Вступление, публикация и комментарии Ел.В. Пастернак. Переводы писем с английского А. Акимовой и Ел.В. Пастернак
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
ОТ ПУБЛИКАТОРА
В недавно вышедшей книге
«Пастернак. Воспоминания. Исследования. Статьи» (М., «Азбуковник», 2015)
Вячеслав Всеволодович Иванов так определил значение писем Пастернака последних
лет:
«Огромность и необычность его
<Пастернака. — Е.П.> взгляда на мир едва ли не полнее всего выражена в замечательных письмах разным корреспондентам,
написанных на четырех языках. В них всегда сохраняется нестандартность и сути
образов и способов их выражения. Удивительность мироощущения заметна именно
потому, что она по-разному запечатлевается в слове на разных языках» (С. 638).
Сказанное полностью относится к
предлагаемым письмам Пастернака к английскому школьному учителю Джону Харрису. Чтобы точнее понять смысл выраженного в них «нестандартного» образа
мышления Пастернака, мы в комментариях даем цитаты из писем к другим лицам, в
которых на разных языках Пастернак пытается определить свое мироощущение,
отразившееся в романе «Доктор Живаго», ответить на вопросы корреспондента и
объяснить непонимания, возникающие до сих пор у читателей и исследователей.
Итак, вернемся на полвека назад.
В 1963 году к Евгению Борисовичу
Пастернаку в Переделкино, где мы тогда жили, приехали два молодых английских
слависта, желающих заниматься творчеством его отца, — Ник Аннинг
из Ноттингемского университета и Кристофер Барнс из
Кембриджа.
Мы с Евгением Борисовичем были
тогда заняты разбором бумаг, оставшихся после смерти его отца. Большую часть
его архива составляли письма от разных корреспондентов, главным образом, из-за
границы. Зинаида Николаевна распределила их между сыновьями и братом Бориса
Леонидовича, передав для разбора Евгению Борисовичу французские письма,
Александру Леонидовичу немецкие, оставив в Переделкине — английские для Леонида
Борисовича. Английских было наибольшее количество.
Именно их разбор мы поручили приехавшим английским мальчикам. Хотелось получить
от адресатов тексты писем Бориса Пастернака.
Сбором иностранной корреспонденции
занималась также в это время его сестра Лидия Леонидовна Пастернак-Слейтер, жившая в Оксфорде. Она дала в нескольких
английских и немецких газетах объявление с просьбой прислать ей копии писем ее
брата. В течение нескольких лет она собрала около сотни текстов Пастернака.
Аннинг и Барнс составили опись имен и адресов корреспондентов
Пастернака и, вернувшись в Англию, разослали просьбы откликнуться и прислать
копии полученных ими писем. Тогда еще не было теперешних ксероксов и сканеров,
копии делались на машинке, фотографированием и какими-то другими способами, и
постепенно они собрали довольно большое количество писем. Но, к сожалению, из
этого собрания за прошедшие полвека в печать попало немногое.
Одним из исключений стала
публикация Кристофера Барнса в маленьком сборнике Scottish
Slavonic Review, Autumn 1984, № 3, Glasgow,
издаваемым Питером Хенри, шести писем Пастернака к молодому школьному учителю
Джону П. Харрису1.
Как пишет Джон Харрис, он написал
Пастернаку сразу после прочтения только вышедшего
по-английски романа «Доктор Живаго», без всякой надежды, что письмо дойдет.
Однако переписка завязалась, и
Пастернак регулярно отвечал ему, посылая открытки без подписи, в расчете на то,
что почтовая цензура пропустит их. Харрис поддержал эту нехитрую игру,
рассказывая о своей семье, работе и вкладывая в конверты фотографии жены и
детей в оправдавшейся надежде, что невинная болтовня неизвестного лица
обезвредит старательного чиновника и оставит Пастернаку открытым путь общения,
если он захочет им воспользоваться. Вероятно, это помогло его письмам, которые
доходили до адресата даже во время зимы 1959 года, когда переписка Пастернака с
заграницей была блокирована.
Как видно из писем Пастернака, он
сразу оценил эту возможность и уже во втором письме обратился к этому
«неизвестному», нагрузив его в некотором смысле «секретарскими» просьбами. Их
быстрое исполнение и открытая готовность дружеской помощи расположили
Пастернака к своему новому корреспонденту и пробудили к нему интерес, что
следует из серьезности его ответов на затронутые Харрисом вопросы о его
отношении к современной английской поэзии и из тонкого понимания отраженного в
«Докторе Живаго» «поэтического приема» жизненных совпадений.
* * *
Посылая копии писем Пастернака
Кристоферу Барнсу, Харрис писал ему:
Борис Пастернак написал мне шесть
писем, которые представляют существенное литературное значение, и после смерти
Пастернака я подумывал об их публикации. Однако меня останавливала боязнь
причинить хотя бы малейшую неприятность семье Пастернака и его друзьям в
России. Поэтому я не решался вплоть до настоящего времени показывать их
кому-либо, хотя для себя самого я сделал с них фотокопию. Однако теперь
(февраль 1965 г.) я думаю, что уже не опасно послать копии тем, кому они могут
быть интересны.
Но я не стал ничего добавлять в
качестве комментария к этим письмам, кроме тех, которые объяснят некоторые
эпизоды, непонятные тем, кто их читает.
Письма содержат подлинный текст
Пастернака. Я не пытался исправлять его английский, помимо явных описок;
надеюсь, что читатель будет более квалифицированным, чем я, в истолковании
многих сложных мест.
Я прочитал «Доктора Живаго» в день
его появления в Англии. Я был настолько взволнован, что немедленно написал
письмо, адресованное просто «Борису Пастернаку, писателю, Москва», в котором
благодарил его за написание книги. Еще до присуждения
Пастернаку Нобелевской премии и последовавшего за этим шума я полагал, что
роман получит и множество хвалебных откликов и необоснованной критики только на
том основании, что он появился из-за «железного занавеса», но к этому прибавится
то, что, по крайней мере, хоть один читатель находит, что роман выше всякого
политического контекста. Я также писал ему, что не жду ответа.
Тем не менее, он ответил:
26 сентября 1958
Дорогой мистер Харрис.
У меня нет
намерения вступать в долгий обмен благодарностями с обеих сторон, однако
я сердечно благодарю вас за ваше милое письмо. — И так как в моем положении
подписанные письма в конвертах лишь изредка доходят до людей, которым они
адресованы, и я обычно переписываюсь с ними неподписанными открытками, то
будьте так добры подтвердить получение этой записки по
адресу: Переделкино под Москвой (через Баковку), мне.
Для вас форма открытки необязательна (мой ужасный английский может
ввести вас в заблуждение); это только для меня и с моей стороны наиболее
подходящий способ почтовых сношений.
Желаю счастья вам и тем, кто вам
дорог.
Просьбой подтвердить получение
письма Пастернак дал мне понять, что он хочет убедиться в том, что подобный
способ годится для переписки. К этому времени разразилось «дело Пастернака». 23
октября ему была присуждена Нобелевская премия с хорошо известными
последствиями, о которых нет необходимости здесь говорить. Я ответил на его
письмо и предложил послать ему какие-нибудь книги или нужные материалы или
каким-либо другим способом быть ему полезным. Я «включил в письмо» новости о
своей семье и т.д., чтобы случайному цензору мое письмо могло показаться сугубо
личным. Отсылки к «биографии» появились в его ответе потому,
что я написал ему (в противовес впечатлению, которое у него могло сложиться) о
тех читателях, которые заслуженно считают «Доктора Живаго» шедевром, независимо
от обстоятельств, которые происходят за железным занавесом — несхожих,
например, с романом Дудинцева «Не хлебом единым»2, который произвел
впечатление только тем, что его автор живет в Советском Союзе.
Ответ пришел, как и писал
Пастернак, в виде открытки. И какой открытки! Одна треть лицевой стороны
содержала адрес; две трети и оборот были отчетливо заполнены текстом,
написанным мельчайшим почерком и, вероятно, перьевой ручкой.
7 ноября 1958
Мой дорогой друг,
Я понял ваше желание доставить мне
удовольствие, но мне не нужны книги в подарок, я горячо благодарю вас и прошу о
двух услугах. Не удивляйтесь им, со временем все станет понятно, но пока это
так же фантастически сложно, как в «Повести о двух городах» Диккенса3.
Извините меня, что я толкаю вас на траты (я буду искать способ, чтобы
возместить их вам, хотя невознаградимой останется ваша помощь и, соответственно
тому, моя огромная благодарность). Если это не слишком дорого, пожалуйста,
телеграфируйте или напишите (срочность в обоих случаях абсолютно не имеет
значения) от моего имени Prafulla Chandra
Das, Post Box 527, Cuttack 2, Orissa India4: пусть
он готовит на бенгали Д<октора>
Ж<иваго>, как ему нравится, не согласовываясь
со мной и не извещая меня о своих делах. — Затем телеграфируйте или напишите
г-ну Robert Strozier,
ректору Государственного университета Флориды Tallahassee,
U.S.A., что я безгранично тронут его предложением и не нахожу слов выразить
свою благодарность, но надеюсь, что все будет хорошо, и я не буду связан
необходимостью прибегать к его благородному и великодушному предложению5.
И когда я начал свою открытку к вам, у меня появилась третья просьба (что за бесстыдство!). Напишите, если можно, поэту и прозаику г-ну
Томасу Мертону, трапписту П.О., Кентукки США, что его драгоценные мысли и
бесконечно дорогие письма поддерживают меня и делают меня счастливым. В более
легкое и благоприятное время я поблагодарю и напишу ему. Сейчас я не в
состоянии этого сделать. Передайте ему, что его высокие чувства и молитвы
спасли мне жизнь. Я намерен упомянуть его в небольшом, нематериальном (не
касающемся вещей) кратком, в несколько строчек, свидетельстве на память об этих
днях6. — Как Вы могли слышать или читать, эти
две недели у меня были серьезные испытания, и я не уверен, что буря прошла. —
Простите великодушно, что превратил вас на день или больше в секретаря. Это
останется для вас памятью о моем нахальстве, которое
никогда больше не повторится. — Примите мои самые сердечные пожелания вашей
семье и дому, которых вы так живо описали. Я абсолютно
согласен с вами в том, что вы говорите о незначительности сопутствующих
биографических подробностей перед реальной состоятельностью творческого труда.
В моем случае я замечаю страсть журналистов только к трескотне
о незначительных сторонах в судьбе и жизни etc. etc. Но я попросил Г<аллима>ра в Париже послать вам автобиографическую книжку7. Первые три главы, вероятно, будут вам
интересны.
Я выполнил эти поручения и ответил
Пастернаку снова в «семейном» письме, называя известного ректора
Государственного университета Флориды (который предложил Пастернаку
профессорское звание, должность и дом) «Бобом», а Томаса Мертона «Томом» и т.д.
— что Пастернак подхватил в следующем письме. Я также послал ему в качестве
рождественского подарка несколько книг в мягком переплете (включая У.Х. Одена издательства «Penguin»8).
Ответ был также на открытке:
12
декабря 1958
Милейшие мистер и миссис Харрис,
очаровательная пара! Я бесконечно благодарен вам, дорогие друзья, что вы
написали Тому и Бобу и др., как я просил, за роскошные цветы на переднем плане
прекрасной фотографии с видом Дартингтона, за ваше
интересное последнее письмо с удивительными успехами в русском языке и
великолепным стихотворением Дилана Томаса.
Разумеется, я знаю и люблю его. У меня есть две его книги: собрание поэм и
сборник «Под сенью молочного леса»9. Жаль, что я не опередил вас и
не предотвратил рождественские пожелания и дорогие подарки от вас и вашей милой
жены. Я как раз хотел написать вам, что не стоит говорить о моих очень
поверхностных суждениях о современных английских поэтах (из-за нехватки времени
и недостаточного словаря) и о необоснованном предпочтении Одена
всем другим. Я был готов написать вам сразу, как только прибыла ваша книга. Я
безгранично благодарю вас обоих. Более близкого мне и
приятного я не мог бы выбрать! (Мне всегда нравилась «Колыбельная» Одена «Любовь моя, склонись в дремоте томной…»). — Вы
совершенно правы в своем горячем желании более творческой,
личной, рожденной новой мыслью и интуицией прозы (вместо поэзии), не как «себялюбимый иностранец», как вы думаете, но в более
значительном и безусловном смысле. Наше время, подводящее
итог и завершающее середину века, время зрелое и поворотное, требует необычных
и особых частностей эпохи, больших, чем может дать стихотворение: широчайшее
историческое осмысление настоящей жизни, точнейшее изображение его простых
ощущений, непредвосхитимый, непроизвольный ежедневный
взгляд в будущее. — Ничто решительным образом не изменилось в моей
жизни, но, надеюсь, миновала личная опасность. В бо┬льшую не-определенность, чем раньше, пришли
юридические, денежные и деловые отношения, но нельзя предсказать, кто и когда
приведет это в полную ясность. — Целый месяц я храню молчание, потому что
напряженно и неотрывно работаю над переводом, которым занялся с намерением не
слышать окружающее меня звериное гиканье10. — Я страстно мечтаю о
писании новых стихов и прозы, но сейчас есть, верю, временные препятствия.
Из-за границы я получил бесчисленное количество писем (однажды их было
пятьдесят четыре за раз) и на часть из них надо было ответить. — Стихотворение
«Уильям Уордсворт» Сидни Кейеса11 прекрасно, не правда ли? Мои лучшие
пожелания и поздравления с Рождеством и Новым годом всей вашей семье и вашим
друзьям.
Следующее письмо, очевидно, было не
только для меня одного, но внешне — это что-то вроде литературного символа
веры, несомненно, имеющее в виду также и других неизвестных людей и
отправленное в манере де Виньи «bouteille
a la mer» («бутылка в
море»). У меня нет желания заполнять эту страницу своими
литературными впечатлениями, — кратко скажу, что в своем письме к Пастернаку я
предположил, что знаменитые совпадения в «Докторе Живаго» бросаются в глаза
своей нарочитой необоснованностью, и, следовательно, — сюжет не составляет их
суть и может быть прекрасно передан без них, — значит, они важны сами по себе.
Например: «Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гимазетдин,
кричавший в лесу офицер — его сын, поручик Галиуллин,
сестра была Лара». С точки зрения сюжета в этом нет необходимости, нет действия развивающегося из этого совпадения. Я процитировал
известный отрывок из Джона Донна: «Ни один человек не Остров, сам по себе:
каждый человек — часть Материка, часть Суши <…> Смерть любого Человека
уменьшает меня, потому что я часть Человечества, и поэтому никогда не посылай
узнавать, по ком звонит Колокол: он звонит по тебе»12, и предложил
провести параллель.
Как обычно, я приложил свою
семейную фотографию, чтобы придать письму вид личного, — отсюда в первом абзаце
замечания Пастернака о моих детях.
8
февраля 1959
Дорогой друг,
Я не верю своим глазам, что
появилась, наконец, счастливая возможность ответить (или попробовать ответить)
на три ваши последние письма, драгоценные, содержательные и глубокие. (Как божественно восхитительны ваши малыши! Поздравляю миледи и вас с этим очарованием!)
Вы можете представить себе
препятствия, мешавшие моему острейшему желанию говорить с вами, ответить на
ваши вопросы, а также два месяца моих страданий оттого, что они остались неотвеченными.
Сейчас, обремененный тревогами,
досадой, перепиской и так далее, я попробую ограничиться самым поразительным и
интересным в вашем письме, — вопросом или даже философией совпадений.
Сделать это я могу только очень
кратко, что само по себе противоречит обширности и сложности темы. Вам будет
смешон не только мой неземной английский, — вас удивит также мое
невежество, открывающееся, когда я привожу всякие «научные» параллели. Однако я
быстро перескакиваю через существенный момент. Вернусь к вашему письму.
Вы были совершенно правы, что
напомнили мне о Донне, о его чувстве всеобщности живого, о его «он это мы». И
ваша теория Харриса: «Совпадения — это поэтический прием Пастернака,
когда он пытается выразить что-то подобное Донну… и т.д.», если и не сама
истина, то близка правде, в нескольких шагах от нее. В моем романе есть
афоризмы, определения, положения, но основное направление мысли лежит не в этих
открытых высказываниях (мнения выражались в диалогах, автор-ских отступлениях и
т.д. и т.п.), но в скрытой тенденции, которая пронизывает саму манеру моей
передачи действительности, мои описания. Именно здесь у меня, в смене времен,
стиле движения, цветовой характеристике и расстановке групп кроется
невысказанная мной философия. Я скажу больше: моя философия сама по себе, в
целом, более склонность, чем убеждение. И повторяю, вы были правы, когда
ссылались на Донна. В данном случае важны не отдельные
различные взгляды и высказывания, а постоянное особое освещение, в котором все
четко видится, живет, отражается и говорит.
Прошлый век сохранил старое
рационалистическое понятие о случайности как единственной, крепко скованной
железной цепи причин и следствий, предшествования и последования,
связанных друг с другом. Таковы были законы логики и математики, законы
природы.
Идея жесткого причинного порядка и
возмездия частично повлияла на искусство. Например, высокая красота прозы
Флобера или Мопассана выражается в их стиле, в фатализме их неумолимых и
безжалостных конструкций фраз, как будто их романы — не свободное
описание размеренно текущей и управляемой законом жизни, а принудительные
предписания или письменные вердикты самих судеб13.
Я страшно отстал от современного
знания, я невежда. Конечно, я ошибаюсь, но у меня есть ощущение, что
современная наука склонна представлять свои первоначальные установления не в
старых образах a priori, но в определенной форме, так
сказать, статистически полученных или добытых оснований. Это не индуктивный
метод, но допущение иных, воображаемых или даже невообразимых случаев,
соперничающих с закономерностью и, — как я понимаю, — побежденных ее
несравненной силой.
Конечно, я не могу отрицать
причинной связи. Но в отличие от детерминизма великих романистов прошлого я
доверяю своим собственным представлениям, а не убеждениям. Их художественной
гордостью были внешние обрисовки, контуры, границы объективности, структурные
построения. И это более всего подчиняется механике судьбы.
Я не могу освободиться от
представления, что все то, что выражает поэзия в сравнениях и образах, все
содержание (жизни и искусства), наполненное этими жест-ко управляемыми
формами, веществом, цветом, духом и настроением, имеет другое, чуть более спокойное
происхождение, более склонное к выбору и независимое. В таком толковании
обращение поэзии к сравнению придает этим вещам более свободную природу,
возможность выбора, преобразования или замены. Я всегда стремился от поэзии к
прозе, к повествованию и описанию взаимоотношений с окружающей
действительностью, потому что такая проза мне представляется следствием и
осуществлением того, что значит для меня поэзия. В соответствии с этим я могу
сказать: стихи — это необработанная, неосуществленная проза14.
Проза для меня — это изображение
жизни, реальности, происходящего вокруг или лучше — картина и представление
того, как я вижу, понимаю и истолковываю это. Объективный мир в моем обычном,
естественном и жадном восприятии — бездонное и безграничное вдохновение,
которое набрасывает и стирает, выбирает и сравнивает, изображает и сочиняет
самое себя. Это другое, безмерно большее «я», чем я сам, едва
ли как-то связанное со мной (иначе, чем с вами), но заметить — это принять в
себя, и это уподобление (слова и субъекта) — важнейшая черта моего восприятия, —
жизнь (не вся вообще, но более конкретная: «та, которую я изображу») —
жизнь, живая движущаяся реальность в таком понимании должна соприкасаться с
самопроизвольной субъективностью, пусть даже деспотичной, колеблющейся,
медлящей и сомневающейся, то соединяющей, то разделяющей частности, то
заменяющей одну другой. Природа и дух самой их непрерывности стоят здесь над
временем, событиями и людьми15. Частые совпадения в сюжете (в данном
случае) не хитрая уловка, необходимая романисту. Это в некоторой степени
характеризует свободный и причудливый поток реальности. Не
автор обращается к совпадениям как плохому распутыванию сюжета (между прочим,
развязки для меня совсем не обязательны, — романист, в моем понимании,
нуждается в них еще меньше, чем историк), не автор прибегает за помощью к
совпадениям, он описывает целое, словно «гало вокруг планеты» объективности
умеренным выбором возможностей, экономящим на совпадениях, и потерей средств
выразительности (как это случается с нами всеми в повседневной жизни во
время событий, «предвещающих дурное»).
Но, вероятно, это тот самый древний
deus ex machinа, только в этой системе он превратился в добродетель
вместо порока16.
16 февраля 1959.
Бессмысленно посылать вам такое
бестолковое, непонятное письмо, написанное на непонятном языке. Но когда я
смогу написать вам лучше? Препятствия и не-ожиданности не прекращаются, и новые
превосходят предыдущие17.
В августе 1959 я получил от
доверенного лица Пастернака за границей18 извещение, что Пастернак
дал указания своему итальянскому издателю передать мне 5000 долларов с его
«закрытого» авторского счета. Ошеломленный этим Евграфо-подобным
жестом, я осторожно написал ему под воздействием удара фортуны и спросил его,
что более подходит мне для отпуска — Рим или Москва.
14
августа 1959
Отправляйтесь в Рим, дорогой друг,
и не думайте ни о каком другом путешествии. Я вынужден буду под давлением
необходимости отказать вам во встрече со мной, — можете ли вы представить себе
такую досадную нелепость?19 Нет, давайте подождем, пока весь этот абсурд
закончится. Отправляйтесь в Рим и кланяйтесь там <Жану Невселю.
Via Aventina, 8>.
Скажите ему, что несколько моих писем, написанных в весенние месяцы, должно
быть, потеряны. Я не оставлял его сердечные приветы без ответа20.
Вы меня очень обрадовали своим
сообщением21. То, что написала вам М-м, я
намеревался сделать еще прошлой зимой. И в течение полугода огорчался тем, что
ничего не знал, как продвигаются эти дела. Это заслуга М-м
de les avoir
surmontees22.
Искренне ваш
и вашей жены (если так можно выразиться)
Б. Пастернак
Следующее письмо стало последним,
которое я получил от Пастернака.
9
февраля 1960
Дорогой Харрис,
Пожалуйста, передайте своей супруге
и детям мою глубокую признательность за живую доброту и заражающую красоту!
Какая превосходная фотография, как и сама жизнь!
Только что получил пластинки23.
Спасибо.
Обнимаю вас. Не ждите от меня
скорых и длинных писем.
Ваш Б. Пастернак
30 мая 1960 года Борис Пастернак
скончался.
1
Пользуемся случаем поблагодарить Кристофера Барнса за его
публикацию. Как он пишет в предисловии к ней, — в 1984 г., когда он печатал эти
письма, Джон Харрис был уже на пенсии, жил во Франции и занимался
журналистикой.
2 Публикация
романа В. Дудинцева «Не хлебом единым» в «Новом мире» (1956, № 11) вызвала
идеологический спор в советской критике. Роман был переведен на англий-ский
язык.
3 Роман
Диккенса «Повесть о двух городах», посвященный событиям Великой француз-ской
революции, был одной из любимейших книг Пастернака, он сопоставлял с его
героями жизнь своей семьи в первые годы революции. Роман был одним из
вдохновляющих источников «Доктора Живаго» и упоминается в нем в 9-й главе. Его
издание стояло на полке в Переделкине среди нескольких книг, привезенных из
московской квартиры: Dikkens. A Tale
of Two Cities.
Longmans, Green, 1917.
4 Прафулла Чандра Дас в письме от 24 октября 1958 г. предлагал Пастернаку
перевести и опубликовать на языке ория и бенгали
«Доктора Живаго», русский текст которого он получил от И. Эренбурга. Роман был
издан Jan in the Oriya, 1959, с предисловием Халдора Лакснесса. На подаренном
автору экземпляре переводчик писал: «Dedicated
and presented in deep reverence
to the noble
poet cum novelist of Russian
Literature and worldwide understanding reverend Boris Pasternak of Peredelkino
near Moscow — Prafulla Chandra Das. 4 March 1960»
(Посвящено и подарено с глубоким уважением знаменитому поэту и прозаику русской
литературы, всемирно признанному и достопочтимомому
Борису Пастернаку из Переделкина под Москвой — Прафулла
Чандра Дас. 4 марта 1960).
— Находится в Доме-музее Б. Пастернака в Переделкине.
5
В разгар скандала в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской
премии Роберт М. Строциер 6 ноября 1958 г. послал
телеграмму с предложением ему места профессора в государственном университете
штата Флорида и, получив через Харриса ответ,
26 ноября выражал Пастернаку свои сожаления по поводу его отказа.
6 Переписка
Пастернака с монахом ордена траппистов и духовным писателем Томасом Мертоном
(1915–1968) началась в августе 1958 г., когда Мертон прочел «Охранную грамоту»
и написал ему о сильном впечатлении, которое она произвела на него: описание
лет, проведенных на Урале и в Марбурге, он воспринял «как свою собственную
жизнь».
3 октября 1958 года он послал
Пастернаку свою поэму в прозе «Прометей» («Prometheus.
Meditation». Abbey of Gethsemani, 1958) с надписью: «To the Boris Pasternak a great poet and a great
witness to the realities of our century from one who, separated by great
distance and great barriers fells himself close to you in spirit and in though.
Thomas Merton. Abbey of Gethsemani.
Trappist P.O. Kentucky U.SP.»
(Борису Пастернаку, великому поэту и
великому свидетелю, сущности нашего века, от того, кто, отделенный большим
расстоянием и большими барьерами, чувствует в нем родственные мысли и близкий
дух. Томас Мертон.
Гефсиманское аббатство. Орден траппистов. Кентукки). Находится в Доме-музее Б. Пастернака
в Переделкине. О намерении Пастернака написать «свидетельство тех дней» (то
есть дней, последующих за присуждением Нобелевской премии), ничего неизвестно.
Но он упомянул имя Мертона в письме в «Правду» среди людей, сочувствие которых
поддерживало его в страшную неделю обрушившегося на него общественного
проклятия. Письмо было опубликовано 6 ноября 1958 года, но имя Мертона, как и
других сочувствующих, было снято. Переписка Пастернака и Томаса Мертона
опубликована в: Thomas Merton. Six letters.
Lexington, 1973. (The Abbey of our
Lady of Gethsemani,
Kentucky).
7
Речь идет о появившемся в Париже летом 1958 г. автобиографическом очерке
Пастернака «Люди и положения» (Essai d’autobiographie. Gallimard, Paris,
1958). Первые главы посвящены детству и юности Пастернака.
8 W.H. Auden. A selection by the Author. Penguin
books, 1958. Находится в Доме-музее
Б. Пастернака в Переделкине.
9 Dylan Tomas. Collected Poems. J.M. Dent and Song. Ltd. London, 1957.
Находится в Доме-музее Б. Пастернака в Переделкине.
10 Пастернак
переводил драму Юлиуша Словацкого «Мария Стюарт». О
смысле этой работы в то время Пастернак писал 28 ноября 1958 г. Ж. де Пруайяр: «Чтобы сохранить рассудок и здоровье, я взялся за
срочную работу (может быть, я писал уже Вам о переводе драмы Юлиуша Словацкого, который я делаю
благодаря любезности польских писателей). Когда к середине
декабря я окончу эту работу, если все остальное будет благополучно, я, как
прежде, возобновлю переписку» (Борис Пастернак. Полное собрание
сочинений в 11 тт. 2002–2005. Т.X. С. 404. Далее указываем
том и страницу этого собрания).
11 Сидни Кейез (1922–1943) —
английский поэт, погибший на войне, автор сборников «Железные лавры» (1942) и
«Жестокое солнцестояние» (1944).
12 Джон Донн
(1572–1631) — английский поэт. Среди книг, стоящих у Пастернака на полке в
Переделкине, имеется издание: John Donne. The Sermon of John Donne. Selected and introduced by Theodore Gill. Meridian
Books. New York, 1958.
13 Харрис
был прав, считая, что мысли, выраженные в этом письме, предназначались не
только ему одному. Летом 1959 г. Пастернак излагал свое мнение об отличии
поэтики западного романа от его собственных представлений, нашедших выражение в
«Докторе Живаго», в письме от 20 мая 1959 г. к Ж. де Пруайяр:
«Например, девятнадцатый век, Флобер, Толстой, Мопассан, и
прежде всего натуралисты, выделяли задний план и глубину («действительность»),
подчеркивая обусловленность, детерминизм и причинность происходящего; характеры
были ясными и четкими, все последовательно. Отсюда проистекал серьезный
и пессимистический тон великого стиля Флобера и его неизменный, беспощадный
синтаксис, его обвинения действительности, рассказ о которой, то есть
литература, приобретал гордые и суровые полномочия судебного приговора. Я
невежда в современных точных науках. Но простым чутьем мне
кажется, что мой способ восприятия жизни, — того, что происходит вокруг и в течение
лет, — соответствует состоянию и направлению современной логики, физики и
математики» (Т. X. С. 489). Аналогичные мысли
были высказаны 22 августа 1959 г. в письме к Ст. Спендеру: «Для характеристики реальности бытия, как
субстрата и общего фона, XIX век пользовался неоспоримой доктриной причинности,
убеждением, что объективная реальность определяется и управляется железной
цепью причин и следствий, что все явления нравственного и материального мира
подчинены закону возмездия и последствий. И чем строже и непреклонней был автор
в изображении этой последовательности (характеров и поведения) — тем большим
реалистом он считался. Трагическое очаровывающее обаяние флоберовского
стиля или манеры Мопассана коренится в том, что их повествование непоправимо,
как приговор, и как решение суда не подлежит отмене» (Т. Х. С. 523).
14 См.: «Стихи были наиболее быстрой и
непосредственной формой выражения Шекспира. Он к ним прибегал
как к средству наискорейшей записи мыслей» («Замечания к переводам из Шекспира»
(Т. V. С. 73).
15 Выражая эту мысль в цитированном выше
письме Ст. Спендеру, Пастернак писал: «Сочиняя
музыку, прозу или стихи, я следовал каким-то представлениям и мотивам, развивал
излюбленные сюжеты и темы. Но высшим удовольствием было добиться чувства реальности,
уловить ее вкус, передать саму атмосферу бытия,
ту окружающую среду или охватывающую форму, куда погружены и где плавают
отдельные описанные предметы. <…> Помимо значительности описанных
человеческих судеб и исторических событий, в романе есть попытка представить
весь ход событий, фактов и происшествий как движущееся целое, как развивающееся
и проходящее вдохновение, несущееся и катящееся, как если бы сама
действительность имела свободу и выбор и сочиняла саму себя, отбирая из
бесчисленных вариантов и версий. (Т. Х. С. 523).
16 См. далее в том же письме к Спендеру: «Отсюда — недостаточная обрисовка характеров, в
которой меня упрекают (скорее, чем очерчивать их, я старался их затушевать),
отсюда откровенность произвольных “совпадений” (этим я хотел показать свободу
бытия и правдоподобность, которая соприкасается и граничит с
невероятным)» (Там же).
17 В ожидании приезда в Москву
премьер-министра Англии Г. Макмиллана от Пастернака потребовали немедленно
покинуть Переделкино во избежание встреч с ино-странными журналистами,
освещающими приезд премьер-министра.
18 Имеется в виду Жаклин де Пруайяр, которой, как и итальянскому издателю «Доктора
Живаго» Джанджакомо Фельтринелли,
Пастернак в феврале 1959 г. послал список имен, кому он хотел передать деньги
из своих гонораров; среди них были его сестры, живущие в Англии, и друзья по
переписке, в числе которых был Джон Харрис. Общая сумма денежных подарков
составляла 120 тысяч долларов. Посылка была задержана до конца года.
19 «Абсурд»
объясняется недавним вызовом Пастернака к Генеральному прокурору и
предъявлением ему категорического требования отказаться от переписки и встреч с
иностранцами. Переписка тем не менее продолжалась, но
на своей двери Пастернак повесил записку об отказе от встреч. Собиравшейся навестить его Ж. де Пруайяр
Пастернак писал 20 мая 1959 года: «Ваше намерение приехать сюда осенью — для
меня целая трагедия. Представьте себе, как мне удержаться от желания принять
Вас у себя в П<еределкин>е
на время Вашего пребывания? Подумайте, ведь может так случиться, что мне
придется отказать Вам даже в короткой встрече? Таковы мои теперешние
обстоятельства» (Т. Х. С. 488).
20 Дж.
Харрис выпустил в тексте письма имя и римский адрес человека, которому
Пастернак просил передать привет. Вероятно, это был журналист и сын поэта
Дмитрий Вячеславович Иванов, писавший под именем Жан Невсель
и несколько раз навещавший Пастернака в Переделкине. Письма Пастернака,
посланные в мае 1959 г. через Джульетту Гарритано,
были переданы адресатам только в сентябре.
21 Пастернак
понял, что вопрос Харриса о направлении путешествия есть скрытое известие о
том, что ему стало известно о денежном подарке, и благодарит за эту новость,
которой дожидался целых полгода.
22 В том, что она продвинула эти дела (фр.). Имя М-м де Пруайяр Пастернак не называет, так же, как не называл его и
Харрис, когда пишет о ее письме к нему с сообщением о денежном подарке от
Пастернака. Из опасения навредить семье Пастернака, как Харрис объяснял свою
задержку с обнародованием писем, он опустил этот абзац в своей публикации в
сборнике «Scottish Slavonic
Review 1984». Мы восстановили его по копии писем,
посланной Кр. Барнсу.
23 Нам не
удалось узнать, что это были за пластинки.
Вступление,
публикация и комментарии Ел.В.
Пастернак
Перевод
писем с английского А. Акимовой и Ел.В.
Пастернак