Рассказ пьющего человека
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Об авторе | Александр Кабаков — постоянный автор «Знамени». Последняя публикация — «Частное слово» (№ 4, 2014).
Большую часть своей жизни я
посвятил размышлениям о том, почему она, моя жизнь, так сложилась, как
сложилась. То есть я не жил, а думал о жизни, но поскольку никакого другого
содержания в моей жизни не было, то получалось, что я думаю только о своих
мыслях, а мысли эти состоят в том, что я о них думаю.
При этом я вот кто: мне пятьдесят
шесть лет, и меня только что выпроводили на пенсию из милиции, то есть из
полиции.
И вот я сел на кухне за
отвратительно грязную клавиатуру моего ноутбука, в котором курсор совершенно
самостоятельно прыгает из строчки в строчку, выкинуть давно пора эту рухлядь.
И начал эти как бы записки о моей
как бы жизни.
Ничего себе внутренний
миру отставного мента?!
Ничего себе первые пассажи его
мемуаров?!
Прямо Джойс какой-то, а?
Джойс не очень идет бывшему ментовскому полкану.
Как, впрочем, не шел бы и действующему. Бывшему даже как-то
ближе.
Отправленному на пенсию не только по выслуге, а, прямо скажем, в связи с
непрерывным, упорным и незаурядным даже по ментовским
понятиям пьянством — правда, тихим. Единственная беда — мешающим
исполнять даже не очень обременительные обязанности начштаба райотдела
внутренних дел. Стакан, еще стакан… И только
вздрагиваешь, просыпаясь от опасной близости своей мусорской
отечной рожи к поверхности служебного стола… И надо как можно быстрее уйти от
греха подальше, на ходу неразборчиво сообщив дежурному: «Командир спросит — я в
управлении»…
Однако ж согласитесь, что
действительно очень странный мент пишет вот это — то, что вы читаете. Не мент
прямо, а, как сказано, Джойс. Или, на худой конец, Пруст какой-нибудь.
Сейчас все объясню.
Происхождение и краткая
автобиография:
Папа — действительно профессор,
доктор юриспруденции, специалист по наполеоновскому, кажется, праву, неведомо зачем содержавшийся советской властью, и неплохо
содержавшийся, — квартира на Восстания, дача в Пахре, кубометры павловской
мебели красного дерева, обшитого полосатым шелком, черный, хотя не
персональный, а частный, автомобиль «Волга» ГАЗ-24, шофер и домработница. Быт
героя научного труда. Конец шестидесятых.
Мама — вы будете смеяться — тоже
профессор, только в консерватории, история искусств, тоже почему-то необходимая
трудящимся, хотя какие уж там трудящиеся, студент если не коган,
то резник… Мама ж, однако, была из дворян, тоже сомнительно, но не так противно
коллегам, как если бы и она была коган. Ведь где
искусство, да хотя бы и его теория, там же и борьба идей, в основном по пятому
пункту.
Да, а папа-то как раз из самых что
ни есть трудящихся, из крестьян Саратов-ской губернии, деревня Татищево. Так
что и не поймешь, откуда взялась голубовато-белая бородка клинышком, круглые
серебряные очки, постоянно съезжавшие на кончик носа, и привычка сидеть,
поместив между колен тяжелую суковатую палку с медными заклепками, сложив на ее
набалдашнике руки и оперев на них полную глубоких знаний голову. Столп науки.
Начало семидесятых.
А мама ходила в английском костюме.
Всегда. И коротко стриглась. Так что сзади, если, предположим, фигуру ее ниже
пояса что-нибудь заслоняло, можно было принять историка искусств за некрупного
мужчину. Потом уж, растлив жизнью свое воображение, сопоставил я маменькин
стиль с широко известными консерваторскими нравами.
Спали они, сколько я, поздний
ребенок, помнил, врозь, по своим кабинетам, так что прислуга каждый вечер
стелила на диваны простыни, а утром убирала их в корзину, стоявшую в кладовке…
Вспомнил имя домработницы, но
приводить его здесь не буду, поскольку не привожу никаких фамилий и даже имен,
оставшихся в той моей жизни. Фамилии главных героев известные, что ж их
полоскать. А имена второстепенных не имеют значения.
Ну, теперь понятно, почему ментяра так пишет, словно гимназию кончал? У нас в доме и
говорили так.
А вот каким образом сын членкора
попал в ментуру и, считай, всю жизнь в ней оттянул от
звонка до звонка — это остается пока непонятным, верно? Сейчас продолжу
объяснение, как только смогу.
Наливать надо граммов по
тридцать-сорок, чтобы одним глотком, а если сразу полстакана, то может не в то
горло пойти… Да.
Итак, продолжаю.
Учился я в той известной школе в
переулке, куда водили через Садовую всех детей нашего
дома. Учился хорошо, читал много и все подряд, но вел себя так, что временами и
сам удивлялся — откуда эти черти во мне взялись и что ж они так бушуют? К
пятому классу был не последним человеком в банде шпаны,
подчинившей себе весь район вокруг зоопарка, и даже серьезные местные мужики,
державшие Пресню, приветливо скалили стальные зубы, ручкаясь
с приблатненным пацанчиком.
Финку завел в тринадцать, в пятнадцать — роман с учительницей английского,
отчасти поддавшейся обаянию юного разбойника, отчасти же просто испугавшейся
безоглядного и опасного напора. Учительницу директор спровадил
в другую школу, с моей матерью говорил час, пока я в пустом школьном коридоре
учился вытаскивать трефового туза из любого места колоды. Выйдя из
директорского кабинета, мать прошла мимо меня, как мимо пу-стого места, и
правильно сделала.
Я же без стука вломился к директору
и молча показал ему перышко с канонической, в стиле ретро, «пластигласовой»
наборной розово-зеленой рукояткой. Перо вынул из петель, собственноручно
пришитых к изнанке школьного серого кителька… В общем, англичанку в школу не вернули, больше я свою
первую женщину не видел никогда в жизни. Но и меня окончательно оставили в
покое, бдительно следя лишь, чтобы не было у негодяя
всех пятерок и таким образом исчадие ада не могло претендовать на медаль.
Все это, как нетрудно догадаться,
совершенно не помешало мне поступить на юридический, тем более что и экзамены я
сдал действительно хорошо — притом что хватило бы
одной только папиной фамилии.
Но уж в университете я окончательно
распоясался. Пьянство, девицы — в основном, как было принято, из «инязаморисатореза», карты сутками, опять пьянство… Денег
мне отец и мать давали немного, исключительно на
необходимое по их мнению. И стипендию я не получал, поскольку семья была
обеспеченной… Короче, я нашел себе доход: стал посредником между уголовной прес-ненской
средой и фарцовщиками, собиравшимися перед знаменитой комиссионкой возле
планетария. Комиссионка специализировалась на японской и европейской
электронике, часах и фотографической технике. Суммы там крутились огромные, я
обеспечивал сосуществование: уголовники не трогали и даже крышевали
— тогда и слова-то такого не было — фарцу, а
спекулянты добровольно платили дань. Отношения между купцами и рыцарями,
известные с древних времен…
И все шло отлично. Я обзавелся
часами Seiko на полупудовом стальном браслете,
югославской дубленкой, аргентинским кожаным пиджаком из «Березки» на Сиреневом
бульваре, джинсами Montana — в общем, полным набором.
В моей комнате, при ледяном неодобрении родителей, утвердился огромный, совершенно марсианского вида двухкассетник
Sharp. Отдадим должное моим вполне благонамеренным,
но безразличным ко всему ответственным квартиросъемщикам: естественный вопрос,
где я взял на этот агрегат три академические зарплаты, не был задан. Я допускаю,
что он им просто в голову не приходил, хотя скорее, конечно, был из этих
ледяных голов сознательно изгнан. Думаю, что они — ну, хорошо, пусть
подсознательно — просто с нетерпением ждали, когда мною вместо них займется
наконец государство и на какой-то срок избавит их от неприятного соседа… На всякий случай у меня было заготовлено объяснение: я уже
не катал в буру по пятачку, а играл на бегах, и играл, быстро войдя в среду
беговых жучков, успешно. Пользовался уважением среди богемных знаменитостей, регулярно
угощая в буфете коньяком известных писателей и актеров, — словом, был вполне
легальным мажором, удачливым игроком, а для посторонних еще и академическим
сынком, посторонние-то не знали о принципах моих воспитателей. И не отличался
от других таких же, слонявшихся между ВТО, ЦДРИ и ЦДЛом.
Были нас десятки, если не сотни, и не гнушались нами лауреаты и космонавты…
Уф-ф!.. Пора. Вот и естественный
перерыв для восстановления сил. Все же насколько водка натуральней коньяка —
особенно в наши фальшивые времена!
Кончилось тем, чем и должно было
кончиться.
Попал в облаву у планетария, пришло
письмо в университет.
Я, между тем, уже перешел на
четвертый курс, учился не то чтобы отлично, но вполне прилично и твердо
рассчитывал на адвокатуру: кто ж из великих мэтров не возьмет к себе на
стажировку сына N., тем более и самого по себе неглупого парня?
Все, натурально, накрылось в ту же
неделю.
За аморальное поведение,
несовместимое и так далее, в одно касание выперли из
комсомола. Без формулировки причины предложили расписаться в приказе об
отчислении студента четвертого курса юридического факультета такого-то с правом
восстановления. «С правом восстановления» — все еще действовала батюшкина
фамилия. На третий день пришла повестка в военкомат, и вот ровно через неделю
после окончания вольной жизни я уже ехал к месту службы — как оказалось потом,
в Рязань, в школу сержантов и впоследствии в комендантскую роту. Кто и как
додумался идеологически сомнительного призывника определить на такой участок
борьбы за морально-политический облик Советской армии, не представляю. Впрочем,
в армии я постоянно сталкивался с идиотизмом, а иногда — с вредительством без
умысла.
Вначале я был плохой солдат. Служба
моя проходила по принципу «через день на ремень», то есть через сутки я ходил в
караульный сержантский наряд то часовым, то разводящим. Четыре часа спишь, не
снимая сапог, на вонючем матрасе. Еще четыре часа,
сидя в караулке, клюешь носом. И еще четыре — на октябрьском ветру, февральском
морозе, в медленно остывающем ночью июльском пекле, во тьме, брызгающей искрами
временной слепоты…
В ночных караульных сменах я стал
тем, кем я стал.
Воспоминания скребут душу. Как у
всякого советского мужчины, у меня армия — фундамент биографии, основа личной
мифологии.
Ну, немножко. А-ах… Передохнуть — и дальше.
Лишь к концу первого года в армии я
понял, что есть только один способ жить и выжить там, где мне предстоит жить и
выживать.
Несмотря на мое весьма буйное
детско-юношеское прошлое и закалку среди отпетой пресненской шпаны, боевые
друзья чморили меня по
полной.
С одной стороны, я был «москвич»,
то есть ЧМО без всяких причин, от рождения, и аббревиатура эта так и
расшифровывалась — «человек московской области», чмо. Москвичей вся страна
ненавидела, ненавидит и будет ненавидеть, в армии и тюрьме это проявляется
особенно резко. Били меня не сильно и только в сержантской школе — там я был салабоном, так что и претендовать ни на что не мог. Но в
решающий момент я хватал табуретку, в каптерке — лапу для ремонта сапог, в
кухонном наряде — пятилитровую поварешку и несколько раз пускал это оружие в
ход, так что слыл припадочным, и меня не дожимали. Однако,
когда из школы нас выпустили в части младшими командирами, я понял, что
репутация опасного истерика больше помогать не будет — наоборот, такого при первом
же подходящем случае утихомирят бесповоротно, и чем решительней буду
сопротивляться, тем бесповоротней. В караул мы ходили
со штыком, с двумя снаряженными обоймами в подсумке и одной воткнутой в СКС.
Неучтенных патронов было — завались… А в карауле мы
охраняли гарнизонную гауптвахту. Устроить побег с оружием какого-нибудь за
поножовщину арестованного стройбатовца-туркмена, не
понимающего по-русски, да на него и повесить… В
комендантской роте народ подбирается обычно решительный и полностью
бессовестный. К тому же в моем призыве большая часть была из
пролетарско-хулиганского донбасского города Попасного. «Попасный
город опасный», — с удовольствием повторяли они. Дрались умело и зло.
Это все было — с одной стороны. А с другой — был ротный,
ненавидевший, как все, москвича за то, что москвич, но еще и сверх того. За
четыре курса юридического при его двух, да и то заочного педа.
За отца-профессора — изображая простодушный интерес, расспросил про
пятикомнатную квартиру, «Волгу» с шофером, дачу… и, не дослушав, скрипнул зубами,
встал и ушел. За приходящие в посылках — нечастых, но все же — горький шоколад
«Бабаевский», копченую колбасу «Брауншвейгскую» и
журнал «Иностранная литература», подписка на который в армии была запрещена. За
все, одним словом.
И вот однажды, стоя ночную смену в
карауле и всерьез всматриваясь в тени, скользящие во тьме, — последний конфликт
с сослуживцами сделал страх выстрела из темноты вполне обоснованным, я понял,
как жить между начальством и народом, не принадлежа ни тому, ни другому. Как
стать необходимым начальству и недостижимым для простолюдинов. Путь к этому был
обозначен на плакатике, приклеенном
замполитом к двери ленкомнаты. Это было объявление о
наборе в высшую школу милиции. Предпочтение отдавалось имеющим
незаконченное высшее образование, в первую очередь юридическое, и отслужившим
не менее половины срока действительной службы. Не замполит, а ангел-хранитель
мой приклеил эту бумажку с розовощеким, в ярко-синем
мундире ментом — впрочем, немного смазанным при печати.
Вот и все.
И ни разу я не пожалел.
Погоны удержали меня от
безвозвратного ухода в мелкий криминал, куда я посматривал с невинного детства.
Погоны удержали и от рывков в
карьеру. Я наблюдал за своими соучениками по юридическому,
теми, кто всплыл на поверхность, и радовался своей мусорской
безвестности.
Адвокаты с гонорарами,
фантастическими и по нынешним, не только по тогдашним советским временам… Но бешеные деньги из общака
взвинчивали адвокатскую гипертонию, а «мерседесы», списанные из дипкорпуса, жгли задницы кожаными сиденьями, и дачи
обшивались ворованной вагонкой. В нашей стране
адвокат всегда считался союзником бандита, да многие такими союзниками и были.
Все они ждали либо ножа в подъезде, либо закрытого процесса, а я раз и навсегда
решил устроить свою жизнь так, чтобы избежать и того, и другого…
Судьи жили между райкомовским
звонком и взяткой — иногда настоящей, а иногда спровоцированной… Можно было
жить и по-другому, но тогда ты становился таким же чмо, как москвич в армии, —
все люди из Гниловска, а он, подумаешь, из самой
Москвы…
Еще можно было уйти в науку, в
ученые правоведы второго поколения… Но я отдавал себе
отчет в том, что и по крепости задницы мне до папаши не дотянуться, и по
реальному таланту — вытаскивать из книжной пыли отчетливый, да еще и угодный
начальству смысл.
А тут еще…
Нет, надо эту бутылку дожать, чего
тянуть… Уф. Да пока ноги ходят — в круглосуточный
на углу. Слава свободному рынку! Сохраняем текст — и быстро, быстро, встал и
пошел, боец!
Так вот — только не надо слез.
Перед кем делать вид?
Год, который был первым в моей
армейской службе, на пятом месяце стал последним в существовании вышеописанной
семьи: самолет Ил-14 Москва — Адлер рухнул где-то на Украине. Там много было
больших людей — артисты, писатели и прочая, бархатный
сезон…
Меня отпустили на похороны. Как раз
пришла посылка от уже мертвых, я ее всю и отдал старшине, кроме «Иностранки». В
самолете всю дорогу читал «Женщину в песках» Кобо Абэ, здорово отвлекся.
Хоронили в закрытых гробах. Я на
кладбище не поехал. И на поминках сидел тихо — все устроила домработница.
Выглядела она так, будто сама умерла. В квартире было полно незнакомых важных
людей, некоторое время я угадывал, кто из консерватории, а кто из академии,
потом бросил — слишком просто. На меня никто внимания не обращал — я успел сменить
форму на свою гражданку, вполне мог сойти за какого-нибудь аспиранта из богатеньких. Незамеченным и выбрался за дверь, пошел в
одиночестве поминать моих странных родителей — именно что родителей: родили да
тем и ограничили свое участие в моей жизни. Поминал в шашлычной, которая как
раз тогда переехала от Никитских ворот на Пресню. Напился до полного
беспамятства, однако каким-то чудом к середине ночи добрался домой.
Домработница дотащила до тахты, села рядом на стул, широко расставив ноги под
ситцевой синей в мелкую розочку юбкой — только край этой юбки я и видел,
остальное уплывало. Между прочим, была она старше меня лет на семь всего… Кажется, договорились, что она останется жить в этой
квартире сколько захочет, один гость на поминках пообещал помочь ей с
продлением прописки. Заснул я, как умер — просто все исчезло. Утром по
какому-то наитию сразу влез в тот ящик отцовского стола, который был нужен, —
там, в глубине, громоздились пачки по десять тысяч тех еще рублей, сто на сто.
Одну взял себе, остальные вбросил в карман фартука домработницы, как она ни
сопротивлялась.
По воинскому требованию взял билет
на ближайший поезд до Рязани, поймал приличного на вид ханыгу,
дал ему четыре десятки, он вынес две узкие бутылки молдавского — солдат в
вокзальный ресторан не пускали. Всю сдачу оставил за честность ему и, еле не падающего от благодарности, отпихнул.
За ночь пропил с дембелями и вербованными рыбообработчицами,
начавшими еще в Калининграде долгий путь во Владик, каким-то образом почти
тысячу, но остальное уцелело, не ограбили. В Рязани успел нырнуть в такси, уйдя
из-под носа вокзального патруля. Пару часов передремал в ленкомнате
— жадный старшина пустил за последнюю бутылку. Там, проснувшись, и увидел
румяного милиционера на двери.
И все решил.
Нет, силы кончились… Взять сразу две, чтобы так не мучиться потом… Последние
десять капель… Дверь запереть… Что ж меня так водит-то?!
Задремал… Да,
все хуже удар держишь, товарищ полковник.
Она была старшим преподавателем на
кафедре марксистско-ленинской философии, восемь лет разницы в мою пользу. То
есть в ее, как постепенно
выяснилось.
Так и сказала: «У нас роман не
получится, либо женимся, либо забудь, ночь прошла — и конец». К тому времени я
уже знал за собой неодолимую слабость к таким женщинам, крупным и властным, —
видимо, по контрасту с моей кровной мамой, с ее обликом невысокого джентльмена
в юбке. Доктор Фрейд вовсю орудовал в моей пустой
душе, и я охотно ему подчинялся.
Жизнь шла — да и прошла, незаметно,
как похмельный выходной день.
Ну, еще по одной — и спать. На
службу не вставать, конечно, но подремать надо. Вон уже светает… Все, последняя.
На следующий день после того, как
мне исполнилось сорок лет, я простился в морге Боткинской
с дожившей, слава Богу, в относительном покое домработницей. Кажется, хоронил в
том самом платье в розочку… Царствие небесное. Только ее я и не сдал
марксизму-ленинизму, по всем прочим линиям капитулировал безоговорочно.
На условиях, назначенных
победителем.
И чего она взбесилась?
Домработницы-ровесницы, к которой ревновала всегда, уже не стало. Живи себе,
диссертацию высиживай. По интимной части ее интересовали только двадцатилетние
аспиранты, так я этому не мешал, партком мешал…
В общем, разошлись без суда — ей не
рекомендовалось как идеологическому работнику, а мне как офицеру милиции. И без
того звездочки падали на плечи с опозданием… Да мне и
ни к чему была свобода, регулярное употребление родного напитка избавило меня
по крайней мере от практического интереса к дамам. Так чего разводиться, если
потом не жениться? Слава Богу, детишек Он не послал.
А фамильные мои хоромы разменяли.
Мне — узкая
и длинная, как вагон, двухкомнатная в бурой четырехэтажке,
приткнувшейся позади социалистического небоскреба. По легенде, в этих
сравнительно скромных условиях жило некогда начальство охраны, сторожившей
покой нашей Башни Избранных. Я, как дурак фантику, был
рад, что остаюсь, в сущности, на своем месте. Тот же огромный гастроном с
колоннами для стиля и шпекачками в продаже, когда
повезет, та же вареничная на другой стороне, та же рюмочная, дверь в которую
находили только местные.
Я и сейчас здесь, в своей двушке, перекрытия
деревянные, выпиваю.
Ну, за здоровье.
А ей, некогда вселившейся в
профессорский рай из панельной малогабаритки с видом на металлобазу… Вот решил на письме не материться, не привык, так ведь не
удержишься! Ей пришлась впору тоже двухкомнатная — но
сорок жилых метров, доходный дом на Ордынке после капремонта. Сейчас миллионы
стоит, точно…
Ну, и доплата, а доплата за пятикомнатную в высотке была порядочная, вся, конечно, ей.
Мы же не кто-нибудь, мы знаменитую фамилию носим, к тому же мы офицер и
джентльмен. Любимая шутка пошлых идиотов — гусары с дам денег не берут.
Будь здоров, мент. Дурак ты оказался дураком. Будь здоров.
Сдавая свою шикарную ордынскую да
получая проценты с той доплаты, ловко вложенной, да какую-никакую пенсию… В общем, прекрасно живет марк-систка-ленинистка
в полюбившейся ей за последние лет десять Болгарии. Море, теплынь… А скучно интеллигентному человеку не бывает, говорила она
мне снисходительно.
А мне бывает! Мне, например, без круглосуточного за углом будет скучно.
Какой-то грохот на лестничной
площадке, наверное, опять бомжи в подъезде дерутся… Или
очередной капремонт начинают. Чего-то было на той бумажке, да я не прочел… Нет, это не на площадке, это у соседей… А их чего-то в
послед-ние дни не видно… Может, съехали, весь дом за последнюю неделю съехал…
И тут я все вспоминаю.
Поездки со смотровыми ордерами в
толпе соседей куда-то на выселки… Заказ грузового такси и подъем в грузовом
лифте обломков окончательно рассыпавшейся в переезде подобия мебели… Какая-то бумажка, в которой велела расписаться тетка из
ЖЭКа, какая-то дата…
«Вниманию жильцов! Снос здания
начнется в воскресенье, 22 октября. Просьба к этому времени вывезти из
освобожденных квартир мебель и все другое имущество. ДЭЗ»
Кажется, сегодня.
Нет, не на лестнице этот грохот,
это снаружи раздается второй удар — будто великан трахнул
великанским молотком в стену.
Вылетели стекла, один осколок попал
в лицо, кровь залила глаза.
Многовато оказалось — две бутылки
на одного за вечер. Идти надо бы, а ноги не идут.
Перебрал.
Меня тащит по лестнице соседка, я
ее раньше видел много раз, но никогда не обращал внимания на то, что она весьма
и весьма фигуристая баба. Крови много вытекло, видно. Голова кружится. Да,
приятная баба.
Вырубаюсь.
Она вытащила меня на улицу, и тут
дом рухнул. На его месте поднялась огромная куча мусора, а над ней облако пыли.
Опять вырубаюсь.
В «скорой» она поехала со мной, еле
уместившись на откидном боковом сиденье.
В конце концов, подумал я перед
тем, как потерять сознание в очередной раз, если будет настаивать, завяжу пить.
Или хотя бы ограничусь.