Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Об авторе | Андрей Геннадьевич Баранов родился 18 декабря 1968 года в Сарапуле (Удмуртия). Окончил Литературный институт, РЭА им. Плеханова, аспирантуру Литин-с-титута. В 1990 году выпустил первый стихотворный сборник, а после 2003 года — несколько книг стихов под псевдонимом Глеб Бардодым. Под тем же псевдонимом публиковался в «Знамени» (№ 6, 2007). Последний, пятый сборник стихов «Поиск по имени» вышел в 2008 году в издательстве Филимонова за авторством Андрея Баранова. В 2004–2014 годах работал директором Ижевского филиала «Билайн». Сейчас живет в деревне Яромаска на Каме.
Говори, говори!.. Хоть стихами, хоть так — говори!..
Говорение жизнь облекает в изящную форму.
Эти умные мальчики могут трещать до зари
про Пелевина или, к примеру, с прононсом «Платформу»
на цитаты растаскивать — мякиш багетный крошить
воробьям из окраин парижских — с Далмации, Польши,
и тем паче — с Урала. Им кажется, что говорить —
это больше, чем жить. Это больше, значительно больше,
чем брести на трамвай по запёкшейся бурой листве
и молчать ни о чём, не продумывать фразы и позы.
Жизнь, конечно же, есть — это неоспоримо! В Москве…
А у нас — безъязыкость, которая даже не проза.
* * *
Горечь ли это с торфяных болот
горло, как рану открытую, жжёт —
или не только она?..
Август кончается, солнце — к концу,
гладит, как старая мать по лицу.
Мама, налей мне вина.
Вот я вернулся… Но сколько прошло?
В Яузе сколько воды утекло,
тёмной, тяжёлой воды —
и рассосалось по топям и мхам…
Ветер шумит по сосновым верхам.
Где мои нынче понты?..
Где мои дерево, сын мой и дом?..
Ветер гоняет листы над прудом.
Мама, где папа?.. Напой
детскую песенку. Папка наш там,
где не штормит и трава по холмам
стелется. Баюшки-бай.
Баюшки-бай, привыкай. Всё пройдёт,
эта болячка корой зарастёт,
болюшки нет — только то,
красное, терпкое… Надо терпеть,
шёпотом детскую песенку петь,
чтобы не слышал никто.
* * *
Отец оставил после себя верстак,
Всё у него было, мать говорила, не так:
верстак в гараже, а гараж — целый час пешком,
если не через лог по глине, а в обход с батожком.
Квитанции скрепил, сложил в тетрадку. Заплатил налоги и спит… Он знал, знал,
что приду перебирать стамески, трогать его халат,
вспоминая, как точил в нём, паял,
вертел какую-то деревяшку, гладил шершавыми заусенцами, не говоря почти,
лишь смотрел вопросительно: ну как? пойдёт? — сквозь припудренные очки.
Вот они, с дужкой на проволоке, на толстых стёклах — пыль… Если их протереть,
там твои увеличенные диоптриями глаза, и в них дрожит жизнь,
а не стекленеет смерть!
Слеза дрожит, от моргания катится в уголок… «Мать-то где?.. Как она?»
Нормально. Только одна…
Через час придут. А надо успеть ещё ходки три.
Разобрать верстак. Рассовать бумаги. Не смотри на меня так, не смотри!
Разобрать верстак. Открутить тисы. Открутить часы, лет на двадцать аж.
И очки в футляр. А футляр в халат. А халат в сундук. А сундук на дуб.
Продаю гараж…
* * *
Без пяти шесть в репродукторе начиналась жизнь, шурша мышино,
сквозь занавеску дрёмы я слышал, как она возилась в бумажных обоях,
в коробке с луковой шелухой.
А в шесть занавеску срывал «Союз нерушимых…» —
и я просыпался в холодном саманчике, окружённом зимой.
«Пионерская Зорька» рассказывала о хороших ребятах и больших задачах,
о пушистых зверятах, о добрых делах, о светлой дали…
Они где-то были, да, они где-то были — а как же иначе?
Они точно — были, пусть и не здесь, на краю земли
у моря, замёрзшего солёной коркой… «Зорька» горнила,
Борька с хрюком в корыто совал пятак,
пламя плясало на потолке, радио новости говорило.
И всё правильно было.
А иначе — как?..
* * *
Учитель труда пропадал в мастерской:
к урокам пилил заготовки,
заказ исторички точил — поварской
набор из толкушки-шумовки.
Я был его сыном. Любил приходить,
рукою по шкуренным доскам водить,
и, если он — молча и трезвый,
я тоже строгал или резал.
Но чаще, весёлый, он ставил кино,
оно у него было только одно,
и все его час сорок восемь
я выучил в первую осень.
Трещал аппарат и светил на экран
из дырки в его кабинете.
С ним пили Русаныч-физрук и Толян,
закрывшись: ведь школа и дети…
Я слышал, как он говорил за спиной.
О, как говорил он за этой стеной!..
И фразы сверкали как фазы —
так больше нигде и ни разу…
И час сорок восемь хотел я продлить,
чтоб мог он смеяться и мог говорить,
покуда, ускорясь, бобина,
пустая, не встанет бессильно.
* * *
Чем городок задрипанней и меньше,
тем больше вдоль дорог нестарых женщин
с картонками про баню и ночлег.
По двести с койки. Чайник дам и плитку.
Удобства и машина — за калитку.
Печь протопила…
…Ветер, дождь и снег.
Да, печь бы кстати. Едемте, мамаша!
Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.
За стенкой муж. Со службы. Не будить.
Нам — только спать, не чувствовать, не быть…
И там, в небытии, такая темень,
что крыльев не видать — лишь тени, тени
мышей летучих, окна облепив,
пищат в щелях и бьются! и не могут
их фары отогнать! Доро… дорогу!
Держи дорогу! Ров! Гора! Обрыв!
И под ноги бросается разметка,
и то, что не разведала разведка,
бьёт по колёсам! Россыпью стекло
холодных звёзд… и жжёная резина,
тишь и покой, сочащийся бензином.
И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.
* * *
В маленьком турагентстве пахнет кожей, кофе и чем-то ещё, поди пойми…
Я вот понял чем: ночными сборами, сумками, кофточками, купальниками,
послед-ними стирками, холодной машиной,
которая постепенно прогревается, и вот уже можно скинуть шапку и расстегнуться.
Ведь до Перми
пилить и пилить. Спи. Дорога длинная…
Наша дорога длинная, тёмная-тёмная, а порой её нет — замело.
Шаришь по обочинам: «Кельчино». Где оно — Кельчино? И вообще — где это?..
Холмистое поле, сугробы с трубами… А где-то светло
и жарко. Но там нас нету…
А где нас есть? Оттуда мы уехали, а туда ещё далеко.
Спи, ещё далеко… Овраги и горки, повороты, неизвестные перекрёстки, лесок, озеро.
Баба с фермы шла и пролила молоко:
вон, замёрзло и светится ноздревато на срезе бульдозерном.
В инее переезд и будка, пути занесло.
Обходчик знает, что метель сильнее лопаты, но ждёт состава. За тёмной,
мокрой спиной белеет дорога…
Знаешь, раньше я думал: есть добро и есть зло.
А теперь знаю: есть только тепло, его немного…
Тепло есть, но до него ещё ехать. Куда?.. Куды…
Кудымкар, 30 км. Может быть, там тепло? Вряд ли… Хочешь обратно —
чтобы вдвоём, в квартире,
Медведев на Первом, на России Путин?.. Я вот тоже — нет! Спи, я недолго… 0,5 воды
и полный бак. Ну как — я быстро?.. Нет, ещё нескоро. Ну два… Или три. Или четыре…
Уже синеет. Снег перестал. Через час рассвет.
Ты проснулась?.. Вот зеркало, вот твоя расчёска, вот шапка.
Зачем нам Египет — ты знаешь?.. Я вот тоже — нет.
Ну да — там рыбки и жарко…
А тут — жалко.
* * *
Бедуин кутается от хамсина, покачивается на грязном верблюде.
Береговая полоска до Табы от самой Нувейбы — на терракотовом блюде
мусор: пластик, стекло, бумага… А за шоссе с кистей в досаде стряхнул комья гончар:
красные горы, колючки, мёртвый анчар…
Здесь не ступали туристы. А чего смотреть? Камни, песок да глина.
Сгнившие половики для ночёвок, в кострищах недогоревшие пальмы, какашки верблюда и бедуина.
А если на пути оазис — Хилтон какой или Холидей Инн —
обойдут его горами верблюд и его господин.
Зимой смеркается рано. Полшестого не различить ушей верблюжьих —
не то что дороги.
Кемел шипит и трясёт башкой, но — опускается на колени, складывает задние ноги.
Ветер с Акабы развевает халат и холодит: зима…
Хочется кушать, а — нема, шиш!
Верблюду — колючки, господину — гашиш.
Гашиш — карашо! — говорит Абдель и погружается в словомысли.
Их причудливый ход понятен, даже если не знаешь слов.
Они медленно бредут по высохшим руслам сознания,
вдруг переходят на рысь, а с рыси —
в верблюжий галоп.
А потом устают, идут шагом… Наконец, встают. Потопчутся и ложатся.
Раздувают огонь, переворачивают полешки, растирают траву в порошок.
Укрываются драным одеялом, и сами себе снятся,
и во сне шевелят губами: карашо, карашо…
* * *
Петляй меж вётел и сиреней,
вращай послушную педаль,
велосипед, мой лёгкий гений! —
преумножающий печаль…
На берегу на месте нашем
два полотенца под зонтом,
и мальчик с девочкою мажут,
смеясь, в китайский бадминтон.
От Ярославки злой и знойной,
от эха в стенах и ушах —
махнуть с обрыва… там спокойно —
как в детства старых гаражах,
где папа молча крутит болтик,
где рыбкой вспыхивает кортик
и тень, как у ручья в логу
ещё нехоженых америк.
Никто, никто,
никто не верит…
И только ждёт железный велик
один на тёмном берегу.
Об авторе | Андрей Геннадьевич Баранов родился 18 декабря 1968 года в Сарапуле (Удмуртия). Окончил Литературный институт, РЭА им. Плеханова, аспирантуру Литин-с-титута. В 1990 году выпустил первый стихотворный сборник, а после 2003 года — несколько книг стихов под псевдонимом Глеб Бардодым. Под тем же псевдонимом публиковался в «Знамени» (№ 6, 2007). Последний, пятый сборник стихов «Поиск по имени» вышел в 2008 году в издательстве Филимонова за авторством Андрея Баранова. В 2004–2014 годах работал директором Ижевского филиала «Билайн». Сейчас живет в деревне Яромаска на Каме.
Говори, говори!.. Хоть стихами, хоть так — говори!..
Говорение жизнь облекает в изящную форму.
Эти умные мальчики могут трещать до зари
про Пелевина или, к примеру, с прононсом «Платформу»
на цитаты растаскивать — мякиш багетный крошить
воробьям из окраин парижских — с Далмации, Польши,
и тем паче — с Урала. Им кажется, что говорить —
это больше, чем жить. Это больше, значительно больше,
чем брести на трамвай по запёкшейся бурой листве
и молчать ни о чём, не продумывать фразы и позы.
Жизнь, конечно же, есть — это неоспоримо! В Москве…
А у нас — безъязыкость, которая даже не проза.
* * *
Горечь ли это с торфяных болот
горло, как рану открытую, жжёт —
или не только она?..
Август кончается, солнце — к концу,
гладит, как старая мать по лицу.
Мама, налей мне вина.
Вот я вернулся… Но сколько прошло?
В Яузе сколько воды утекло,
тёмной, тяжёлой воды —
и рассосалось по топям и мхам…
Ветер шумит по сосновым верхам.
Где мои нынче понты?..
Где мои дерево, сын мой и дом?..
Ветер гоняет листы над прудом.
Мама, где папа?.. Напой
детскую песенку. Папка наш там,
где не штормит и трава по холмам
стелется. Баюшки-бай.
Баюшки-бай, привыкай. Всё пройдёт,
эта болячка корой зарастёт,
болюшки нет — только то,
красное, терпкое… Надо терпеть,
шёпотом детскую песенку петь,
чтобы не слышал никто.
* * *
Отец оставил после себя верстак,
Всё у него было, мать говорила, не так:
верстак в гараже, а гараж — целый час пешком,
если не через лог по глине, а в обход с батожком.
Квитанции скрепил, сложил в тетрадку. Заплатил налоги и спит… Он знал, знал,
что приду перебирать стамески, трогать его халат,
вспоминая, как точил в нём, паял,
вертел какую-то деревяшку, гладил шершавыми заусенцами, не говоря почти,
лишь смотрел вопросительно: ну как? пойдёт? — сквозь припудренные очки.
Вот они, с дужкой на проволоке, на толстых стёклах — пыль… Если их протереть,
там твои увеличенные диоптриями глаза, и в них дрожит жизнь,
а не стекленеет смерть!
Слеза дрожит, от моргания катится в уголок… «Мать-то где?.. Как она?»
Нормально. Только одна…
Через час придут. А надо успеть ещё ходки три.
Разобрать верстак. Рассовать бумаги. Не смотри на меня так, не смотри!
Разобрать верстак. Открутить тисы. Открутить часы, лет на двадцать аж.
И очки в футляр. А футляр в халат. А халат в сундук. А сундук на дуб.
Продаю гараж…
* * *
Без пяти шесть в репродукторе начиналась жизнь, шурша мышино,
сквозь занавеску дрёмы я слышал, как она возилась в бумажных обоях,
в коробке с луковой шелухой.
А в шесть занавеску срывал «Союз нерушимых…» —
и я просыпался в холодном саманчике, окружённом зимой.
«Пионерская Зорька» рассказывала о хороших ребятах и больших задачах,
о пушистых зверятах, о добрых делах, о светлой дали…
Они где-то были, да, они где-то были — а как же иначе?
Они точно — были, пусть и не здесь, на краю земли
у моря, замёрзшего солёной коркой… «Зорька» горнила,
Борька с хрюком в корыто совал пятак,
пламя плясало на потолке, радио новости говорило.
И всё правильно было.
А иначе — как?..
* * *
Учитель труда пропадал в мастерской:
к урокам пилил заготовки,
заказ исторички точил — поварской
набор из толкушки-шумовки.
Я был его сыном. Любил приходить,
рукою по шкуренным доскам водить,
и, если он — молча и трезвый,
я тоже строгал или резал.
Но чаще, весёлый, он ставил кино,
оно у него было только одно,
и все его час сорок восемь
я выучил в первую осень.
Трещал аппарат и светил на экран
из дырки в его кабинете.
С ним пили Русаныч-физрук и Толян,
закрывшись: ведь школа и дети…
Я слышал, как он говорил за спиной.
О, как говорил он за этой стеной!..
И фразы сверкали как фазы —
так больше нигде и ни разу…
И час сорок восемь хотел я продлить,
чтоб мог он смеяться и мог говорить,
покуда, ускорясь, бобина,
пустая, не встанет бессильно.
* * *
Чем городок задрипанней и меньше,
тем больше вдоль дорог нестарых женщин
с картонками про баню и ночлег.
По двести с койки. Чайник дам и плитку.
Удобства и машина — за калитку.
Печь протопила…
…Ветер, дождь и снег.
Да, печь бы кстати. Едемте, мамаша!
Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.
За стенкой муж. Со службы. Не будить.
Нам — только спать, не чувствовать, не быть…
И там, в небытии, такая темень,
что крыльев не видать — лишь тени, тени
мышей летучих, окна облепив,
пищат в щелях и бьются! и не могут
их фары отогнать! Доро… дорогу!
Держи дорогу! Ров! Гора! Обрыв!
И под ноги бросается разметка,
и то, что не разведала разведка,
бьёт по колёсам! Россыпью стекло
холодных звёзд… и жжёная резина,
тишь и покой, сочащийся бензином.
И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.
* * *
В маленьком турагентстве пахнет кожей, кофе и чем-то ещё, поди пойми…
Я вот понял чем: ночными сборами, сумками, кофточками, купальниками,
послед-ними стирками, холодной машиной,
которая постепенно прогревается, и вот уже можно скинуть шапку и расстегнуться.
Ведь до Перми
пилить и пилить. Спи. Дорога длинная…
Наша дорога длинная, тёмная-тёмная, а порой её нет — замело.
Шаришь по обочинам: «Кельчино». Где оно — Кельчино? И вообще — где это?..
Холмистое поле, сугробы с трубами… А где-то светло
и жарко. Но там нас нету…
А где нас есть? Оттуда мы уехали, а туда ещё далеко.
Спи, ещё далеко… Овраги и горки, повороты, неизвестные перекрёстки, лесок, озеро.
Баба с фермы шла и пролила молоко:
вон, замёрзло и светится ноздревато на срезе бульдозерном.
В инее переезд и будка, пути занесло.
Обходчик знает, что метель сильнее лопаты, но ждёт состава. За тёмной,
мокрой спиной белеет дорога…
Знаешь, раньше я думал: есть добро и есть зло.
А теперь знаю: есть только тепло, его немного…
Тепло есть, но до него ещё ехать. Куда?.. Куды…
Кудымкар, 30 км. Может быть, там тепло? Вряд ли… Хочешь обратно —
чтобы вдвоём, в квартире,
Медведев на Первом, на России Путин?.. Я вот тоже — нет! Спи, я недолго… 0,5 воды
и полный бак. Ну как — я быстро?.. Нет, ещё нескоро. Ну два… Или три. Или четыре…
Уже синеет. Снег перестал. Через час рассвет.
Ты проснулась?.. Вот зеркало, вот твоя расчёска, вот шапка.
Зачем нам Египет — ты знаешь?.. Я вот тоже — нет.
Ну да — там рыбки и жарко…
А тут — жалко.
* * *
Бедуин кутается от хамсина, покачивается на грязном верблюде.
Береговая полоска до Табы от самой Нувейбы — на терракотовом блюде
мусор: пластик, стекло, бумага… А за шоссе с кистей в досаде стряхнул комья гончар:
красные горы, колючки, мёртвый анчар…
Здесь не ступали туристы. А чего смотреть? Камни, песок да глина.
Сгнившие половики для ночёвок, в кострищах недогоревшие пальмы, какашки верблюда и бедуина.
А если на пути оазис — Хилтон какой или Холидей Инн —
обойдут его горами верблюд и его господин.
Зимой смеркается рано. Полшестого не различить ушей верблюжьих —
не то что дороги.
Кемел шипит и трясёт башкой, но — опускается на колени, складывает задние ноги.
Ветер с Акабы развевает халат и холодит: зима…
Хочется кушать, а — нема, шиш!
Верблюду — колючки, господину — гашиш.
Гашиш — карашо! — говорит Абдель и погружается в словомысли.
Их причудливый ход понятен, даже если не знаешь слов.
Они медленно бредут по высохшим руслам сознания,
вдруг переходят на рысь, а с рыси —
в верблюжий галоп.
А потом устают, идут шагом… Наконец, встают. Потопчутся и ложатся.
Раздувают огонь, переворачивают полешки, растирают траву в порошок.
Укрываются драным одеялом, и сами себе снятся,
и во сне шевелят губами: карашо, карашо…
* * *
Петляй меж вётел и сиреней,
вращай послушную педаль,
велосипед, мой лёгкий гений! —
преумножающий печаль…
На берегу на месте нашем
два полотенца под зонтом,
и мальчик с девочкою мажут,
смеясь, в китайский бадминтон.
От Ярославки злой и знойной,
от эха в стенах и ушах —
махнуть с обрыва… там спокойно —
как в детства старых гаражах,
где папа молча крутит болтик,
где рыбкой вспыхивает кортик
и тень, как у ручья в логу
ещё нехоженых америк.
Никто, никто,
никто не верит…
И только ждёт железный велик
один на тёмном берегу.