Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2015
Об авторе | Константин Лазаревич Гадаев родился в
Москве в 1967 году. Учился на филфаке МГПИ. Служил в армии в Забайкальском
военном округе. Сценарист и режиссер нескольких документальных фильмов и циклов
программ о литературе. Автор книг стихов «Опыт счастья» (2005), «Июль» (2006),
«Сквозь тусклое стекло» (2011), «Пел на уроке» (2014), «ВОКШАТСО» (2014).
Предыдущие публикации в «Знамени» — № 8, 1996; № 12, 2001; № 7, 2010; № 8,
2012; № 9, 2013; № 12, 2014.
*
* *
Непроходимый дождь.
Зарылась местность в дождь вся.
Просвета и не ждёшь.
А ждать начнёшь — заждёшься.
Живи себе внутри
себя, судьбы, потёмок.
Пока что говори.
А как потом? Потом как?
Нет никаких потом.
Закончилась эпоха.
Невкусный суп с котом.
Небесной кровли грохот.
Оптимистическое
Более лучше мы
жить скоро будем.
Более лучше сидеть и стоять.
Выучат более лучшие люди,
как же нам более лучшими стать.
Более лучшие
стройки построим.
Более лучше посеем-пожнём.
Более лучшие школы откроем.
Более лучшие бомбы взорвём.
Более лучшим
здоровьем попышем.
Вырастим более лучших детей.
Более лучшие книги напишем,
полные более лучших идей.
Нашему более лучшему Господу
более лучшие песни споём.
В более лучших больницах и хосписах
более лучшею смертью умрём.
*
* *
Свет зелени, свет неба, свет воды,
свет тишины, свет музыки, свет слова,
давно не существующей звезды
свет… и т.д. Ну и по кругу снова.
Води смычком. Учитель терпелив.
Свет снега, детских глаз, вечерних окон…
Пиликай этот простенький мотив,
лови его в пространстве одиноком.
Там-трам—пам-пам.
Свет ветра, свет коры.
Тари-ра-ра. Свет липовый, кленовый…
Гори, моя сверхновая, гори
последним светом… И по кругу снова.
*
* *
Мчал двухколёсный мой Пегас
почти что без усилья.
Несли туда, где запад гас,
ветровки красной крылья.
Переливался небом плёс.
Поблёскивали спицы.
Мир стал большим. Из-под колёс
выпархивали птицы.
Ещё газку я поддавал.
Душа летать училась.
Пространством время бинтовал,
чтоб кровью не сочилось.
И набирал я высоту.
Шин шелест обрывался.
Мир, погружённый в красоту,
в полёте открывался.
Я этот воздух встречный пил.
Дышал вечерним светом.
Кольнувший колокольни шпиль
мне был на всё ответом.
Он с ветром выжимал слезу
и пробивал на жалость,
уча любить то, что внизу
любить не получалось.
Пожар в окошках на закат,
трубу котельной, пристань…
У каждого своя тоска.
Всяк сам собой не признан.
В коросте кровель городок,
глядишь ты, и спасётся.
На первый наскреби глоток,
а дальше понесётся.
Такую песню пропоёт,
что мало не покажется,
что жизнь — пусть задом наперёд —
сама собой расскажется.
*
* *
Попытки припомнить маму —
живую до изумления:
как вместе ходили в баню,
в женское отделение.
Как незнакомая тётя
обмоталась простынкой:
Куда с пацаном-то прёте?
И мама сказала: Простите.
Как шрам от младшего брата
невыжившего я трогал.
Как — лёгкие — шли мы обратно,
и мамой пахла дорога.
Время
Сцепленье оржавелых шестерён,
зубцы в зубцы, со скрежетом и скрипом,
доносятся из тьмы со всех сторон
людские стоны, возгласы и хрипы.
Оборонить трепещущую жизнь
не в силах наше жалкое геройство.
С какою целью пущен механизм
тупого смертоносного устройства?
Похрустывает
чьими-то костьми,
полязгивает ножницами стрелок…
И вот, кто были только что детьми,
нуждаются в присутствии сиделок.
А тиканье всё громче, всё грубей,
почти не слышно музыки прекрасной.
Тик-так! Тик-так! Убей его — убей!
Всё, чем он жил, нелепо и напрасно…
……………………………………
Прищурясь на свету, едва дыша,
теперь уже лишь Господу пригодна,
поворотится к вечности душа,
помедлит и почувствует — свободна.
Переулок Хользунова
Малость
солнца в гаденьком декабре.
Дореволюционная архитектура.
Призраки юности, курящие во дворе,
так и не оконченной alma mater.
18 почти. Не дают отсрочки.
Строит глазки с параллельного курса дура.
Ветерок доносит обрывки мата.
Сердце выстукивает: три точки — три тире —
три точки…
По левую руку — Военная прокуратура.
По правую — Анатомический театр.
*
* *
Писателишка разве
что поддатый,
воображеньем явно небогатый,
ероша вдохновенно волоса, —
придумать мог фамилию Солдатов,
чтоб написать о гибели солдата
от дедовщины в доблестной СА.
Но он не станет этого писать.
Всё это было с кем-то и когда-то.
Забыты и лицо, и смерти дата…
Вот только он и вправду был Солдатов.
Солдат Солдатов. Что ещё сказать?
*
* *
Был под лопатками твоими тёпл
песок.
Был под коленями, чуть позже, мягок мох.
Безлюдный берег был. Прибрежный был лесок.
Я оторваться от тебя никак не мог.
В одно мешались крики чаек и твои.
Ещё мы страсть не отличали от любви.
Мы не чужие в этом мире. Мы свои.
По морю юному плыви, любовь, плыви.
Мы не чужие в этом мире. И пока
ещё плывут над этим морем облака,
мы не умрём наверняка, наверняка…
Так я шептал тебе. Прости уж дурака.
*
* *
Хотел бы я остаться неофитом
нелепым, пылким, неосведомлённым,
любовью первой во Христа влюблённым
и уж совсем не православным с виду.
Во сне кудрями к поручню прильнувшим.
Как у Эль Греко, заключённым
в кокон
учеником, ещё не обманувшим
надежд. Красивым, юным, одиноким.
Меж третьим и четвёртым перегоном
расслышавшим сквозь грохот под землёю,
как прокатилось по пустым вагонам:
Побудьте здесь и
бодрствуйте со мною!
*
* *
Стыд не в тренде. Устал кукарекать кочет.
Я не с Ним. Я с вами, ребята, с вами.
Это кто там строем шагать не хочет?
Это кто там пошевелил мозгами?
Отстоим в боях наше правое дело!
Бесполезно их вразумлять словами.
Что-то там говорил Он про кровь и тело…
Что? Клянусь, не помню. Я с вами, с вами.
Пусть судимым, битым, распятым будет,
кто нарушит строй! Виноваты сами.
Хороши на марше сплочённые люди!
Я не с Ним. Я с вами, ребята, с вами.
………………………………………
В блеске лат и копий прошла когорта…
Отвернулся Пётр и плакал горько.
На платформе
Только чиркнул зрением боковым
по лицу случайному в электричке,
проходящей с грохотом роковым, —
в тот же миг в руке загорелась спичка.
Неужели — я? Двадцать лет тому,
на свиданье мчащий к тебе в Хотьково.
Ох, навряд ли грезилось мне тому
превратиться в дяденьку вот такого.
И пока вагоны мимо неслись,
язычок в ладонях за жизнь цеплялся,
обнажая обугленный хрупкий смысл,
обжигая замёрзшие пальцы.
*
* *
Не обольщайся. Музыка тверда.
Она и не таких творцов смиряла.
Чтоб выстоять, испытывай всегда
сопротивленье материала.
Есть видео: работает отец.
Зубило, молоток, массивный камень.
Дашь слабину — и музыке конец.
Скульптура обернётся истуканом.
Не самочинствуй. Музыка тверда.
Скупа её спрессованная память.
Ей ровней стать не пробуй никогда:
очнёшься в темноте, скрипя зубами.
Она годами ждёт. Как тот гранит
(к нему отец так и не подступился),
что на могиле мир его хранит,
врос в землю и до срока затаился.
*
* *
Когда и как слетел и лёг,
кристаллизован, чист, легок,
не уследил, не спраздновал…
Куда я так опаздывал?
О чём таком душа пеклась,
где ум искал ответа,
пока бесшумно ткань ткалась
из холода и света?
Кто вспомнит — посреди двора
чертановского киндера,
что блёстки с криками «Ура!»
лопаткою подкидывал?
Как стягивал, блестя звездой,
цигейковую шубку
ремень солдатский… А с тобой
судьба сыграла шутку.
Но с этим мальчиком навек
ты честным словом связан,
и, как ни морщись, первый снег
не пропускать обязан.
*
* *
Прожектором соседней стройплощадки
был вечерами стол мой освещён:
портфельный скарб в привычном беспорядке,
том Тютчева, не читанный ещё.
Пока угрюмо «Химия» листалась,
под инфернальный скрежет, гул и вой
по стенам недостроенным шаталась
тень сварщика с квадратной головой.
Шеренги свай с торчащей арматурой.
Бетонных плит паренье на тросах.
Монтажник, в ночь кричащий с верхотуры,
спиной к луне чернеет в небесах.
И вот читаю, отложив тетради:
Счастлив, кто посетил сей мир…
И застываю, отрешённо глядя
в пустые окна будущих квартир.