Бои местного значения вокруг постановления ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Об авторе | Дмитрий Станиславович Дьяков родился в городе Котовске Тамбовской
области в 1963 году. Публицист, эссеист, литературный критик. Член Союза
российских писателей. Директор Издательского дома Воронежского госуниверситета.
Автор книг «Шаг навстречу» (2000), «Командармы Воронежского фронта» (2013).
Публикуется в литературных журналах, альманахах, газетах. Лауреат нескольких
региональных премий по журналистике. Живет в Воронеже.
Моральная тягота разрядилась
Столбы подрублены, заборы повалятся сами…
А.А. Жданов
За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне б свинцовую горошину
От того секретаря.
Анна Ахматова
Будь прокляты Бенкендорфы и Дубельты, какой бы режим ни защищали они насилием над литературой! Бедный, ничтожный поскребыш, его бесславье перейдет в века. Жданов и не догадывался, каким страшным клеймом он клеймит и себя и свое потомство — своим безграмотным и хамским наскоком на Ахматову и Зощенко. Корней Чуковский
ТРИУМФ ВОНИ
Эта история о власти и литературе.
Их взаимоотношения всегда были точнейшим барометром, отражающим состояние
общества. Мудрая русская интеллектуалка-эмигрантка Нина Николаевна Берберова
придумала такую формулу: «В реакционном государстве власть говорит личности:
“Не делай того-то”. Цензура требует: “Не пиши этого”. В тоталитарном же
государстве тебе говорят: “Делай то-то. Пиши то-то и так-то”. Исходя из этого,
довольно легко определить, к примеру, какое общество создает вокруг себя любой
человек, облеченный властью, — достаточно уловить его установку на творческие
задачи, на создание текстов, отражающих проблемы современного общества.
В советском государстве партийная
власть установила для интеллектуальной элиты свободу лишь в пределах,
обеспечивающих реализацию коммунистической программы. Наиболее ярко и полно
такая политика по отношению к творчеству проявилась в 1946 году, когда увидело
свет постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», вошедшее
в историю как сталинско-ждановский идеологический
погром.
Вот выдержки из того постановления:
«Предоставление страниц “Звезды” таким пошлякам и подонкам литературы, как
Зощенко, тем более недопустимо, что редакции “Звезды”
хорошо известна физиономия Зощенко. Зощенко изображает советские порядки и
советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими
вкусами и нравами. Злостное хулиганское изображение Зощенко нашей
действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Журнал “Звезда”
всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная
и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской
общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему
народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения не могут быть терпимы в
советской литературе…».
Конечно, это была мощно
подготовленная и спланированная акция устрашения и унижения. Перед всей
страной, перед всеми слоями населения власть публично изгалялась
над пишущей интеллигенцией, которая только что с честью прошла через все
тяжелейшие испытания в годы войны. Теперь нужно было показать обществу, что
надежды времен войны и послевоенных месяцев — иллюзия. И с 1937 года ничего не
изменилось. Ощущение свободы, возникшее после Победы, гордость за себя и,
наконец, возможность сравнить свою жизнь с жизнью на Западе — слишком
неудобный, опасный коктейль для власти.
Тот идеологический погром был еще и
персональным предупреждением для интеллигенции: литературное творчество в
стране в очередной раз переходит в сферу обслуживания власти. И,
соответственно, все люди, публично выступающие с авторскими текстами, вновь
приравниваются к холопской челяди, представителей которых время от времени
следует подвергать публичной словесной порке или передавать от одного
партийного барина другому.
Ну и затем — команда «фас!». По
всей вертикали была устроена соответствующая кампания глумления. Чтобы никто ни
в каком уголке огромной страны не мог чувствовать себя защищенным, всем
приказали соучаствовать.
Не осталась в стороне от той
кампании и Воронежская область.
СТРАХ
15 июля 1946 года, за месяц до
выхода злополучного постановления, ответственный секретарь Воронежского
отделения Союза советских писателей М.М. Сергеенко отписал на имя
секретаря местного обкома по пропаганде и агитации П.Н. Соболева подробную
справку о состоянии дел в областной писательской организации.
«В течение полутора лет, с половины
1942 года и до конца 1943 года, Воронеж-ское отделение Союза советских
писателей, как творческий коллектив, не существовало, — сообщал Сергеенко. — Бывший
ответственный секретарь отделения В.И. Петров и его заместитель М.М. Подобедов в июле 1942 года выехали из пределов Воронежской
области, фактически распустив писательскую организацию. В этот период в
эвакуации находились также члены ССП М.Я. Булавин, Н.А. Задонский и
О.К. Кретова. Член ССП сказительница
А.К. Барышникова не успела эвакуироваться и оказалась на территории,
занятой немецко-фашистскими оккупантами. Кандидаты ССП П.Н. Прудковский, Г.Н. Рыжманов,
Н.В. Романовский и Б.Г. Песков с первых дней войны находились в рядах
Красной Армии. В феврале 1944 года Президиум Союза советских писателей СССР
назначил меня, как единственного члена ССП, остававшегося в этот период в
пределах области, ответственным секретарем Воронежского отделения, поручив мне
восстановить воронежскую писательскую организацию».
И дальше Сергеенко с некоторой
бравадой рассказывал о достигнутых успехах: «В настоящее время в Воронеж
вернулись и творчески работают все находившиеся в эвакуации члены ССП (за
исключением драматурга Н.А. Задонского, переехавшего на жительство в
г. Куйбышев). Демобилизован из армии и вернулся в Воронеж кандидат ССП
П.Н. Прудковский. Приняты в кандидаты ССП
творчески проявившие себя в годы войны прозаик А.И. Шубин и поэт
К.М. Гусев. На рассмотрении приемочной комиссии Правления ССП СССР
находятся дела о приеме в кандидаты ССП прозаика Н.И. Алехина и
литературоведа В.А. Тонкова. Кандидат ССП поэт Г.Н. Рыжманов еще находится в рядах Красной Армии».
«Таким образом, — рапортовал
главный воронежский писатель главному воронежскому партийному идеологу, —
организационно-восстановительный период в жизни областного отделения ССП можно
считать вполне завершенным. Воронеж-ское отделение ССП снова представляет собой
сплоченный и творчески работоспособный коллектив. Об этом свидетельствует и
рост количества книг воронежских писателей, выпущенных областным
книгоиздательством за период с 1943 по 1945 год. Если в 1943 году в Воронеже
было издано только 4 книжки воронежских писателей, в большинстве брошюрного
формата, то в 1944 году мы имеем уже 6 книг, а в 1945 — 8 книг объемом от 1 до
14 авт. листов. За первое полугодие 1946 года вышло из печати 3 книги,
находится в производстве 1, подготовлено к печати 3. Возобновлен в довоенном
объеме выпуск альманаха “Литературный Воронеж”. Годовой листаж его определен в
60 авт. листов, при тираже 10 тысяч экз. Вокруг альманаха группируется
авторский актив из 25 прозаиков, поэтов, литературоведов и фольклористов <…> За пять месяцев (с 13 февраля по 13 июля 1946 г.)
существования альманаха “Литературный Воронеж”, как самостоятельного издания,
через редакцию альманаха и литературную консультацию прошло более 140 рукописей
(из них 7 повестей общим объемом 51 авт. лист, 49 рассказов, 4 сборника
рассказов, 13 очерков, 11 статей, 4 сказки, 4 поэмы, 21 сборник стихов и 32
отдельных стихотворения). Из поступивших рукописей — 19 напечатано в альманахе
“Литературный Воронеж”, принято к печати 21, остальным авторам оказана через
литературную консультацию творческая и методическая помощь…»
Как видите, пока ничто не
предвещает бури — «Воронежское отделение ССП снова представляет собой
сплоченный и творчески работоспособный коллектив», в котором к лету 1946 года
насчитывалось пять членов союза и три кандидата (шесть прозаиков — Сергеенко, Подобедов, Булавин, Кретова, Прудковский и Шубин, поэт Гусев и народная сказительница
Барышникова).
Дальнейшие события в этой истории
разворачивались в столице. Седьмого августа начальник Управления пропаганды и
агитации ЦК партии Г.Ф. Александров и его заместитель,
заведующий Отделом печати А.М. Еголин посылают
секретарю ЦК по идеологии А.А. Жданову докладную записку «О
неудовлетворительном состоянии журналов “Звезда” и “Ленинград”» — первый проект
будущего разгромного постановления. Через сутки после этого, 9 августа, проходит
заседание Оргбюро ЦК под председательством секретаря ЦК Г.М. Маленкова с
участием Сталина и Жданова. Происходит грубый разнос ленинградских журналов
Сталиным и идеологические нападки на Ленинградский горком со стороны Маленкова.
14 августа Оргбюро ЦК ВКП (б)
путем опроса принимает постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». В
закрытой части постановления объявлен выговор секретарю Ленинградского горкома
партии Я.Ф. Капустину и снят со своего поста секретарь горкома по
пропаганде И.М. Широков, ответственность за партруководство
журналом «Звезда» возложена на первого секретаря горкома П.С. Попкова. В
этот же день на заседании бюро Ленинградского горкома партии принимается
решение о проведении собрания партактива и общегородского собрания писателей.
15 августа. Собрание партийного
актива Ленинграда в Смольном. Выступление Жданова. 16 августа. Общегородское
собрание писателей, работников литературы и издательств в Актовом зале
Смольного. Еще одно выступление Жданова. Канонический текст доклада Жданова, опубликованный
в «Правде» 21 сентября, представляет сокращенную и обработанную сводку из
стенограмм его выступлений на собраниях 15 и 16 августа.
22 августа. В центральной и
ленинградской печати опубликованы сообщения о прошедших собраниях и о принятых
резолюциях. После чего в стране грянула кампания травли писателей.
До Воронежа она докатилась через
неделю. 29 августа здесь прошло собрание местных литераторов, на котором с
докладом «Решение ЦК ВКП (б) о журналах “Звезда” и “Ленинград” и
творческие задачи воронежских писателей» выступил секретарь областного ССП
Сергеенко.
«Как же мы, воронежские писатели,
выполняли и выполняем эту ответственную задачу? Что сделали для нашего
государства, для нашего народа? — вопрошал секретарь областной писательской
организации. — Надо ответить прямо: работаем мы мало и плохо. И ошибки
ленинградских журналов, сурово и справедливо отмеченные ЦК ВКП (б), имели
место и в нашей работе… Чтобы правильно оценить все,
сделанное нами, подвергнуть жестокой критике наши ошибки и недостатки и
наметить дальнейший правильный путь, нам предстоит проделать большую и
серьезную работу. Настоящее собрание должно явиться лишь началом ее».
После таких слов Сергеенко стал
делать заявления, абсолютно противоположные содержанию его полуторамесячной давности
отчета в обком: «Даже при беглом просмотре нашего альманаха и
книг воронежских писателей, выпущенных Областным книгоиздательством, становится
ясным, что генеральная тема советской литературы, тема социалистического
строительства, тема героического творческого труда советского человека в
послевоенный период, мысли и чувства советских людей, напряженным трудом
восстанавливающих разрушенное врагом и создающих новое, осуществляющих великие
планы четвертой Сталинской пятилетки, почти не нашли своего отражения в
творчестве воронежских писателей».
И дальше Сергеенко назвал двух
воронежских литераторов, которым очень скоро надлежало стать местными жертвами
той общесоюзной кампании.
Один из них — прозаик Алексей Шубин.
Вот что о нем сказал в своем докладе литературный начальник воронежских
писателей: «В повести Шубина “Рота идет в наступление” мы найдем ряд неплохих
батальных и бытовых картинок. Но центральный образ героя повести — сержанта Засухина — не может удовлетворить нас. Сам автор так
характеризует Засухина: “Никита Засухин
был молчалив тягостно и обидно для окружающих… Засухин
был молчалив по-особенному — сосредоточенно и, пожалуй, даже пренебрежительно,
будто своим молчанием хотел сказать: «Зачем попусту говорить? — Все равно не
поймете»”. Спрашивается, зачем потребовалось автору наделять своего героя
такими чертами индивидуалиста, делать его одиночкой, высокомерно относящимся к
своим товарищам? Если мы вчитаемся в повесть, мы без труда поймем, что никаких
оснований у Засухина для такого отношения к людям
нет. Философия его примитивна. Рассуждения Засухина о “зеленой земле”, за которую, якобы, сражается
Красная Армия, — это мысли темного неразвитого человека, который сердцем
чувствует правоту дела, за которое сражается, но выразить это не может, потому
что автор обеднил его разум. Можно ли при помощи такого героя раскрыть
моральную силу советского бойца, вооруженного в своей борьбе с врагом,
передовыми идеями Ленина — Сталина? Конечно, нет. Ошибкой автора является то,
что своим героем он избрал человека, нехарактерного для нашей эпохи, через
которого нельзя раскрыть идейный смысл нашей борьбы.
Имеются недостатки идейного порядка
и в повести Шубина “Доктор Великанов размышляет и действует”. Образ доктора Великанова удался автору, он трогает, завоевывает симпатии
читателя. Но автор не сумел поднять свою вещь на большую идейную высоту, он
облегчил трудности на пути своего героя, лишил жизненной правды главы, где
рисуется картина немецкой оккупации и партизанской борьбы с немцами. В
результате вещь не прозвучала с той силой, с какой могла бы прозвучать».
Второй удар Сергеенко нанес по
литературному дебютанту, автору только что напечатанного в альманахе рассказа
«Возвращение» Юрию Гончарову: «На страницах альманаха “Литературный Воронеж”
выступил со своим первым рассказом молодой прозаик Гончаров. Им взята
интересная современная тема — как вернувшийся в родной город офицер-фронтовик
включается в работу по мирному строительству. Однако рассказ Гончарова имеет
ряд крупных недостатков… Неприятно поражает в рассказе его бесстрастность.
Автор как бы с любопытством, со стороны, наблюдает своего героя, и мы не
чувствуем отношения Гончарова к событиям, происходящим в рассказе. Мне кажется,
что это привело к тому, что Гончаров не понял глубоко и правильно характера
своего героя…».
Замечательный писатель Юрий
Данилович Гончаров, один из лучших отечественных мастеров военной прозы, спустя
годы написал новеллу «Первый рассказ» — воспоминание о событиях тех мрачных
дней:
«…В областной газете выступил со
статьей М. Сергеенко. После общих фраз о значении постановления ЦК для
советской литературы, о благотворном воспитывающем влиянии партии на деятелей
искусства, о необходимости всеми силами и средствами претворять в жизнь указания
партии, он переходил к идеологическим ошибкам и промахам местных писателей — и
начинал с меня. Обвинение его звучало, как выстрел из пушки: “Не
умея и даже не пытаясь подойти к жизненному материалу с точки зрения
большевистской партийности, Юрий Гончаров оказался не в состоянии отделить
основное, ведущее, от случайного и второстепенного, с первых же шагов утратил
ощущение правильной перспективы, сосредоточил свое внимание на мелочных бытовых
подробностях, обеднил мир мыслей и чувств своего демобилизованного офицера
Ивана Ильича. Он изъял из размышлений своего героя общественные мотивы,
придав им узко личный характер, в результате чего
стремление Ивана Ильича к более крупной и масштабной работе, чем руководство
кустарной артелью, на чем, собственно, и строится внутренний конфликт рассказа,
стало выглядеть как проявление мелкого службистского честолюбия. Тема
возвращения демобилизованного фронтовика предстала перед читателем в
искривленном зеркале…”».
«Не знаю, как я выглядел со
стороны, читая это в газете, — продолжает свои воспоминания Ю.Д. Гончаров.
— Вполне возможно, что у меня был раскрыт рот и волосы стояли дыбом. Ведь все
это написал тот же самый человек, который хвалил мой рассказ, принял его для
альманаха, напечатал, поздравлял меня, когда появилась рецензия Ф. Левина.
А теперь рассказ стал “кривым зеркалом”. Если это так — неужели это было не
видно несколько месяцев назад? Неужели бы это не увидел еще совсем недавно,
можно сказать, вчера, в “Литературной газете”, многоопытный критик Ф. Левин?
Какое внезапное прозрение у М. Сергеенко!
Когда первые чувства отбушевали, я
понял по-настоящему, почему появилась статья. Сергеенко делал из меня мишень.
Она нужна, ее требуют, без нее не обойтись — так нате ж! Кого еще мог он
выставить в качестве такой мишени? Кого-либо из равных себе старых членов
писательского круга? О, это опытные бойцы, прошедшие огни и воды не одной такой
политической чистки, умеющие отбиваться и нападать сами, отлично знающие, что
лучший способ защиты — именно нападение. Отбиваясь, они тут же направили бы
сокрушительный огонь на самого Сергеенко, на его книги, на редактируемый им
альманах. Они сплочены, дружны, напали бы осиным роем, и в результате он был бы
нещадно бит и низвержен. А я — самый молодой,
одиночка, я в такую драку не полезу, ни отваги, ни умения, ни сообразительности
у меня на нее нет, — вот и быть мишенью мне.
<…> Нельзя было не
почувствовать еще одну побудительную причину в погромной критике Сергеенко,
самую, пожалуй, для него приятную и сладостную: он мстил, брал реванш за тот
отзыв Левина, где его повесть “Добья” была расценена
ниже моего рассказа. Как тщательно были подобраны и скомпонованы формулировки,
как густо были наполнены убийственным ядом! С какой тайной радостью и восторгом
мщения в душе, надо полагать, обдумывал и подыскивал он слова, зачеркивал,
вписывал новые, побольней, поострей, похлеще, чтобы
получилось такое:
“К работе над своим первым
рассказом Юрий Гончаров приступил недостаточно идейно вооруженным, с большим
грузом некритически воспринятых литературных влияний… Юрий Гончаров пренебрег
элементарными требованиями писательской профессии… Искусственность сюжета
настолько очевидна, что вряд ли здесь требуются особые комментарии…
Творческие интересы Юрия Гончарова случайны и непрочны, за ними не чувствуется целостности
миропонимания, ясной идейной целеустремленности. Отсюда — многочисленные
творческие ошибки… Юрий Гончаров не выработал в себе той высокой
требовательности к работе, чувства ответственности за нее перед читателем,
которые обязательны для художника слова в нашей стране…”
Поистине, надо было, как котел,
кипеть бурной ненавистью, замешанной на уязвленном самолюбии и черной зависти,
чтобы нагромоздить столько всего лишь в одной газетной статье. Зато для
читателя под градом этих обвинений я становился вполне
подобен Зощенко и Ахматовой и вырастал до размеров настоящего
идеологического преступника»…
БОЛЬ
К середине сентября борьба с
местными «литературными диверсантами» достигла кульминации. Восемнадцатого
сентября в семь часов вечера в здании Воронежского обкома партии началось
двухдневное совещание, на котором были окончательно «вскрыты и подвергнуты
резкой критике» ошибки в творчестве ряда воронежских писателей. К этому времени, по личному распоряжению заведующего отделом
пропаганды и агитации обкома партии Н.Г. Беляева, — в число гонимых,
помимо прозаиков А. Шубина и Ю. Гончарова, был включен и поэт
Константин Гусев. Меня не покидает мысль, что произошло это в большей
степени потому, что в союзном постановлении речь велась не только о прозаике,
но и о поэте. А коли так, то и у нас, в Воронеже, должны быть разоблачены и те
и другие. Кто ж виноват, что в местном ССП на тот период был только один поэт?
Словом, Гусева тут же обвинили в формализме и упадничестве.
Особенно нападал на поэта преподаватель
местного пединститута Г.А. Костин. Вот что говорил он на сентябрьском
совещании в обкоме партии: «Гусев — сложившийся поэт. Но он перекликается с
символистами. Его стихи лишены диапазона общественности. Он копается в своей
душе. Влияние советских поэтов прошло для Гусева бесследно. Он взял у
Маяковского, например, только внешние формы стихов. Изображение родины дается в
славянофильском духе. Стародавнее находит у него яркие
образы, а современное не имеет таких образов. История родины дается у
него в плане затухания, замирания».
Константин Михайлович Гусев был
самобытным певцом воронежской земли. Здесь он родился, здесь рос, здесь
состоялся как человек, как личность, как поэт, здесь на географическом
факультете ВГУ прошли его студенческие годы…
Степь
лежит, границ не зная,
дав простор векам и верстам,
вся открытая, сквозная,
в смуте ветра, в свете солнца.
………………………………..
Это древнее раздолье
под высокой синевою
давит сердце давней болью,
жжет тоскою кочевою…
(«Береза
над ковылями»)
Неоглядные просторы Черноземья,
раскинувшаяся посреди России равнина были для поэта К. Гусева символом
высочайших человеческих страстей и страданий, которые обрушила на эту землю
война.
Здесь
света нет и нет тепла,
твой город темен и печален,
и полночь на плечи легла
безмерной тяжестью развалин.
И стынут звезды января
и гаснут, превращаясь в иней.
Заиндевелая земля
встает над каменной пустыней.
………………………………….
Глядит хозяйкою луна
из окон выжженного дома.
Бьет ветер в жесть. И ночь
полна
железного глухого грома.
(«Город
дружбы»)
Идеологическую базу под творчество
Константина Гусева в сентябре 1946 года подвел все тот же Сергеенко: «Были
примеры непреодоленного влияния имажинизма в творчестве Гусева, влияния вредного
для нашей советской поэзии. Не отсюда надо исходить Гусеву в своих творческих
поисках… Гусев — поэт, который работает оторванно от
жизни. Мало заботясь о том, чтобы голос его звучал громко и доходил до широких
масс читателей, он замкнулся в своей творческой лаборатории, занимаясь
порой никчемными формальными поисками, повторяющими то, что было уже отброшено
такими крупными поэтами нашей эпохи, как Маяковский, например. Гусев, к
сожалению, не был настолько самокритичен, чтобы оставить свои лабораторные
опыты в ящике стола, а вынес их на страницы альманаха “Литературный Воронеж” и
своего сборника, а мы не указали ему сурово и требовательно, что этих стихов не
надо печатать»…
Константин Михайлович Гусев покинул
Воронеж в 1951 году. Он работал в газете «Правда», был активистом движения
эсперанто в СССР. Стихов писал мало, после проработки в 1946 году и до самой
своей смерти в 1980 году выпустил лишь один сборник в годы хрущевской оттепели.
ГНЕВ
Наиболее одиозные выступления в
ходе той идеологической кампании принадлежат двум литераторам, впрямую связанными с местным управлением госбезопасности. Один из
них — Николай Алехин — служил в органах с 1938-го до самого 1946 года, после
чего «по зову сердца пришел в литературу» и подал заявление о вступлении в Союз
писателей.
Ему в той истории принадлежат самые
забавные реплики, которые Алехин выпаливал на разных совещаниях: «если Зощенко
и Ахматова вредили, то мы недостаточно хорошо служили». Или — «постановление ЦК
ВКП (б) требует развертывания самокритики. Я уже пересмотрел и переработал
все мною прежде написанное… Прошу товарищей учесть, что переработал я свои
произведения еще до принятия постановления ЦК ВКП (б)».
Обвинения Алехина воронежским
писателям были также занятны: «У Ивана Ильича — героя рассказа Гончарова
“Возвращение” — нет никакой идеи. Он идет работать в артель. Но почему? Боится
спиться. Он идет работать и работает хорошо. Почему? Самолюбие заедает. Разве
эти качества приемлемы для передового совет-ского человека?». Или — о поэме
Гусева «Береза над ковылями»: «Почему в ней нет ничего о социализме? Это даже
преступление. Почему люди говорят обо всем, но нигде не говорят внятно о
главном?».
Вторым особо рьяно разоблачающим
воронежских писателей «литератором» стал штатный сотрудник областного управления
МГБ капитан Сергей Ананьин. Когда-то он был журналистом областных газет
«Коммуна» и «Молодой коммунар», закончил филфак местного пединститута. А с 1940
года служил в органах, был сотрудником контрразведки, участвовал в боях за
Воронеж, получил контузию…
Вполне понятно, что в творчестве
трех названных воронежских писателей капитан Ананьин сразу же разглядел целый
ворох идеологических ошибок. На закрытом совещании в обкоме партии он говорил
об этом так: «В рассказе Юрия Гончарова советский офицер выступает как
обыватель, мещанин, думающий лишь о своем личном благополучии. И остальные
“герои” Юрия Гончарова — обыватели, мещане, поражающие своей политической
отсталостью, интересующиеся современностью только с точки зрения своих личных шкурных интересов. Правда, несколько особняком стоят:
работник горсовета “в синей толстовке”, заведующий промкомбинатом и заведующий
производством артели, но по непонятным соображениям Гончаров делает работника
горсовета и заведующего промкомбинатом бюрократами, а заведующего производством
артели — комичной фигурой.
Особенно цинично обывательскими
фигурами являются демобилизованный фронтовик Вася и дядя Алексей, по воле
Гончарова занимающий в городе какой-то руководящий пост. Этот дядя Алексей
цинично поучает своего племянника Ивана Ильича, советского офицера, как извлечь
выгоду из его положения демобилизованного фронтовика.
Возвращение демобилизованного
фронтовика к мирному труду Гончаров рассматривает как сложную “проблему”,
чреватую сложными психологическими переживаниями. Это
по меньшей мере странно. В нашем социалистическом государстве такой проблемы
нет и быть не может».
А вот о поэме Константина Гусева
«Береза над ковылями»: «Эта поэма созерцательна, до читателя она не доходит,
потому что автор написал ее непонятным языком».
Но особое внимание капитан Ананьин
уделил творчеству Алексея Шубина:
«В “Литературном Воронеже” помещен
фальшивый рассказ писателя Шубина “Богатство Матвея Галкина”. Этот рассказ о
колхозном стороже, который всю жизнь мечтает о том, чтобы найти богатство,
клад, например, чтобы помочь своим односельчанам. Сам он живет очень бедно. И
автор, и колхозники называют Галкина “чудаком”. Этот “чудак” вдруг выручает
большие деньги продажей меда жителям города (конечно, продав его втридорога),
доказывает правлению колхоза выгоду занятия пчеловодством и помогает
организовать колхозную пасеку.
Действие рассказа происходит после
войны, но Шубин не видит современной колхозной деревни, ее жизни и героев в
полном смысле этого слова».
«Шубину принадлежит и повесть
“Доктор Великанов размышляет и действует”, помещенная в другом номере
“Литературного Воронежа”. Эта повесть о героиче-ской борьбе с
немецко-фашистскими захватчиками советских людей, оказавшихся на оккупированной
противником территории. Центральное место занимает героическая борьба партизан.
Хороший замысел испорчен Алексеем Шубиным тем, что героическая борьба советских
людей, партизан с немецко-фашистскими захватчиками дана в юмористическом плане.
Получилось снижение героики».
«Шубин признал, что, когда он писал
“Доктора Великанова”, у него в это время были мысли о
“Галкине” и Дон Кихоте. Ну, знаете, я просто поразился, когда это услышал. О
Дон Кихоте есть интересное высказывание товарища
Сталина. Товарищ Сталин сказал, что Дон Кихоты потому
так называются, что они лишены ощущения жизни. И как можно перетащить типов из
Испании XVI века в наш век, я просто не понимаю»…
После 1946 года и Алехин, и Ананьин
еще долго оставались в советской литературе. Николай Иванович Алехин был принят
в Союз писателей и выпустил четыре книжки рассказов. Сергей Александрович
Ананьин был переведен на работу в центральный аппарат КГБ СССР и ушел в
отставку в звании полковника. При этом тоже опубликовал четыре книжки
рассказов. Примечательно, что и тот и другой считали себя писателями-юмористами,
посему во всех их произведениях заметны сатирические потуги…
СТЫД
Из трех обруганных воронежских
литераторов право на публичный ответ дали тогда только Алексею Шубину.
Вот его выступление перед
ошельмовавшими его коллегами:
«Прочитав постановление ЦК, я
понял, что мы до сих пор были отгорожены от мира шторами. “Доктора Великанова” я переработал. В других произведениях эти
недоработки остались. Отсюда и мои ошибки. В “Галкине” все направлено на то,
чтобы столкнуть героя с действительностью и доказать, что власть — не деньги,
не капитал. Такова была мысль, но она была нечетко выражена, и поэтому
создалось неверное впечатление. Я пересмотрю все свое творчество».
Алексей Иванович Шубин был воистину
Дон Кихотом воронежской литературы. В 1946 году, когда на него накинулись со
всех сторон, заведующая областным издательством Т.М. Севастьянова на одном
из совещаний обвинила его в том, что именно он привнес в местную литературу
«неправильного героя»: «У писателей Воронежа слишком многие герои выступают
сейчас чудаками. Произошло это с легкой руки тов. Шубина…».
Когда-то, еще в Гражданскую войну,
Шубин служил в Кремлевском полку и охранял самого Ленина. Но при этом никогда
не был коммунистом. В Воронеж приехал в 1922 году и остался здесь на всю жизнь.
За минусом военных лет, которые Алексей Иванович провел на фронте. Был ранен,
работал военным корреспондентом, писал фронтовые рассказы, которые вышли
отдельным сборником в воронеж-ском издательстве еще в военном 1944 году. Шубин
обладал веселым талантом, что легко заметить во всех его двадцати пяти книгах.
«Можно ли весело писать о серьезном? — размышлял он в
своей автобиографии. — Убежден, что можно. Труд и радость, подвиг и веселье не
только могут, но и должны быть неразлучными друзьями. Поэтому самая большая для
меня награда — добрая и веселая улыбка читателя, понявшего и, быть может,
полюбившего моих героев…».
Умер Алексей Иванович в 1966 году
после тяжелой болезни. Как рассказывали мне знавшие его воронежские писатели,
Шубин был человеком очень добрым и… очень пьющим. В последние годы жизни, когда
он уже редко покидал больницу и врачи категорически запрещали ему любой
алкоголь, Алексей Иванович тайком приходил в редакцию местного литературного
журнала «Подъем» с бутылкой. «Вам же нельзя, Алексей Иванович!» — говорили ему.
«Я и не буду, — отвечал он. — А вы — пейте: хочу послушать, как она булькает…».
ЦЕНА
Кампания по шельмованию трех
воронежских литераторов продолжалась до конца 1946 года. Ее итог подвел на
декабрьском пленуме обкома ВКП (б) в докладе «О состоянии идеологической
работы в области» секретарь обкома Соболев. «Отдельные наши
писатели забыли, очевидно, о главном в литературе — о ее партийности, — о том,
что они за свою деятельность несут высокую ответственность перед народом и государством
и поэтому должны давать только хорошие произведения, полноценные в идейном
отношении, беспощадно отметая все порочное… Притупление политической остроты в
отделении Союза писателей привело к тому, что в свет были изданы
малохудожественные произведения, которые при наличии
строгой требовательности не могли бы появиться»…
И — персонально: «Рассказ Шубина
“Богатство Матвея Галкина”. Шубин хотел показать, что подлинное богатство
советского человека состоит в его любви к труду и умении трудиться. Но с
задачей своей писатель не справился. Колхозник Матвей Галкин — чудак, фантазер,
продажа меда по очень высоким рыночным ценам приносит ему большой доход, и
Галкин решает, что, имея деньги, не только можно личную жизнь устроить, но и
укрепить колхоз и даже немцев разбить. Эта слепая вера в магическую силу денег
подавляет в рассказе все замечательные качества советских людей. Чудак Галкин у
Шубина даже учит руководителей колхоза уму-разуму».
«В рассказе Юрия Гончарова
“Возвращение” демобилизованный офицер, возвратившись из армии
домой, не встречает в тылу ни одного честного советского человека. Кругом
мещане, обыватели, стяжатели, грубияны. Неужели за
время войны советские люди переродились и превратились в мещан и обывателей?
Этот же демобилизованный офицер решает, что ему надо работать. Но что руководит
им? Оказывается, что он боится стать пьяницей и
разложиться!..»
Финал доклада был такой: «Ясно, что
если бы обком ВКП (б) и отдел пропаганды своевременно увидели эту
неправильную линию, занимаемую отдельными писателями, и помогли им, ошибки
можно бы было предупредить и недостатков было бы
значительно меньше…».
Власть сделала выводы, и из
воронежской литературы на несколько лет исчезли все «недостатки». Впрочем,
одновременно с этим исчезла и сама местная литература. Поскольку в словесности
одержать победу — над хамством и капризами власти, над
собственными страхами и соблазнами — можно лишь обретя духовную независимость…
Боже, сколько потребовалось лет и сил, чтобы стала очевидной эта истина!
Сколькими жертвами за нее заплатили наши писатели и журналисты
— и какими жертвами! И сколькими еще заплатим!..
Замечательный прозаик Алексей Шубин
оставался кандидатом в ССП СССР еще целых десять лет, получив членский билет
уже после ХХ съезда партии. Талантливый самобытный поэт Константин Гусев так
никогда и не был переведен из кандидатов в члены ССП. И только Юрий Гончаров
сумел довольно быстро оправиться от удара и уже в 1949 году войти в ряды еще
недавно громившей его воронежской писательской организации. Наверное, потому
что был упрям и молод — а в этот период жизни все проблемы решаются легко и
быстро.
Впрочем, об этом сам Юрий Данилович
уже написал в той же новелле «Первый рассказ»:
«Писательства я все же так и не
бросил. Почему? Трудно это простыми и понятными словами объяснить. Наверное,
потому, что, как говорил Паустовский, писательство — это не профессия, которую
можно много раз в жизни переменить, а призвание. Бес, который вселяется и его уже не выгонишь никакими средствами. А может
быть, это сам бог действует через избранного им для этой цели человека. Во
всяком случае — страсть эта сплошь и рядом сильнее желания с ней расстаться,
даже тюрьма и каторга, даже угроза смертной казни не вылечивают от нее.
Активным и преуспевающим творцом потемкинско-ждановской литературы, каких в великом
множестве породили следующие десятилетия, я не сделался. Но и открыто следовать
путем Чехова, Толстого, Короленко было невозможно. Почти каждая моя книга имела
трудную судьбу, их долго задерживали перед выходом, кромсали и уродовали. Иногда
я все же бывал доволен — удалось высказать, донести до
читателя кое-что из того, что нужно людям для нормального зрения, для верного
понимания жизненных явлений, для нравственного здоровья. Но гораздо чаще
терзали меня совсем другие мысли, совсем другие чувства: что я зря, впустую
трачу жизнь, рассвет никогда не наступит, “презренное тиранство” никогда не
падет. Поехал бы я просто учителем в деревню, учил бы мальчишек и девчонок
грамоте, рассказывал бы им о русских писателях, какими они были, чему хотели
научить людей, о написанных ими когда-то книгах — и было бы от меня гораздо
больше реальной пользы…».
Интересно, долго ли еще подобные
мысли будут терзать пишущего человека в нашей стране?..