Содержание Журнальный зал

Андрей Баранов (Глеб Бардодым)

Продаю гараж…

Стихи

Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015

Об авторе | Андрей Геннадьевич Баранов родился 18 декабря 1968 года в Сарапуле (Удмуртия). Окончил Литературный институт, РЭА им. Плеханова, аспирантуру Литин-с-титута. В 1990 году выпустил первый стихотворный сборник, а после 2003 года — несколько книг стихов под псевдонимом Глеб Бардодым. Под тем же псевдонимом публиковался в «Знамени» (№ 6, 2007). Последний, пятый сборник стихов «Поиск по имени» вышел в 2008 году в издательстве Филимонова за авторством Андрея Баранова. В 2004–2014 годах работал директором Ижевского филиала «Билайн». Сейчас живет в деревне Яромаска на Каме.

 

 

 

Говори, говори!.. Хоть стихами, хоть так — говори!..

Говорение жизнь облекает в изящную форму.

Эти умные мальчики могут трещать до зари

про Пелевина или, к примеру, с прононсом «Платформу»

 

 

на цитаты растаскивать — мякиш багетный крошить

воробьям из окраин парижских — с Далмации, Польши,

и тем паче — с Урала. Им кажется, что говорить —

это больше, чем жить. Это больше, значительно больше,

 

 

чем брести на трамвай по запёкшейся бурой листве

и молчать ни о чём, не продумывать фразы и позы.

Жизнь, конечно же, есть — это неоспоримо! В Москве…

А у нас — безъязыкость, которая даже не проза.

 

 

 

 

 

* * *

 

Горечь ли это с торфяных болот

горло, как рану открытую, жжёт —

или не только она?..

Август кончается, солнце — к концу,

гладит, как старая мать по лицу.

Мама, налей мне вина.

 

 

Вот я вернулся… Но сколько прошло?

В Яузе сколько воды утекло,

тёмной, тяжёлой воды —

и рассосалось по топям и мхам…

Ветер шумит по сосновым верхам.

Где мои нынче понты?..

 

 

Где мои дерево, сын мой и дом?..

Ветер гоняет листы над прудом.

Мама, где папа?.. Напой

детскую песенку. Папка наш там,

где не штормит и трава по холмам

стелется. Баюшки-бай.

 

 

Баюшки-бай, привыкай. Всё пройдёт,

эта болячка корой зарастёт,

болюшки нет — только то,

красное, терпкое… Надо терпеть,

шёпотом детскую песенку петь,

чтобы не слышал никто.

 

 

 

* * *

Отец оставил после себя верстак,

Всё у него было, мать говорила, не так:

верстак в гараже, а гараж — целый час пешком,

если не через лог по глине, а в обход с батожком.

 

Квитанции скрепил, сложил в тетрадку. Заплатил налоги и спит… Он знал, знал,

что приду перебирать стамески, трогать его халат,

вспоминая, как точил в нём, паял,

 

 

 

вертел какую-то деревяшку, гладил шершавыми заусенцами, не говоря почти,

лишь смотрел вопросительно: ну как? пойдёт? — сквозь припудренные очки.

 

Вот они, с дужкой на проволоке, на толстых стёклах — пыль… Если их протереть,

там твои увеличенные диоптриями глаза, и в них дрожит жизнь,

а не стекленеет смерть!

Слеза дрожит, от моргания катится в уголок… «Мать-то где?.. Как она?»

Нормально. Только одна…

 

Через час придут. А надо успеть ещё ходки три.

Разобрать верстак. Рассовать бумаги. Не смотри на меня так, не смотри!

 

Разобрать верстак. Открутить тисы. Открутить часы, лет на двадцать аж.

И очки в футляр. А футляр в халат. А халат в сундук. А сундук на дуб.

Продаю гараж…

 

 

 

 

 

* * *

 

Без пяти шесть в репродукторе начиналась жизнь, шурша мышино,

сквозь занавеску дрёмы я слышал, как она возилась в бумажных обоях,

в коробке с луковой шелухой.

А в шесть занавеску срывал «Союз нерушимых…» —

и я просыпался в холодном саманчике, окружённом зимой.

 

«Пионерская Зорька» рассказывала о хороших ребятах и больших задачах,

о пушистых зверятах, о добрых делах, о светлой дали…

Они где-то были, да, они где-то были — а как же иначе?

Они точно — были, пусть и не здесь, на краю земли

 

у моря, замёрзшего солёной коркой… «Зорька» горнила,

Борька с хрюком в корыто совал пятак,

пламя плясало на потолке, радио новости говорило.

И всё правильно было.

А иначе — как?..

 

 

* * *

 

Учитель труда пропадал в мастерской:

к урокам пилил заготовки,

заказ исторички точил — поварской

набор из толкушки-шумовки.

 

 

Я был его сыном. Любил приходить,

рукою по шкуренным доскам водить,

и, если он — молча и трезвый,

я тоже строгал или резал.

 

Но чаще, весёлый, он ставил кино,

оно у него было только одно,

и все его час сорок восемь

я выучил в первую осень.

 

Трещал аппарат и светил на экран

из дырки в его кабинете.

С ним пили Русаныч-физрук и Толян,

закрывшись: ведь школа и дети…

 

Я слышал, как он говорил за спиной.

О, как говорил он за этой стеной!..

И фразы сверкали как фазы —

так больше нигде и ни разу…

 

И час сорок восемь хотел я продлить,

чтоб мог он смеяться и мог говорить,

покуда, ускорясь, бобина,

пустая, не встанет бессильно.

 

 

 

 

 

* * *

 

Чем городок задрипанней и меньше,

тем больше вдоль дорог нестарых женщин

с картонками про баню и ночлег.

 

 

По двести с койки. Чайник дам и плитку.

Удобства и машина — за калитку.

Печь протопила…

…Ветер, дождь и снег.

 

 

Да, печь бы кстати. Едемте, мамаша!

Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.

За стенкой муж. Со службы. Не будить.

Нам — только спать, не чувствовать, не быть…

 

 

И там, в небытии, такая темень,

что крыльев не видать — лишь тени, тени

мышей летучих, окна облепив,

пищат в щелях и бьются! и не могут

их фары отогнать! Доро… дорогу!

Держи дорогу! Ров! Гора! Обрыв!

 

 

И под ноги бросается разметка,

и то, что не разведала разведка,

бьёт по колёсам! Россыпью стекло

холодных звёзд… и жжёная резина,

тишь и покой, сочащийся бензином.

И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.

 

 

 

 

 

* * *

 

В маленьком турагентстве пахнет кожей, кофе и чем-то ещё, поди пойми…

Я вот понял чем: ночными сборами, сумками, кофточками, купальниками,

послед-ними стирками, холодной машиной,

которая постепенно прогревается, и вот уже можно скинуть шапку и расстегнуться.

Ведь до Перми

пилить и пилить. Спи. Дорога длинная…

 

Наша дорога длинная, тёмная-тёмная, а порой её нет — замело.

Шаришь по обочинам: «Кельчино». Где оно — Кельчино? И вообще — где это?..

Холмистое поле, сугробы с трубами… А где-то светло

и жарко. Но там нас нету…

 

А где нас есть? Оттуда мы уехали, а туда ещё далеко.

Спи, ещё далеко… Овраги и горки, повороты, неизвестные перекрёстки, лесок, озеро.

Баба с фермы шла и пролила молоко:

вон, замёрзло и светится ноздревато на срезе бульдозерном.

 

В инее переезд и будка, пути занесло.

 

Обходчик знает, что метель сильнее лопаты, но ждёт состава. За тёмной,

мокрой спиной белеет дорога…

Знаешь, раньше я думал: есть добро и есть зло.

А теперь знаю: есть только тепло, его немного…

 

 

Тепло есть, но до него ещё ехать. Куда?.. Куды…

Кудымкар, 30 км. Может быть, там тепло? Вряд ли… Хочешь обратно —

чтобы вдвоём, в квартире,

Медведев на Первом, на России Путин?.. Я вот тоже — нет! Спи, я недолго… 0,5 воды

и полный бак. Ну как — я быстро?.. Нет, ещё нескоро. Ну два… Или три. Или четыре…

 

 

Уже синеет. Снег перестал. Через час рассвет.

Ты проснулась?.. Вот зеркало, вот твоя расчёска, вот шапка.

Зачем нам Египет — ты знаешь?.. Я вот тоже — нет.

Ну да — там рыбки и жарко…

А тут — жалко.

 

 

 

* * *

 

Бедуин кутается от хамсина, покачивается на грязном верблюде.

Береговая полоска до Табы от самой Нувейбы — на терракотовом блюде

мусор: пластик, стекло, бумага… А за шоссе с кистей в досаде стряхнул комья гончар:

красные горы, колючки, мёртвый анчар…

 

 

Здесь не ступали туристы. А чего смотреть? Камни, песок да глина.

Сгнившие половики для ночёвок, в кострищах недогоревшие пальмы, какашки верблюда и бедуина.

А если на пути оазис — Хилтон какой или Холидей Инн —

обойдут его горами верблюд и его господин.

 

 

Зимой смеркается рано. Полшестого не различить ушей верблюжьих —

не то что дороги.

Кемел шипит и трясёт башкой, но — опускается на колени, складывает задние ноги.

Ветер с Акабы развевает халат и холодит: зима…

Хочется кушать, а — нема, шиш!

Верблюду — колючки, господину — гашиш.

 

 

Гашиш — карашо! — говорит Абдель и погружается в словомысли.

Их причудливый ход понятен, даже если не знаешь слов.

Они медленно бредут по высохшим руслам сознания,

вдруг переходят на рысь, а с рыси —

в верблюжий галоп.

 

А потом устают, идут шагом… Наконец, встают. Потопчутся и ложатся.

Раздувают огонь, переворачивают полешки, растирают траву в порошок.

Укрываются драным одеялом, и сами себе снятся,

и во сне шевелят губами: карашо, карашо…

 

* * *

 

Петляй меж вётел и сиреней,

вращай послушную педаль,

велосипед, мой лёгкий гений! —

преумножающий печаль…

 

 

На берегу на месте нашем

два полотенца под зонтом,

и мальчик с девочкою мажут,

смеясь, в китайский бадминтон.

 

 

От Ярославки злой и знойной,

от эха в стенах и ушах —

махнуть с обрыва… там спокойно —

как в детства старых гаражах,

 

 

где папа молча крутит болтик,

где рыбкой вспыхивает кортик

и тень, как у ручья в логу

ещё нехоженых америк.

Никто, никто,

никто не верит…

И только ждёт железный велик

один на тёмном берегу.

 

 

Следующий материал

Письма из рая

Фрагменты книги