Ирина Перунова. Коробок
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Ирина Перунова.
Коробок. — М.: Воймега, 2014.
В
недежурном и по-доброму пристрастном предисловии для
этой книги Анатолий Найман написал: «Я не стану выщипыванием цитат портить впечатление от цельности каждого
стихотворения и корпуса в целом». Тут скрыта не лень и не хитрость корифея.
Действительно, и «Коробок», и каждый из составивших его текстов являют собой
вполне законченные фрагменты бытия. Поскольку автор предисловия уже оставил за
собой способ разговора о стихах без их цитирования, нам остается иной путь.
Честно говоря, неизмеримо более простой: на примерах же всегда легче обосновать
суть:
Реки
на нем, огневидные реки.
И
переходят себя они вброд,
пренебрегают,
бегут от опеки
всех
берегов и свиваются в свод
неба
— на залитом тушью картоне.
Жалко,
а нечем помочь комару,
влип, бедолага, и в лужице тонет.
Не
прикасался бы лучше к перу.
(«Марс»)
Вот так. Человек подробно рисует
цветной тушью не очень дальнюю, но все-таки чужую планету. С огненными каналами
и странным небом. И первым астронавтом тут оказывается земной комар, встречая
предсказуемую гибель всерьез. Комара жалко, но картина-то вот — осталась.
Художник-то, может, еще маленький возрастом совсем. Только финальный вздох про зряшность прикосновения к перу заставляет и его тоже
подумать об ином Творении. О том, где комар соотносим с уже не нарисованным, но
подлинным Марсом. Один из них огромен, а другой — жив. Проблема остается
прежней: кто ценнее и правомерен ли вопрос в принципе?
Получается фрактал: в капле туши
отражается мир, как он есть, а в одном тексте — поэтическая Ойкумена автора.
Оба положения донельзя банальны и в своем беспримесном виде ценности б не
имели. Более того: такое стремление поместить в одно стихотворение все сущее
свойственно в первую очередь дебютантам. А Ирина Перунова
— поэт, давно присутствующий в литературе, представление о ее поэтике у
читателей устойчивое, внятное. Хотя, с другой стороны, публикаций в изданиях
Журнального зала очень немного, на хороших сайтах подборки появляются и того
реже, на плохих ее нет вовсе. Этот факт ведь тоже что-то да значит. Ибо что
есть «плохой сайт»? За редким исключением — структура, самовлюбленный хозяин
которой использует стихи понравившихся ему авторов для придания величия
собственным текстам. Дескать, вот смотрите: они как я мыслят и как я пишут.
Стало быть, и я один из них!
С Перуновой
подобный фокус не пройдет. Подражать ей бессмысленно. Нет ни сложных
технических приемов, ни модных философских одежек, скрывающих пустое. Порой усложнена схема рифмовки, но кого нынче этим
удивишь? И вообще, рифма ведь же позавчерашний день, да? Меж тем, этот
устаревший с точки зрения изощренных стихо-творцев элемент в стихах Ирины Перуновой остается серьезным рабочим инструментом. Вот как
в следующем стихотворении, где рифма следует за взглядом туриста, охватывая сперва тканую поверхность целиком, затем сосредотачиваясь на
крупных деталях, за ними воспринимая цветовую гамму, далее скользя к мелочам и
вдруг после не слишком, кажется, убедительных слов экскурсовода — проникая
через времена:
Плотью
исхудалой гобелена
горбится
Еленина столица —
Троя
травяная, шерстяная,
траченная
молью Троя в лицах
выбывших.
Но вглядываясь в пятна:
—
Вот она, прекрасная Елена! —
утверждает
гид, и всем понятна
пятнышка
нетленная измена.
(«Гобелен»)
Тема связи времен вообще одна из
главных в сборнике. И путешествие сквозь времена кажется необременительным,
легким почти. Дело не только в общей внешней легкости стиля, а в особой
поляризации света, что ли. Знаете, ведь как бывает: падает освещение на зеркало
особым способом, и лицо собственное кажется молодым. Случается и наоборот,
конечно. Но иногда и не только собственное лицо проявляется в этом свете:
Зачем
я вижу всех детьми:
и
деда, ветхого деньми,
теть-богомолок
— Вер и Надь,
и плохишей-героев дядь,
и в
серединке — мамой
любуюсь,
детской самой.
<…>
Никто
никем не отменен,
есть
наше время у имен.
Моя
прекрасная родня,
давно
минувшая в меня,
на
свет глядит моим зрачком
и
ловит бабочек сачком.
Обратим внимание: не только автор
способен к движению по темпоральной оси. «Наше время
у имен» подразумевает такую возможность для всех и для всего. Возникает
аналогия с апперцептирующими монадами Лейбница —
простыми и всепроникающими сущностями, достигшими самоосознания.
Лирический герой книги — совокупность таких монад, и мир — совокупность таких
монад. Индивидуальность вещей и существ становится
лишь занавесом, скрывающим глубинное их единство.
Кажется, в теперешней нашей
литературе есть лишь один еще поэт, столь же всерьез и в сходном направлении
решающий проблему всеединства различающегося. Сравнивая с ним Ирину Перунову, я попадаю в довольно странную ситуацию и рискую
показаться довольно неумным. Но для рецензента это естественно. Человеку вообще
свойственно ошибаться, как заметили уже очень давно, а уж человек, пытающийся
разобраться в чужих, хотя и очень интересных для него текстах, на ошибки просто
обречен.
Так вот: по лености и для удобства
работы я, кроме типографского издания книги, запросил еще и электронный ее
вариант. Файл, присланный мне, назывался «Коробок_для_Кости».
Кто этот Костя, гадать особо не приходилось: поэт Константин Кравцов, муж Ирины
Перуновой. Нет-нет, делать непосредственные параллели
между текстами книги и какими-то событиями семейной жизни было бы уж слишком
наивно. Хотя, как мне кажется, в книге есть минимум одно стихотворение,
представляющее семейную (в прошлом) пару, знакомую и автору, и рецензенту.
Опять-таки, могу ошибаться, а стало быть — сплетничать, хоть и неявно, но уж
слишком литературный мир невелик, а к распространению и восприятию слухов
предрасположен:
Эники-беники, ели вареники:
—
На квинтэссенции женской истерики,
Оленька,
можно ль поэту жениться?!
—
Ты же и сам, извини — роженица,
жертва,
беременный Ангелом слух…
Где
Боливар, чтобы выдержал двух?
Та
— без уздечки загонит табун!
—
Да, поэтесса поэту — табу.
В
гомики, в гномики лучше, в скопцы.
Эники-беники, дрянь голубцы!
Хотя угадал или нет — дело третье.
Да и слишком далеко ушел от темы сходства литературно-философских поисков Ирины
Перуновой и Константина Кравцова. Конечно, и у столь
разных авторов можно найти почти идентичные сквозные образы: север, как
воплощение простора и расчеловеченности, мировая
живопись (у Кравцова — чаще Босх, у Перуновой самые
разные творцы), вода и вуды в разных агрегатных
состояниях… Но внешних различий куда больше. Все-таки
Кравцов склонен к прямому сопряжению совершенно далеких сущностей, к метафоричности,
к одушевлению неодушевленного, к мощной неомифологии, в конце концов. В стихах же Перуновой чаще встречаются пространственно
или природно близкие сущности, соединяющиеся до неразличения. Даже тавтологические или каламбурные рифмы
тоже работают на ощущение единства всего со всем, на чувство всеобщей связности
и взаимоперетекания.
Есть такое понятие: плерома. Чаще
его использовали гностики для обозначения первоначальной полноты бытия. Той,
что существовала до порождения нашего дольнего мира. Хотя и в христианстве
термин не так уж редок. Скажем, у апостола Павла: «18 чтобы вы,
укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что
широта и долгота, и глубина и высота, 19 и уразуметь превосходящую
разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою
Божиею. (Еф. 3:18–19)». Вот
полнота эта и есть плерома. В первую очередь полнота любви, конечно. А еще —
полнота познания мира целиком и сразу. Полнота приятия его тоже.
Иногда плерома эта кажется почти
достижимой и здесь, на Земле. Помните вот эту легкость переходов в пространстве
и даже во времени? Увы, лишь почти. Мешает все-таки эфемерность соединения тех
самых монад. «Каждый крепок, хоть непрочен» — пишет Ирина Перунова.
Да, человек более подобен не канату, но стеклу,
выдерживающему сильнейшее давление, а потом вдруг ломающемуся от легкого удара.
Вот где-то тут и становится время навсегда линейным, делается горкой, желобом,
по которому один путь — вниз. А скорость пути все возрастает до самого финала.
Но, опять-таки, паче собственной судьбы, тревожит нарушение полноты бытия. В первую очередь наиболее очевидным образом — крах, грозящий
ближайшим людям, тем, в чей зрачок предстоит теперь перейти, как в твой перешли
«тети Веры и Нади». Вот как им, остающимся въяве, облегчить расставание:
«Всего-то
год. И год уже» —
вот
все, что на сердце шепнется.
Ты
прогуляйся, пусть бомжей
озябших
стайка встрепенется,
когда
подашь, что Бог пошлет
тебе
в тот день, как минет год.
Подай
старухе вековой,
торгующей
какой-то рванью,
мой
полушубок меховой —
авось
не разразится бранью.
И
милой девочке, в трамвай
спешащей
как-то угловато,
ты
руку ласково подай,
как
подавал и мне когда-то.
Купи
поджаристый батон,
располовинь (прости мороку) —
одною
накорми ворон,
другою
— прочую сороку.
А
хочешь, все наоборот:
зови
гостей, затепли свечи!
Любимый,
только б минул год,
там
будет легче, легче, легче.
Вновь парадокс: откуда в этом
тексте исходит речь? Из «здесь и сейчас» в предстоящее? Как указание на случай
преждевременного расставания? Формально да, легче всего так и предположить. Но
слишком уж неоднозначен финал: «там будет легче, легче, легче» — местоимение
ведь можно прочесть и в ином, базовом его значении, как наречие, отвечающее на
вопрос «где?», а не «когда?». Тогда смысл делается куда более жутким. А с
другой стороны — опять-таки, небезнадежным. Если alter ego автора нуждается в
заботе, то коммуникация по-прежнему возможна, хоть и серьезно затруднена.
Такая вот у этой книги система
образов, напоминающая систему зеркал. Только странным образом — не зеркальный
лабиринт, но конструкцию, указующую путь к выходу. Не впрямую указующую,
конечно. Скорее, чуть подсвечивающую. Но человек-то сам по себе обитает в таком
мраке, что всякому проблеску рад. К счастью, бывают, хоть и редко совсем, подобные
поэтики: с первого взгляда удивительно несложные, по мере погружения внутрь
кажущиеся ужасно герметичными, а при совсем пристальном
чтении — сообщающие тебе нечто важное о тебе же. Главное — оказаться готовым к
восприятию этого важного. Оно пригодится. Обязательно пригодится.