, и работа в
журнале, и муж официальный. Однако без компромиссов постыдных тоже не
обходилось. «Да у нас разве постыдные? — спросила она
себя. — Вот во вчерашнем объявлении на Вуман.Ру: передаю любовника в хорошие руки, 60 лет, лысый,
проблемы с лишним весом и потенцией, содержание 5000 долларов в месяц… Да и это
не постыдное — если человек не может на еду заработать, дети! Если старик — не
извращенец, почему нет? Сказать Машке. …Но ведь Ивашка-то без нее пропадет, разлямзя!» Произнести это Ольга так и не смогла, только
повторила:
— Раз-лям—зя…
Слу-ушай, а давай и правда
предложим рукопись словаря ругательств в издательство? Сейчас русское снова в моду входит.
Машка не ответила, а Ольга разглядывала бумажные пакетики на
кухонном столе.
Семя льна, пшеница для проращивания, сныть сублимированная,
21 рубль. Ценник в лавке, видно, не сняли. Знать, всю сныть Машка скупила, — до последней. Сныть — это ведь сорняк, первым в начале мая
из земли лезет, — а они едят его, да еще сублимированный какой-то!.. На куске
брезента лепешки зерновые сушатся.
Ольга руку к ним протянула — а Машка как закричит:
— Не трогай, убьет! Это ессейские
лепешки! Специальная сушка дорого стоит, мы вместо нее электроковрик
для ног употребляем. А изоляцию сняли, иначе не сохнут они…
«Сказать! — стучало в висках у Ольги. — Куда уж дальше!..
Лепешки из сныти на электроковрике для ног!»
Вернулись в гостиную. Иван смузи
скушал, настроение его повысилось — какие-никакие, а калории. Разлегся на
ковре, мечтает:
— В кумранских свитках написано: «… и Ангел Жизни Вечной
войдет в вас с этой смиренной травой». Это про пшеницу
пророщенную сказано. «А когда Земная Мать очистит и обновит тело ваше, вы
сможете вынести свет Отца Своего Небесного».
— Иисус велел не есть мяса и тщательно пережевывать пищу, —
суетливо прибавила явившаяся с кухни Маша. — Когда медленно жуешь, быстро насыщаешься и пища лучше усваивается. Значит, не пойдет
половина ее в отбросы. Таким образом Христос и
накормил пять тысяч одним хлебом.
— …ну, это гипербола, — поморщился
Иван, — не больше пятидесяти — и то, судя по тому, какие были хлебы.
— Голод живота не пучит, а, Оль? — подмигнула Ольге Машка и
продолжала: — Еще Иисус рекомендовал семидневное голодание. И «почитание» трех
Ангелов: Ангела Воздуха через йоговское дыхание, Ангела Света через солнечные
ванны и Ангела Воды через омовение в реке и клизмы. Знаешь, из чего Христос
конструировал клизму? Из тростника и тыквы.
— Слушай, а если нам семинары по сыроедению
организовать? Это нетрудно, и деньги будут! — опять воззвал Иван к Машке. —
Выездные семинары? В Сербии?
— Нет, — отрезала Машка и долгим недобрым взглядом посмотрела
на него. — Кармические ловушки так не работают. Из кармической ямы можно
выбраться, лишь совершив что-то необычайное! Потрясти самого себя и окружающих
своим поступком! Вот ты сидишь здесь, мечтаешь, — а в Донецке борется за чужие
жизни Игорь Иванович Стрелков! Такой же человек, как ты! Почти тех же лет! И
его называют новым Гарибальди!
— Читал его «Боснийский дневник», — нехотя произнес Иван.
— Да! Он еще и поэт, и писатель! А какие у него стихи! Не жди
приказа! Не сиди, ссылаясь на покой! Вперед! Сквозь ветры и дожди…
— …сквозь вьюги волчий вой! — подхватил Иван, у которого
Интернет всегда был под рукой.
— Он не только настоящий русский офицер, как о нем пишут, но
и писатель! Как и этот… второй. Его представитель в ДНР. Берязев?
Березин! Фантаст. Автор десяти книг, изданных в ЭКСМО и АСТ. Он пишет: у нас
сейчас настоящая Испания!.. Ты будешь с лучшими людьми нашего времени!..
— Где я буду? — обалдело спросил
Иван.
— …Сможешь подружиться с ними! А потом они возьмут тебя
художником-оформителем! Сделаешь себе судьбу! Выпрыгнешь из кармической
ловушки!
Не только Иван, но и Ольга остолбенела от Машкиного напора.
— Да и солнца на Украине достаточно! Не хуже Сербии! Одно
плохо… Кормят там ополченцев традиционно: каждый день
тушенка, суп с мясом. Гуманитарная помощь — шоколад, сгущенное молоко!
Иванов взор при словах о тушенке и шоколаде перестал
расползаться в стороны, обрел осмысленность.
Ольге стало нехорошо. Она быстро пошла в прихожую:
страшновато было оставаться. Но тут Машка за ней подхватилась. Как в прежние
годы, быстро, весело в джинсы вскочила:
— Я Олю провожу!
Повела Машка подругу в кафе через
дорогу, а потом передумала и сказала: пошли в другое, тут чай плохой.
Видно, опасалась, что Иван ее выслеживать будет. В кафе она полкило жареной
картошки с кетчупом навернула, на спинку кресла откинулась и калькулятором
защелкала.
— В Реутовской школе зарабатываю я 26
тыр, ученики еще восемь в месяц приносят. На еду у
нас тратится двадцать — я наем на двенадцать и он на семь—восемь. Если
оставшиеся 14 тыр умножить на два года — 336 тысяч
выходит… Надо больше откладывать! А как? Ну не протяну
я с ним еще два года!.. Не работает и не хочет, Оль! Полтора года его кормлю,
паразита!.. Хотя… вот сыроедение это придумала и на
квартире экономлю 30 тысяч, на него трачу не больше семи — восьми в месяц.
Выходит все-таки с ним экономия. Двадцать две тысячи.
Ольга стала урезонивать ее: и себя угробишь,
и его! Лучше б ребенка завела.
— Ребе-о-онок? — взвыла Машка. — От
него-о??? Издеваешься! И жениться на мне не
собирается. Про регистрацию пять раз заговаривала — как не слышит!.. Я каждую
ночь во сне вижу, как нищая вонючая старуха умирает в
переходе! И это — я! Как там сказано, а? Приведи Бог и собачке свою конуру… А мне Бог судил родиться в самом маленьком городе России,
у матери-одиночки, проводницы!
У Машки мелко тряслись руки, перекосило лицо. Она сняла свои
окуляры, кинула в сторону:
— Видишь, ослепла я на своей словесности!
По проторенным дорожкам-морщинкам текли слезы. Эх, какие
громадные голубые глаза у нее когда-то были! Уменьшились, запали будто. И
вздернутый носик теперь только простил ее.
— С тринадцати лет работала, за бабушку почту разносила! С
шестнадцати джинсами торговала! Когда в педе училась
— всю общагу стригла! А ночью в кафе работала. Из кафе тебе на лекции котлеты
таскала, помнишь? Ты ведь тоже непросто жила… В
Московский пед сама поступила! Потом школа, частные
уроки, наша газпромовская гимназия. Мне тридцать шесть, а что я заработала? И с
мужиками ужас как не везет. У Ивана такая депрессия, комплексы… Слово боюсь
сказать. Чуть что — закричит, вскочит, побежит из дома. И так три раза на дню.
Большая это цена за двадцать тысяч экономии! Я как полусумасшедшая белка в
колесе — белка, понимаешь? Куда бегу, зачем — не знаю, бегу по инерции, — хотя
впереди ничего не вижу… Я тебе еще не то скажу!..
Машка наклонилась к Ольге, горькая усмешка появилась на ее
лице.
— Ты знаешь, какое объявление в газету «Из рук в руки» я
подавала пять лет назад?.. «31 год, красивая, в/о.
Зарабатываю деньги сама. Выйду замуж за йога, пьяницу,
психа — с условием прописки на жилплощади мужа». Мне было нестрашно
такую объяву подать — раньше я уже состояла в
гражданском браке с чокнутыми и алкашами. Йог и сумасшедший в
одном лице проживал в двухкомнатной хрущобе в
Кузьминках и был одержим чистотой. Для поддержания чистоты ауры он делал
по утрам асаны, для гигиены тела мылся два раза в
день, каждое утро делал мокрую уборку и шесть раз обливал посуду кипятком. Однажды
я взяла его чашку — так он так взбесился, что выгнал меня! Через два месяца
помирились, а через три он умер от сердечного приступа у меня на руках. Причем
на его похороны пошла изрядная часть моей заначки! Еще полгода после того по
ночам мне снились микробы в виде пауков, жуков и червяков. Он был одинокий,
завещание на меня написать не успел. Квартира отошла двоюродной племяннице.
По Ольгиному лицу текли слезы. Но подруга не давала ей
передышки:
— Следующий, пьяница, служил на овощебазе товароведом и был большим патриотом. Каждый вечер
напивался и орал: «Едрен батон! Почему русский
человек должен есть литовский сыр? Мы что, сами сыр делать не умеем? А яблоки?!
Почему они польские? В России что, яблони негде сажать? Едрен
батон!» Товаровед отравился алкоголем перед самым ЗАГСом, и я сбежала, чтобы не хоронить еще одного…
Машка стиснула Ольгину руку:
— Я уже ничего не хочу, ни во что не верю, хоть бы
передохнуть от очередного мужика — и все! Хоть недели на две! Пожить одной,
подумать, как быть. Иван был последней надеждой. Увидела его на улице, шел,
улыбался своим мечтам. Цвели каштаны. Познакомились. Я думала, он художник,
человек духовный, тепло будет с ним, не пусто. Ребеночка рожу…
Пусть одна я буду нас кормить — даже так, да! Но он принесет с собой новое,
— людей, жизнь, творчество! А будет движение — не пропадем! Но ведь он как
мертвый, хоть забор подпирай! С ним я поняла: больше ничего никогда не будет.
Ни-че-го и ни-ког-да! Весь
день думаю, как бы поскорей спать лечь. Все, со мной покончено!..
«После такой-то исповеди не постесняешься предложить роль
содержанки, — размышляла Ольга. — Только ведь… у Машки одна гордость в жизни,
одно достижение: сама поступила в институт, сама зарабатывает. По морде еще съездит!.. Но чем любовь за деньги хуже жизни с
Иваном? У него, небось, тоже проблемы мужские от голода, как у того, в
объявлении на «Вуман.Ру». А
его еще корми, терпи! Вишь как накинулись бабы на
объявление! С десяток ответов на форуме! Сколько еще в личку?..
Еще бы и тендер Машка не прошла… Но как же Иван без
нее?»
Ольга уже было открыла рот, но Машка преобразилась:
разрумянилась, распрямилась, глаза страстно смотрели вперед. Она продолжала
подсчеты!
— 15 тысяч долларов у меня лежит с наших с тобой
гимназических времен, — бормотала Машка и опять защелкала калькулятором. — Это,
значит, 480 тысяч. И еще двести пятьдесят я накопила. Стало быть, если я
протяну с ним еще два года — у меня будет 2 миллиона 46 тысяч.
Пропикала
эсэмэска.
— Вот! Подписка пришла по квартирам. В Кузьминках на первом
этаже пятиэтажки продают однушку за 4 миллиона 900
тысяч. Значит… — у Машки опять задрожало лицо, — если через два года я накоплю
2 миллиона, — мне будет не хватать еще почти 3… Или 4…
Или 5… Потому что цены через два года еще вырастут.
Ольга опять хотела сказать про объявление. Но внезапно
вспомнила эпизод с директором гимназии. Машка бежала по коридору с
вытаращенными глазами, за ней широким шагом шел Павел Вадимыч
с красным лицом, сжатым от обиды ртом. В туалете, где укрылись девушки, подруга
призналась: «Не выношу дряблого тела, вот воротит, как от
гнилого, — и все».
Через месяц Ольга навещала Машу в больнице. Упала она в
обморок прямо в квартире ученицы.
В больничном коридоре Машка схватила Ольгу за руку, посадила
на банкетку рядом с собой и час ее руку не выпускала.
Тараторила:
— Уже месяц лежу! Кормят хорошо, сегодня борщ давали, котлету
и пюре. На десерт — яблоко. Не хуже, чем мы в студенческой столовке питались.
Помнишь то зеленоватое порошковое пюре?.. Эх, середина 90-х!.. Люби-и его-о, пока он живо-ой, — запела вдруг она. —
Прорвемся! Знаешь, сколько я тут сэкономила? 40 тыщ!
И еще ученик тут, рядом, образовался, на троллейбусе две остановки. Меня к нему
отпускает завотделением в тихий час. Два часа в
неделю! Значит, в этом месяце 46 тыщ отложу!
За спинами приятельниц загрохотала по кафельному полу
больницы тележка на колесиках, дребезжали на железном столике кружки и тарелки.
— Мне усиленное питание прописали! Анемия! И эта… как ее?
Аменорея. Месячные пропали. Говорят, ранний климакс: в анамнезе аборты и плохое
питание.
Когда старуха в высоком голубом колпаке протянула Маше банан
и кружку с клюквенным киселем, она, наконец, отпустила Ольгину вспотевшую
ладонь и, как зверушка, вцепилась обеими руками в банан, очистила его и вмиг
уничтожила. Было видно, что сообщение о климаксе — в тридцать шесть лет! —
ничуть не расстроило Машку.
Потом она высосала из кружки кисель, чмокая и сербая. Машкины глаза бессмысленно смотрели вперед, не
моргая, двигались только губы. С губ на подбородок потекла тонкая розовая
струйка киселя, свесилась вниз, утонула в толстом махровом халате. Напротив банкетки на стене висело зеркало, Машка на мгновение
увидела в нем себя, но ни испуга, ни удивления — вообще никакого чувства не
отразилось на ее лице.
Ольга вспомнила, что последний раз была в больнице, когда
умирала бабушка, и что она, уже бывшая в маразме, так же жадно и некрасиво ела,
инстинктивно пытаясь остановить увядание тела усиленным питанием.
Ольга спросила Машу об Иване. «Он на Украине», — только и
сказала она.
Ольга отпрянула:
— Ты… его все-таки выперла? Там же
война!!!
— Война, — ответила она равнодушно. — Его товарищ уехал
добровольцем в Донецк, мы ездили на вокзал провожать. Потом он рассматривал
иллюстрации к книжкам Березина и Стрелкова. Сказал, никудышные.
Я говорю: вот и хорошо, ты прекрасные сделаешь. Ты у
меня талант! — на этом месте она захихикала. — Еще десять дней я ему мозги
компостировала…
Через миг Машка забыла о разговоре и стала рыться у Ольги в
сумке, по запаху отыскивая картошку фри и гамбургер из «Макдоналдса», которые
любила с юности.
Ивана привезли в военный госпиталь через двенадцать дней
после того разговора в больнице. В зале прощаний при морге было неожиданно
много народу и пахло нашатырем. Ольга подошла к Ивану и встала возле его гроба.
Машка жалась к Ваниной матери, и выражение лица у нее было
испуганно-изумленное.
Она позвонила Ольге через три дня, и она почуяла, что Машкин
короткий звериный испуг прошел через час после похорон. Сидя рядом с
несостоявшейся свекровью, она слащаво повторяла в
трубку:
— Коля и Саша говорят: пока Маша с Полиной Ивановной, мы за
мать спокойны. Мать у нас не одна. Площадь
позволяет мне здесь находиться и ухаживать за ней.
Через два года Ольга увидела подругу случайно в Елоховском, на Пасху. Она стояла рядом с грузной старухой в
черном — Полиной Ивановной. Машка была в таком же
фиолетовом полосатом китайском платке, как и «свекровь», — их продавали в
переходах в ту зиму по всей Москве, — так же мелко и поспешно крестилась, как и
Полина Ивановна, и на лице ее было то же привычное выражение тупой тоски, как у
Ваниной матери. Она потолстела, расплылась. Подойдя, она по-русски картинно три
раза поцеловала меня и, отведя в уголок, шепнула, что Ванину квартиру сдают, и
ей перепадает шестьсот баксов в месяц, «слава
Господу Богу». Ведь учеников пришлось оставить — у Полины Ивановны был
удар, и за ней нужен уход. Еще Коля и Саша, — «слава Богу!» — дают
деньги матери на питание. «И, знаешь, столько дают, «святые угодники!»
Я… мы все не тратим — мы ведь вегетарианцы, как Ванечка, «упокой Бог его
душу». «Пироги печем с капустой, винегреты кушаем, ну и рыбку когда», — она
сладко сглотнула слюну, перечисляя меню.
— У меня уже 3 миллиона 52 тысячи. Господь не оставляет меня,
— шепнула Машка на прощание, выйдя на паперть проводить меня, и лицо ее осветилось
озорной улыбкой, которую я еще помнила.